Breaking through the atmosphere

Было около часа дня, Гарри с трудом разлепил высохшие глаза и обнаружил себя на полу в холле. От долгого лежания на твердой поверхности у него затекло тело, сквозняк заставил поясницу ныть. Он не помнил, как вернулся, почему лёг на пол вместо того, чтобы доковылять до постели, сколько было на часах и куда подевался Луи. Гарри попытался сесть, опираясь об пол, но руки соскользнули, и он рухнул обратно, рассматривая комки пыли под платяным шкафом, где зимой находилась верхняя одежда, а весной и осенью обычно прятались зонты. «Никогда больше, – подумал Гарри, поморщившись, и вновь попытался опереться об пол скользкой ладонью. – Никаких «плейбоев», травки и... без понятия, что за чертовщину мы употребляли потом, но её тоже больше не будет». Страшная одышка, словно он бежал из Дублина в Сордс. Ужасный сушняк, рассыпающийся по языку и гортани, как пустыня Сахара. Дьявольские пятна перед глазами, точно он упал лицом в лужу бензина. Будь тут миссис Карлопс, она бы принесла водички. Джемма подложила бы под него мягкий плед и укрыла сверху. Если бы тут был хоть кто-то... Но он остался один, совсем один, в унылом доме, где под скрипучими половицами прятались воспоминания, а за шторами скрывались тайны, о которых не хотелось помнить. Раньше здесь цокали изящные красные туфли-лодочки, благоухали жасминовые духи, качались длинные сережки, рассыпались жемчужные нитки бус. Раньше здесь были тёплые руки, нежные, словно лепестки садовых цветов, и сладко звучащий голос, чаще всего произносивший: «Ну, какое же ты чудо, Гарри!». – Мама! – попытался позвать он, но никто не откликнулся. Проклятье. Гарри был почти уверен, что она всё ещё сидит в гостиной, словно манекен из большого магазина одежды в центре. Неужели не обратила внимание на его возвращение? Наверное, оно было громким и несуразным, наверное, оно вызвало раздражение, потому что Гарри шумно рухнул на пол, в голос застонал от боли, невнятно бормотал, пока не провалился в беспокойный сон. Наверное, он бил ногой по полу пока спал, потому что видения у него были самые смутные. В штанах было липко, неприятно, от него воняло потом, пролитым пивом, чьей-то рвотой. Возможно, его собственной. Стайлс перекатился на спину, чувствуя отвращение к себе. Он не умеет говорить: «нет». Сперва эти плейбои, потом травка, затем что-то, что Луи, кажется, звал «снежками». Потом было что-то ещё, дикое и необузданное, но оказалось так сложно собрать мысли воедино после настолько длинной ночи. Голова ужасно гудела, словно пароход у причала. Они покурили травку. Это было славно — так расслабило, что Гарри смеялся и смеялся, пока кто-то не швырнул в них старым ботинком из окна. Потом они нашли какой-то захолустный бар и выпили там несколько банок пива. Больше, чем Стайлс позволял себе обычно. Потом Гарри снова плясал, любуясь глазами Луи — они светились, как сапфиры, этого Стайлс никогда раньше не замечал. И вот тогда они закинулись чем-то ещё. Потом... тьма. Неприятная. В ней не было ничего хорошего. Ему захотелось опуститься на пол, обхватить голову руками, не думать, не дышать, не двигаться. «Двигайся, – слышал он голос Луи, пытаясь схватиться за него, как за спасительную соломинку. Томлинсон всегда вытаскивал его из любой ямы, лишь его голосу Стайлс мог доверять в такой ситуации. – Не думай, двигайся». И он двигался, стараясь не думать, но мысли никак не шли из головы, тяжело окутывая виски. Гарри проваливался в бездну. За ним в ущелье сыпались камни, накрывая его сверху, словно лавина. «Наркотики — дерьмо собачье», – подумал Гарри, делая ещё одну попытку. На этот раз у него получилось сесть, и он, опираясь на скользкий шкаф повлажневшими ладонями, принял стоячее положение. Он вообще был весь влажный: виски, лоб, шея, спина. Хотелось в туалет. Ещё бы — выдуть столько пива. Спасибо, не обмочился за ночь. С Джулсом и такое бывало. Впрочем, то были славные попойки, грех жаловаться. Ему пришлось потратить почти целый день, чтобы привести себя в порядок. Душ, таблетки от головной боли, снова душ, бесцельное лежание с компрессом на голове, снова болеутоляющие. Он всё ещё был не в порядке, бездна смотрела на него из-за угла пустыми глазницами, ожидая, когда Гарри окажется в уязвимом положении. Тогда она смогла бы схватить его, нашептать на ухо что-то гнилостное, точно остатки под крышкой мусорного ведра. Его организм ещё не очистился от этой дряни. Вечером заглянула Лотти с небольшой кастрюлькой овощного супа с кусочками курицы. Луи, по её словам, спал у себя в гараже целый день, один раз заявившись в кухню, чтобы выпить воды из под крана и утечь обратно к себе, подхватив стареющую кошку поперек туловища. Гарри немного успокоился. Кажется, Луи намного проще переживал последствия вчерашнего вечера, но он всё равно чуточку беспокоился за него. Он поужинал супом, помог маме устроиться в старой спальне — постель ещё помнила Деса Стайлса, вот только Гарри его совсем не помнил. Автоответчик не записал ничего интересного. Никто не звонил. Джемма не звонила. Гарри захотел разбить телефон о стену, но сдержался, опустился на пол, зачем-то держа себя за горло ослабшими пальцами. До поздней ночи он мучился, беспокойно пытаясь уснуть, пока не нашел старый журнал о садоводстве, после которого его моментально сморило. Утро выдалось настолько унылым, что Гарри даже не сразу встал с кровати. Снаружи сгущались тучи, предвещая долгий, беспрерывный дождь. Гулять они пойдут нескоро, в плохую погоду лучше отсиживаться под крышей, где ветер не кусает оголенную кожу. Стайлс такие дни не любил. Дом давил на него своей пустотой, упадническим состоянием матери, тяжелыми воспоминаниями. Иногда Гарри не понимал, что мучает его больше: плохие мысли или хорошие. «Ох, Гарри, мне совсем некогда, – важно говорила Джемма, раскладывая новенькие карандаши на столике. – Надо завтра в школу нарисовать животных, которые живут в лесу, а это очень-очень сложно: там ведь и зайцы, и медведи, и волки, и лисы, и олени, и единороги». Гарри смотрел на неё влажными глазами, и она собирала карандаши обратно в коробочку, крепко обнимала его, и они начинали вместе бегать с первого этажа на второй. Совсем тихо, чтобы у мамы не болела голова. Бегали обыкновенно недолго, Гарри больше нравилось чаепитие или наряжать кукол. А когда Джемма наряжала его самого, он чувствовал себя ужасно радостным. Без сестры было совсем плохо, но Стайлс понимал, почему она так избегает этого дома. За окном немного накрапывало, и Гарри тоскливо прошелся по комнате. Ему захотелось зайти в спальню сестры. Там всё ещё пахло Джеммой. Сперва она тоже пользовалась жасминовыми духами, а потом резко сменила их на вишневые. Последний запах шёл ей больше. Она стала очень женственной перед отъездом на учебу, волосы падали с одного плеча на другое. Ей не нужны были длинные серьги, чтобы выглядеть красавицей, но Гарри всё равно думал, что ей пойдет образ Энн. Он прошел по коридору до дальней комнаты, где была спальня Джеммы. Раньше Гарри не понимал, что спальня сестры и кабинет отца — абсолютно симметричные комнаты. Кабинет отца казался ему мрачным помещением, куда не хотелось заходить. Бумаги ещё пылились в столе, словно он мог в любой момент вернуться. В спальню сестры Гарри забегал, как к себе, и с толикой зависти смотрел, как она причесывает шелковистые волосы густым гребешком, убирает их в сложную прическу и подолгу смотрит на себя в зеркало. У него в комнате не было туалетного столика, и ему нравилось втихаря рассматривать ободки, браслеты, шпильки сестры, когда она уходила к подругам. У неё для всего была своя шкатулка или ящичек, ничего не терялось, всё было при деле. У Гарри были только дурацкие черные резинки, чтобы убирать волосы, когда они мешались, а ему очень хотелось что-то цветное и пастельное, что-то красивое, а не незаметное, делающее его очередной декорацией в этом умирающем доме. Он потянул дверь на себя, вошел в вишневый рай. С годами комната сестры стала темнее, потому что она приобрела себе тяжелые занавески, предпочитая искусственное освещение дневному. Деревянный пол не скрипел, сколько на нем ни танцуй. Кровать была застелена нежно-лиловым покрывалом, ни одной складки, ни одного пятнышка. Гарри повел по покрывалу рукой: он мог лежать на этой кровати и рассказывать обо всём, пока Джемма слушала его, сидя на небольшом пуфике. Её лицо всегда смешно менялось, в зависимости от того, что он ей рассказывал. Чаще всего говорил он о Луи. Гарри подошел к туалетному столику, стёр рукавом небольшой слой пыли. Тяжело убирать целый дом. Он старался мыть пол в гостиной, в кухне, в холле — там, где они находятся чаще всего. Зловещий кабинет Деса, наверное, весь зарос пылью. Гарри не хотелось заходить внутрь, словно погребенные страхи могли вырваться наружу. Он вернется с подстилкой и отнимет у них дом. Он прогонит их, им придется уехать, и они больше никогда не увидят Луи и Джоанну. Он потеряет Лотти, Физзи, Дейзи и Фиби, свою семью. Выдвинув ящичек, Гарри вытащил на свет кружевные перчатки. Джемма надевала их на свой выпускной. Они были очень тонкими, порвать их не составляло труда, но она провела в них целый вечер и вернула домой абсолютно новыми. Он обвёл пальцами кружево и убрал обратно. Ему такие никогда не подарят. На свой выпускной вечер Гарри был одет в хороший костюм темно-синего цвета. Красивый, конечно, но совсем скучный на фоне золотисто-белого платья сестры. У неё было сразу несколько юбок, из-за чего подол казался объемным, и она выглядела такой хрупкой. В высокую причёску вставили красивые камушки. Гарри просто хорошо причесали, и он связал волосы в хвост. В выдвижном ящике посередине лежала давно забытая сестрой косметика. Тени для век, помада. Чем старше становилась сестра, тем темнее выглядели её губы. Гарри увидел баночку с цветными шариками. Это ещё что? Пахло, как тени для век, но рядом лежала пуховка, как для пудры. Похоже, это были румяна. Так сестра очерчивала себе скулы или... что бы она там ни делала, выглядело красиво. Гарри задвинул ящичек обратно — он чувствовал себя мелким вором. Сестра, конечно, не запрещала трогать свои вещи, но ему всё равно было неуютно, словно он лез в чужую жизнь. Музыкальная шкатулка с балериной страшно фальшивила — Гарри захлопнул её сразу же после того, как услышал несколько заунывных трелей. Почему сестре нравится эта грустная музыка, он никогда не знал. У него всегда портилось настроение, когда сестра открывала шкатулку, но Гарри старался не вести себя грубо, потому что в её комнате он всегда был гостем. Конечно, она позволяла остаться, но это была только её спальня, и Гарри пришлось смириться с этим после того, как их разделили. Гарри перестал быть вечной её частью, отвалился, как оленьи рога. Было в этом и что-то хорошее. Луи тогда впервые назвал его Хаззом и сказал, что они никогда не расстанутся. Гарри подошел к гардеробу — он у сестры был намного больше, чем глупый шкаф в его комнате, и одежда там была намного лучше. Джемме всегда покупали хорошие платья, юбки и блузки — мама говорила, что на одежде нельзя экономить. Первое впечатление. Смотрят на тебя всего, оценивают, делают выводы. Раскрыв створки, Стайлс увидел старые платья сестры. Рука скользнула по мягкой ткани, и Гарри испытал странное чувство предвкушения. Сердце застучало. «Они ведь не нужны ей, если она оставила их тут, – быстро подумал он, чувствуя, как неприятно сжался желудок. Гарри посмотрел на дверь, словно кто-то мог войти в спальню и в чем-то уличить его. Сердце ускорило свой ритм. – Я же не буду рвать их или как-то портить, – пронеслась в его голове отчаянная мысль. – Она и сама давала мне платья раньше, когда мы были маленькими. Я просто одолжу одно ненадолго и даже не испачкаю». В горле стало совсем сухо. Гарри вновь провёл рукой по вешалкам с одеждой, и от восхищения голова закружилось. Ему никогда не доставалось такой одежды, другие мальчики тоже такое не носили — всё красивое всегда доставалось девочкам. Ближе к нему было белое платье в мелкий цветочек, и он быстро вытащил вешалку, захлопывая дверцы гардероба. Несколько секунд он с плохо скрываемым восхищением трогал подол. Такой мягкий! Джемма не очень любила это платье, говорила, что оно для простушек и плохо смотрится на брюнетках, но Гарри казалось, что она слишком строга. Если бы Джемма решила выбросить это платье, он бы вытащил его из мусорной корзины. Если бы она вдруг решила отдать ему старое платье, он, наверное, умер бы от радости. Стянув цветастую рубашку, Гарри скинул штаны и остался наедине со своим нескладным, всё ещё подростковым телом. Он снова посмотрел на дверь — никто не стал бы его ругать. Это всего лишь платье. Джемме оно даже не очень нравилось. Она никогда не вернется. Ей всё равно. Гарри бы тоже никогда не вернулся. Счастье было слишком редким гостем в этом доме. Оно было прохладным и легко скользнуло по телу, когда Гарри надел его через голову. Он вошел в платье легко — оставалось только разобраться, как застегнуть зиппер сзади. Такие платья были в новинку — раньше у них всегда были пуговицы, и Гарри пришлось повозиться, прежде чем всё село по фигуре. Ощущения были странными, платье так невесомо струилось по его телу, что он невольно замер, примеряясь к ощущениям. Казалось, будто по коже стекает вода. Невероятно. Никогда в жизни ему не было так легко и свободно. Он не чувствовал себя неуклюжим, мешковатым — у него словно появилась вторая кожа, легко сроднившаяся с первой, из-за чего Стайлс ощутил себя легким, точно пушинка одуванчика. Казалось, если сейчас сюда ворвется сквозняк, он легко поднимется в воздух и улетит далеко-далеко, за облака, такие же пушистые, как чувство в его груди. Гарри подошел к туалетному столику сестры и осмотрел себя в большое зеркало. Джемма зря ругала платье: оно выглядело потрясающе. У него были широкие лямки и мягкие короткие рукава, поэтому плечи оставались открытыми. Рукава переходили в кружева, что легко струились поверх платья, создавая иллюзию чего-то сокрытого. Гарри невольно повернулся вокруг себя — юбка выше колена чуть-чуть вспорхнула. Он никогда не выглядел так хорошо, никогда не чувствовал себя так естественно. По наитию Стайлс стянул резинку для волос, волосы легко упали на плечи вьющимися локонами. Вот так. Теперь превосходно. Улыбка широко нарисовалась на лице, и Стайлс удивленно замер, с восхищением задерживая дыхание. Гарри никогда не мог искренне улыбнуться себе в зеркало, ему всегда казалось, что он выглядит как-то не так, но сейчас это было именно то, чего ему не доставало. Гарри засмеялся. Лицо в отражении выглядело счастливым, светящимся, как пламя ароматической свечи. Он покрутился ещё раз, заставляя юбку трепетать, и сердце начало шалить, заходясь в грудной клетке. «Боже, боже, боже, – отчаянно подумал Гарри, проводя руками по подолу, и касаться его было намного приятнее, чем расправлять рубашку. – Всё это время мне не хватало именно этого». Ему захотелось кружиться, и он кружился, пока не упал на кровать, впервые за долгое время смеясь в этом грустном доме. Почему он не мог надеть это платье раньше и почувствовать это? Почему эта радость на кончиках пальцев не могла пружинить его в те дни, когда приходилось одиноко прятаться в своей комнате? Он соскочил с кровати прыжком, открыл дверь и побежал по коридору. – Мама! Мама! – крикнул он, перепрыгивая через ступеньку. В доме нельзя шуметь — ну, и пусть! Не бегать, не прыгать, не разговаривать громко, не приводить новых друзей, не включать музыку, не водить дружбу с соседями, не приносить животных, не говорить об отце, о его подстилке, не вспоминать слишком часто миссис Карлопс, не надеяться, что Джемма вернется — сотни правил, от которых кругом шла голова. Так легко нарушить и увидеть последствия, так легко расстроить маму, а ведь ей и так непросто. «Она сама виновата», – мог бы подумать Гарри, но сейчас ему хотелось поделиться, и ему была нужна она. Образец безупречности и изысканного вкуса, чья узкая юбка всегда грезилась ему в сумраке одинокого дома. Она всегда была такой, им с Джеммой до неё не дотянуться: обведенные черным карандашом глаза, полупрозрачная блуза, золотое колье и сережки — всегда гарнитур. – Мама! – Гарри вынырнул в гостиную, и мама подняла на него полу-усталый взгляд. Она собиралась рассердиться. Спросить, какого чёрта он шумит, почему бегает по дому и топает, топает, топает... но её рот лишь приоткрылся, и Энн ошеломленно распахнула глаза, рассматривая его с ног до головы. – Ох, Гарри, – еле слышно прошептала она, прикладывая руки к губам. – Какой же ты красивый. Гарри засмеялся и вновь покрутился вокруг себя, с радостью чувствуя на себе взгляд матери и наслаждаясь тем, как летает подол. У него не было одежды лучше. Джемма не любила это платье и потому была очень глупа — оно лучшее в мире. Самое лучшее платье на свете, чуть-чуть пахнет вишней, разгоняет тьму этого дома, идеально сидит на нем, позволяет счастью разливаться по телу. Волшебное. Превосходное. – Совсем, как раньше, – сказала мама, поднимаясь вслед за ним. Гарри остановился с полуулыбкой на губах, и она коснулась его волос. – Словно Джемма ещё дома. Сделай, как она делает. Чутко улыбнувшись, Гарри сделал самый неуклюжий реверанс на свете, но Энн понравилось, и она посмотрела на него влажными глазами. На миг Гарри почудилось, будто время повернулось вспять: жасминовый аромат ворвался в его грудь, пробуждая тянущие воспоминания. Сейчас солнце выйдет из-за туч, прибежит Джемма с бантами на хвостиках, войдет миссис Карлопс с ароматным печеньем на подносе, появится босоногая Джоанна, держащая маленького Луи за ручку, а в переноске будет возиться кошка. Они будут счастливы. С этого дня и навеки они будут счастливы, потому что боль и страдания не могут длиться вечно. – Мне идет, правда? – спросил Гарри, с нежностью касаясь подола. Находиться в этом платье было также легко, как дышать. – Как будто на меня сделали. Как будто... я дышу в нем по-настоящему. – Точно, – согласилась мама, продолжая рассматривать Гарри, и в её взгляде впервые за долгое время появилось что-то спокойное. – Тебе очень идет. Ты самый красивый мальчик на свете, я всегда это говорила. Ещё одна улыбка осветила лицо Гарри, и он закружился по комнате, точно балерина, на этот раз держа маму за руку. Она весело смеялась, наполняя звоном гостиную, и голова у неё совсем не болела. Гарри тоже смеялся, потому что не мог держать этот счастливый звук в себе. Ему казалось, на свете никогда не было настоящего Гарри, а сейчас, в эту минуту, он появился. – Я хочу показать Луи, – выдохнув, сказал Гарри и остановился в центре комнаты. Казалось, все прожекторы мира светили на него. Луи должен его увидеть, задохнуться восторгом так же, как и он сам. Луи всегда его понимал и сейчас поймет. Гарри почти чувствовал, как сладковатый воздух в гараже обнимает его, словно властные руки Луи сжимают его бока. Только Луи, один единственный Луи, может понять, как он хочет себя чувствовать, что ему нужно, чтобы быть живым. Только Луи, самый лучший на свете, поймет, чего ему не хватало. – Иди, проветрись, – просто сказала мама, продолжая смотреть, как он неуклюже гладит подол, пытаясь примериться к новым ощущениям. Казалось, не будет конца его детскому, наивному восторгу перед самой простой вещью на свете, но в этом и была вся прелесть происходящего. – Передавай ему привет. Коротко кивнув, Гарри быстро воткнул ноги в первые попавшиеся тенниски и выбежал на улицу, где мелко накрапывал дождь и слегка насвистывал ветер. Ему нужно было только перепрыгнуть низкую оградку, пробежать по зеленой лужайке, постучать в железные двери гаража — они поднимутся, и Луи увидит его. Настоящего.