Нет худа без добра

– Помню, как впервые увидел тебя, – шепчет Пит, настолько тихо, что приходится склонить голову, чтобы услышать его. – Мне было восемь. Вы с отцом пришли в пекарню, купить хлеба. На тебе было красное платье в клетку, а на голове две косички, а не одна, как сейчас. Папа подозвал меня и спросил: «Видишь эту девочку? Я хотел жениться на её маме, но та сбежала с шахтером, – я удивился. Почему она сбежала с шахтером, если могла стать женой моего отца? Тогда он ответил. – Потому что когда Кристофер Эвердин поёт, даже птицы замолкают и слушают. Через несколько дней я опоздал на первый урок. Было стыдно постучаться в свой класс, и остался ждать звонка на улице. Окна кабинета первоклашек, в котором проходил урок музыки, выходили во двор и были распахнуты настежь. Я услышал, как учительница спросила: «Кто знает Песню Долины?», – и низенькая девочка в красном клетчатом платьице тут же подняла руку. Миссис Эванс поставила тебя на стульчик и попросила спеть. Готов поклясться, что все птицы, сидевшие на деревьях неподалеку, молчали, пока ты пела. С тех пор до самого отъезда в Капитолий я провожал тебя тайком каждый день. Каждый день. А в тот вечер не проводил и не защитил… Ты работала в пекарне, но даже в сторону мою не глядела. Я мог лишь издали любоваться тобой, зная, что буду любить тебя все оставшиеся годы. Ты была мечтой, а Рай сотворил с тобой это… – Пит продолжает рассказывать, не замолкая ни на минуту. Ему больно говорить, и я умоляю его остановиться, но проще остановить поезд. Мечта, ревность, месть. Все его слова кажутся полнейшим бредом, вызванным диким жаром, который я никак не могу сбить. Лихорадка творит с людьми и не такое. Помню: видела мельком, когда пару раз к нам домой привозили особенно тяжких больных, потому что в их семьях не нашлось денег на нормального доктора. Они тоже несли всякого рода чушь сродни пьяной болтовне Хеймитча. Но… «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», – любила повторять Сальная Сэй, наблюдая за забулдыгами, возвращающимися из заведения Риппер. И, кажется, до меня дошёл смысл её слов. У меня было красное платье, которое потом отдали Прим, и она заносила его до дыр уже после смерти папы. Я действительно пела в классе, стоя на табуретке, а мой отец… Птицы в самом деле умолкали, слушая его. Этот рассказ так похож на правду. В нем есть правда. Тогда может ли быть истиной и остальное? Почему младший сын Пекаря никак не отпускает мою ладонь, продолжая покрывать её поцелуями сухих, раскалённых губ? Помнится, так часто поступал отец с мамой. И если, если только на минуточку предположить, что каждое слово, произнесенное Питом – правда, то последний кусочек пазла, который я собираю не один месяц, наконец-то, встает на нужное место. Загадочная картина открывается передо мной целиком и полностью. Поэтому Пит взял меня в жёны. Поэтому мастерская уставлена моими портретами. Поэтому он, не задумываясь, что может потеряться в лесу, отправился на поиски Прим. «Хочу, чтобы ты начала улыбаться и перестала кричать по ночам!», «А что, если я хотел защитить тебя?», «Ты не запираешься в комнате, разговариваешь со мной, измеряешь температуру, сидишь на моей кровати, даже с ложечки кормишь. Пожалуй, сегодня счастливейший день в моей жизни». Значит, не шутил. Платок, нашатырь, одеяло, доктор… Вот так. «Постарайся быть поласковее с ним: Пит очень любит тебя» – посоветовала позавчера мама, а я решила, что это не более, чем вздор и помутнение её и без того шаткого сознания. – Ну, скажи что-нибудь, – хрипло просит он и отпускает мои пальцы слишком поспешно. Я оказываюсь совершенно неготовой к этому – рука повисает в воздухе словно плеть. Она как будто чужая и больше не слушается. – Не умею я ничего говорить, – отвечаю первое, что приходит в голову. Он не сводит с меня глаз, пронзительно чистых и голубых, и в глубине синей радужки я нахожу подтверждение своим словам. Вот то, что он так тщательно прятал. Вот то, что я не желала замечать. – Тебе нужно поспать, – пытаясь скрыть своё замешательство действием, в конце концов, укладываю ему под затылок мокрое полотенце. – Я усну, и ты уйдешь. – Не уйду. Обещаю. Когда ты проснешься, я буду рядом. – Всегда? – взгляд такой, что хочется провалиться под землю. – Просто закрой глаза, – шепчу я, опуская холодный компресс на лоб. Он подчиняется и через несколько минут засыпает. Во сне Пит почти не кашляет и только немного хрипит да иногда подёргивает легким пушком золотых ресниц, словно хочет получше рассмотреть какой-то совершенно невероятный сон. Я плюхаюсь в рядом стоящее кресло и, прислонив спину к подлокотнику, поджимаю под себя ноги. Вот и всё, Китнисс… Вот и всё. Ты так долго считала себя жертвой, а оказалась палачом. Вымещала всю ненависть к Раю на его брате, а он мирился с твоими нападками. Прощал. «Терпением, лаской и любовью», – сказал Пит , когда отдавал доктору чёрного котенка. Уж не был ли этот совет тактикой, применяемой ко мне? Лучше бы притворялся. Лучше бы был подобием матери… Брр. Передёргиваю плечами и встаю. Холодает. Плотно прикрываю окно и щёлкаю выключателем. Правильно: стоило погасить «хрустальное чудо» под потолком ещё часа два назад, когда я закончила читать «замечательную» книжку. Комната давно наполнилась дневным светом – только зря электричество жгли. Злюсь. Снова злюсь, и мне почему-то даже легче становится. Нужно злиться хоть на что-нибудь, будет достаточно самой незначительной мелочи, иначе, я просто сойду с ума. Бесповоротно и окончательно. Раздвигаю шторы до самого конца гардины и прижимаюсь лицом к оконной раме. Впереди лес. Бескрайний и белый. Похоже, сегодня ударил мороз: каждое деревце, словно наряд невесты нацепило – все ветки в инее. Прикрываю глаза и распахиваю их вновь. Лес не исчез. Сколько я уже не была там? Три с лишним месяца. Вернусь ли туда когда-нибудь? А если осмелюсь, что почувствую? Там всякий кустик, любая травинка напомнят о Гейле. Гейл… Не думать о тебе – сродни смерти. Думать – все равно, что ковырять ножом саднящую рану. Что бы ты сказал, если бы узнал, что я работала в пекарне человека, чей сын был влюблён в меня с детства. Наверное, бы взбесился и запретил работать там. Лучше бы запретил… Со стороны кровати раздаётся хрипение. Оглядываюсь. Пит спит. По-прежнему. На спине, плотно укрывшись моим одеялом. Может, когда он проснётся, то и не вспомнит ничего. Подумает, что всё было сном, и мы заживём, как жили: каждый в своём углу. Или сон грезится мне? Ещё один кошмар, подсунутый истерзанным подсознанием. Влюблённый Пит Мелларк и мама, которая собиралась выйти замуж за моего бывшего работодателя. Интересно, как бы сложилась наша с Питом судьба, если бы они поженились? Ответ лежит на поверхности. Копать глубоко совсем не нужно. Никак. Нас бы попросту не было: родились бы другие мальчик и девочка, ставшие братом и сестрой. Гейл бы не уехал в Дистрикт-2 и не умер бы… И почему я ничего не знала об этом? «Моей первой любовью стал другой человек. Мы жили с ним по соседству и росли вместе. Он был на три года старше меня, и родители мечтали поженить нас, – рассказала всего пару дней назад мама. Даже имени не назвала. – Пока твой папа был жив, ты казалась ещё слишком маленькой для подобных бесед, а когда он умер, мне было уже не до рассказов». Почему же Пекарь поведал о своей несостоявшейся женитьбе восьмилетнему ребенку? Продолжал ли он любить Элизабет Стивенс спустя столько лет? И знала ли об этом его жена? Видимо, знала. Понятно, на какое место я насыпала ей соли. На сердце. Я была дочерью той, образ которой её муж не смог вытеснить из своей памяти ни после свадьбы, ни после рождения детей. Может, в молодости Кендра Мелларк была доброй и отзывчивой, как её младший сын? Должно быть, равнодушие супруга и постоянная ревность сделали эту женщину злой и вечно ко всему придирающейся. Подобным ей рано или поздно станет и Пит, когда поймёт, что не добьётся моей взаимности… Вздрагиваю и отшатываюсь от окна. Желудок предательски урчит – не удивлюсь, если начнется приступ громкой икоты. Вспоминаю, когда ела в последний раз. Утром, а скоро начнет смеркаться. Световой день близится к завершению, а Хеймитч небось и не думает звонить в нашу дверь. Сколько я простояла у окна? Не меньше двух часов: всё надеялась увидеть старого пьяницу, заходящего или выходящего из своего особняка, но мои надежды оказались абсолютно неблагодарным занятием. Внизу, в кухне, как будто бы зажжен маленький светильник – выходит, наш сосед дома и, наверное, «керосинит» в одиночку, однако он мог запросто забыть погасить свет, уйти к Риппер и «керосинить» в компании девиц лёгкого поведения. Он же холост, богат и хорош собой. При мысленном упоминании последнего изо рта вырывается смешок, и я бросаю взгляд в сторону по-прежнему дремлющего Пита. Желудок сводит от голода. Разбудить, дождаться пробуждения или уйти так? С одной стороны, я обещала ему остаться в комнате, но, с другой, я ведь не по лесу собираюсь гулять... Стараясь передвигаться бесшумно, аккуратно меняю компрессы, погружая высохшие полотенца в ледяную воду. По-моему, жар не спал даже чуть-чуть. Приоткрываю окно, забираю грязную посуду и выхожу из спальни. Проходя мимо телефона, делаю новый звонок. Тишина. По-видимому, сегодня удача не на моей стороне. Бегу в кухню, бросаю посуду в раковину, разогреваю остатки бульона и быстро ем. Оставляю курятину и сливаю жидкость в тарелку, мелко тру яблоко, а после ставлю новую порцию посуды на поднос. Поднимаюсь по лестнице и дёргаю уже ставшую родной ручку. Пока меня не было, в спальне заметно стемнело, а на прикроватной тумбочке зажглась настольная лампа. Голубые глаза открыты и смотрят с подозрением. Заметив меня, Пит пытается встать. – Я волновался. Проснулся, а тебя нет. – За меня? – изображаю смех. Надеюсь, что он звучит не слишком притворно. – Ты кашляешь с такой силой, что, в Шлаке, наверное, думают, будто в «Деревне Победителей» случилось землетрясение. – Подумал, что ты сбежала, – от одной фразы меня в дрожь бросает. Помнит… В животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха. – Я решила поесть и тебе принесла. – Хорошо, – Пит даже возражать не пытается. Ставлю поднос на тумбочку и замечаю, как он снова освобождает место на кровати. Сглатываю и присаживаюсь на самый краешек. Утром у меня возникло чувство, что Мелларк в миллионах километрах от меня, сейчас же я буквально раздавлена его близостью. Конечно, раньше мне просто некогда было подумать об этом: я всё время что-то делала: звонила, варила суп, искала таблетки, злилась на кольцо, меняла компрессы. После открывшейся правды тяжёлые мысли грызут мою душу, почище голодных собак, случайно нашедших кость. Только от моих переживаний у «блистательного капитолийского художника» сил не прибавляется. Приходится снова кормить – Пит проглатывает бульон ложку за ложкой. – Пальчики оближешь. Не пробовал ничего вкуснее, – с трудом удерживаю в ладонях тарелку, борясь с желанием выбросить фарфор к чёрту и убежать вон из спальни. Если он сейчас опять начнёт говорить про самый счастливый день, про то, как рад, что заболел, и про нет худа без добра, то я умру. К счастью, Пит не развивает начатую мысль, а я усилием воли распрямляю совсем поникшую спину. – Чем ты ужинала? Опять отбивными с картошкой? – Не угадал. Бутербродами. – Прости. Из-за меня тебе приходится есть черствый хлеб. – Позавчерашний хлеб, – смеюсь я уже по-настоящему, – не самое худшее, что мне доводилось пробовать в своей жизни. – Но не после того, как ты вышла замуж за сына пекаря. – О, – измельчаю жаропонижающее в ступке, – ты женат на дочери охотника, но, – пересыпаю порошок в кружку и заливаю его водой, – за три месяца ни разу не видел дома свежей дичи. – Ничего, через пару дней ты меня выходишь, и мы пойдем в лес, – Мелларк делает несколько глотков из кружки. – Возможно, даже встретим того енота размером с собаку, – не в силах сдержаться, я закатываю глаза. – По крайней мере, ты не хмуришься, – добавляет он с улыбкой. – Хмурый вид тебе не идёт. – Потрясающе, – цежу я сквозь зубы и отхожу к окну. Замечаю, что с другой стороны кровати на столике лежит старая грелка. Может, опять наполнить кипятком, или горячая вода только усилит жар в теле? – Померяем температуру? – из вежливости предлагаю я. – Классно проводим праздники, – говорит Пит, забирая у меня термометр. – Сегодня вроде как тридцать первое – канун Нового года, – объясняет он, правильно истолковав моё недоумение. – Значит, Хеймитч точно отмечает. Хотя любителю горячительных напитков повод не нужен. – Следующей зимой отвезу тебя в Капитолий. Посмотрим фейерверк. Испеку для тебя те самые булочки с сыром, – почему-то после последних слов становится особенно гадко, и я отворачиваюсь к окну, делая вид, что созерцаю зимний пейзаж. Впервые за последние двое суток нахождение в комнате мужчины, который по документам является моим мужем, мне кажется совершенно неприличным. – У тебя что-то случилось ? – Что? – спохватываюсь я и оборачиваюсь, принимая градусник. – Я задал вопрос, а ты не ответила. Чем-то расстроена? – Нет, – смотрю на градусник. 38,6. Хоть в чём-то мне повезло. – Жар спадает, – как можно веселее сообщаю я. – Не расстроена – просто задумалась. Недавно снова пробовала позвонить доктору, но услышала только тишину, – вру я об истинной причине своей несобранности, впрочем, испорченный телефон – тоже не совсем ложь, но и не совсем правда. – Если Хеймитч не пришёл сегодня, то завтра зайдёт обязательно. Мне становится лучше. Сама сказала, что температура понизилась, и кашель перестал быть сухим. Мокрота отходит. Появился явный признак того, что я иду на поправку. – Ага, – мысленно произношу я, – если завтра не начнёшь харкать кровью, как Бенджамин, – а вслух добавляю, – Наверное, твоя мама жутко волнуется. Не может до нас дозвониться, и ты не звонишь, – отчего-то после рассказа о наших родителях мне становится всё больше жаль свою свекровь. – Конечно, – голос бесцветный, – и Эффи, скорее всего, рвёт на себе волосы. – Эффи? Твой агент? – вспоминаю я. – И хорошая подруга, – похоже, у него друзей как яблок на дереве в урожайный год. – Мы не созванивались уже дня четыре. – Послушай, Пит, – сажусь в кресло напротив него. – Если ночью тебе станет хуже? Хеймитч не пришёл. Никто не пришёл – я не имею права ждать до завтра. Пойду сама за помощью. – Ты, – "муж" вглядывается в моё лицо, – шутишь, да? – Не шучу. Тебе нужно хорошее лекарство, и ты не можешь встать. – Ты никуда не пойдёшь ради меня на ночь глядя. Я не позволю. – Ты бы ради меня пошёл! – взрываюсь я. – Конечно, пошел. Ещё бы утром привёл врача. – Это другое дело, – спокойно говорит он. – Ты девушка. Я не хочу, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось. Сегодня канун Нового года – много пьяных. Я не переживу, если ты опять пострадаешь по моей вине. – Нас в «Деревне Победителей» трое. Я не буду шастать по всему дистрикту в поисках приключений. Просто дойду до берлоги Хеймитча. – А если он не дома? – повышает голос Мелларк и, хватаясь за грудь, начинает кашлять. Похоже, сейчас ему во сто крат больней, чем утром. Характер кашля, правда, изменился. От лёгких словно что-то отрывается. – Никуда, я тебя не отпущу, – наконец, хрипло заканчивает он. – Поползу следом на улицу. Больной, с раскрасневшимся лицом и с саднящей грудью Пит продолжает упрямиться. Пожалуй, у него достанет ума потащиться за мной следом, если у меня хватит сил и храбрости выйти за дверь в сумерках. Ради Прим не хватило. Мы кружимся на одном месте: Мелларк упрям и решителен – мне не переспорить его, и в глубине души я знаю, что мой фиктивный муж хочет защитить меня не только от мнимых новогодних бродяг, но и от себя самой. Смогу ли ступить за порог? Не знаю. Только что тогда делать? Сидеть и смотреть, как Пит слабеет на глазах? – Знаю, что стоил тебе кучу хлопот и без ночной вылазки. Не беспокойся, я всё верну, – зачем-то говорит он, заставляя меня сердиться ещё больше. – Ты мелешь чепуху. У тебя, наверное, бред. – Я подарю тебе шубу. Белую. До колена. – А почему не в пол? Денег пожалел? – продолжаю я им же начатую игру. – В пол будет слишком тяжелая, – смеётся он. – Покупай горностая. Красивый мех – в одном кино видела. – Как королевская мантия? Ладно. И ещё меховые наушники. – Прекрасно. В них как раз ничего не слышно. – Идёт. Две пары, только не уходи. – Естественно. Чего мне морозиться? – делаю вид, что уступаю. – Завтра обязательно кто-нибудь придёт. Тебя даже не вырвало. – Это явное упущение с моей стороны. – А теперь выпей воды и съешь яблоко, – командую я и меняю полотенца. Мы ещё долго обмениваемся колкими шуточками, а я незаметно от Пита поглядываю на часы. К одиннадцати температура снова поднимается: ощущаю жар больного тела прямо через свое бывшее одеяло. Сейчас я бы всё на свете отдала за исправный телефон или за возможность увидеть на скулах Пита капельки пота, но у меня есть только острый приступ паники, который буквально сотрясает сознание. В полночь мой "муж" засыпает, а я бросаюсь вниз с одной единственной целью. Я должна договориться с собой. Мелларк всё равно бы не согласился, но этот факт уже не имеет значения, потому что ему стало хуже, намного хуже. Мы больше не мерили температуру: коснувшись его щеки во время смены компрессов, я почти обожглась. Мне нужно выйти из дома. Должна! Потому что сейчас помочь и, правда, некому. Хеймитч не пришёл. Какова вероятность того, что он посетит нас завтра? Или мама, уставшая после ночного дежурства, которая вообще старается не приходить, если Пит дома. Или Прим? Тоже не совсем здоровая. Или родители Пита? Интересно, они хоть раз позвонили нам? Я должна выйти из дома! Не знаю, где живет доктор, и до больницы вряд ли дойду. Но… я знаю, где живет Хеймитч. Между нашими дверьми двадцать метров. И у него есть телефон, если, конечно, он не разбил его по пьяни или не утопил в унитазе, но это дело второстепенное, потому что в таком случае он может и сбегать. Просто я обязана дойти до своего соседа. Лишь бы он не ушёл к Риппер… Всего лишь двадцать метров. Это сущий пустяк. Это не идти в лес запутанными тропами. Двадцать освещенных фонарями метров никак не похожи на тёмную аллею, по которой я шла проклятым вечером. Я обязана выйти из дома. Выйти и дойти. Должно получиться. «Сара найдет в себе силы и справится с припадками», – сказал Пит, когда я захлопнула книгу. Даже припадочная Сара сумела выйти из дома и приехать в госпиталь, находящийся на другом конце земли. «Но ты не Сара, – услужливо подсказывает сознание, баюкая мои до предела натянутые нервы, – Сара не боялась чудовищ в ночи». Конечно, я не Сара. И я боюсь. Боюсь темноты. Боюсь одна выходить на улицу. Но я Китнисс. И я ничуть не хуже той самой Сары! Мне нужен свет. Много света. Свет, который будет со мной. Достаю свечу из шкафчика над столовыми приборами и пытаюсь зажечь. Руки дрожат и ломают спички. Фитиль загорается и гаснет. Но я не собираюсь отступать. Не в этот раз. Я должна выйти из дома во чтобы то ни стало. От обычной простуды никто не умирает. А от высокой температуры и воспаления лёгких? Не желаю быть виноватой в ещё одной смерти. Делаю усилие, зажигаю свечу и ставлю её в банку. Яркое, ровное свечение и живые очертания теней. Полюбуюсь зрелищем потом, когда Пит выздоровеет. Набрасываю на плечи куртку и зашнуровываю ботинки. В правую руку беру банку со свечой, а левой тяну дверь. Морозный воздух обжигает лицо и заползает в неплотно прижатые к телу рукава. Я чувствую, что начинаю дрожать, но эта дрожь возникает не от уличного холода. Мне страшно. Страшно оказаться одной в темноте. Совсем как тогда. Но я не могу медлить. Больше нет времени. Завтра может быть поздно. Слишком поздно. Если Пит умрет… умрет, как Гейл, я не прощу себе этого никогда. Поднимаю свечу и делаю первый шаг. В ногах чувствуется такая истошная боль, словно я иду по раскаленным углям. В ушах звенит тишина. Такая едкая и противная, что хочется кричать, но закричать сейчас было бы равносильно смерти. И тогда я начинаю петь. Наверное, это крайность. Если сейчас меня кто-нибудь услышит, то подумает, что я совсем слетела с катушек. Однако мне становится лучше. Песня помогает не упасть лицом в снег. Если я сдамся, Питу уже никто не поможет: Заканчиваю первый куплет и дохожу до соседнего дома. Поднимаюсь на крыльцо и шарю по дверям, стараясь отыскать звонок. Есть ли он вообще? Я лишь однажды была в гостях у Хеймитча, когда нужно было раздать котят, но тогда Эбернети ждал нас с Питом у крыльца. Пикающей кнопки нет, и я принимаюсь колотить, колотить, что есть мочи ногами по дверям. Сил петь больше нет, и страх берет меня в оборот. Если я пришла напрасно, и дом пуст, то я даже к Питу вернуться не смогу, так и замёрзну здесь. Я словно в чужом теле и не чувствую конечностей. И всё же я продолжаю стучать. На всякий случай. Это единственное, что я могу делать. – Иди отсюда на хрен, – доносится до моих ушей полупьяное брюзжание хозяина особняка. – Дома никого нет! – Открой немедленно. Хеймитч Эбернети, – кричу я, чувствуя, как по щекам струятся горячие слёзы. – Это Китнисс. Открывай. Слышу, как грузное тело поднимается с дивана или с кресла, а может, и с пола. Тяжело и медленно. Очень медленно. Однажды я проломлю ему голову сковородкой. Дверь распахивается, и я почти падаю в жутко пахнущую гостиную. – Солнышко? – бывший тренер словно не верит своим глазам. – Ты что сжечь меня решила, – показывает он взглядом на свечу в банке. – Нужен врач, – вытираю солёную жидкость, размазывая её по лицу. – Питу очень плохо.