Нет худа без добра

На следующий день. 6 октября ‒ Не будем ждать до весны, любимая, ‒ Гейл нежно касается кончика моего носа губами. ‒ Подадим заявление завтра, а через месяц нас распишут. ‒ Гейл, ‒ прижимаюсь к его груди и тянусь за поцелуем. ‒ Я так скучала. Никогда больше не оставляй меня одну. ‒ Никогда! ‒ он улыбается. ‒ Моя Кискисс, ‒ закидываю ему руки на шею и просыпаюсь. Тело ноет. Пытаюсь перевернуться, но ничего не получается. Обвожу глазами комнату. Обшарпанный потолок, стены, покрытые жёлто-белыми обоями, широкие плинтуса, деревянная кровать с квадратными перилами и панцирной сеткой, на окне из розовой плотной ткани в цветочек висит штора, под ней белый капроновый тюль с вышивкой, шестиугольное большое зеркало, возвышаясь над телевизором, занавешено серой шалью. Я снова у себя дома и почему-то лежу в маминой спальне. На кровать опускается что-то лёгкое. Поворачиваю голову и замечаю Лютика – кота Прим, который зачем-то ложится мне на живот. Пытаюсь его стряхнуть – безрезультатно: этот нахал продолжает лежать на прежнем месте. И откуда такая забота? Вообще-то, у меня с ним холодная война. Солнце медленно поднимается над небосклоном. Светает. Чёрт, пора на работу. Стараюсь встать – не выходит. Прикладываю ладонь ко лбу, может, я заболела? Глаза, покрытые пеленой, различают на запястье правой руки большие фиолетовые пятна. Дотрагиваюсь до них левой и замечаю на ней такие же. Кожу саднит. Колени всё время разъезжаются – соединить их просто невозможно. Внутреннюю часть бёдер тянет нестерпимо – не удивлюсь, если там тоже синяки. Били меня, что ли? Напрягаю сознание и обмираю от трепещущего ужаса. События вчерашнего вечера обрушиваются на сознание тяжёлой снежной лавиной. Удар в спину, порванная юбка, пощёчины, толчки, ёрзанье, хриплый голос, мерзость, грязь. Хочется закричать, но из горла вырываются только хрипы. Даже голос от меня отказался, и только одна, вторая … тысячная слезинки стекают по подбородку, обжигая глаза. Жить больше не хочется. Умереть и ничего не видеть. Не слышать ни единого звука. Не слышать надтреснутый, заплаканный голос мамы, который доносится из кухни: – Что же теперь делать? Что делать? – Заявлять в полицию. Как только она очнётся, бежать за Тредом или кем-нибудь ещё, – объясняет чей-то немолодой, но и нестарый, слишком громкий голос. – Нельзя, чтобы этому ублюдку или ублюдкам всё сошло с рук. – Ты хочешь, чтобы весь город узнал о позоре моей дочери? Чтобы на неё показывали пальцем? – мама всхлипывает. – Ей тогда от этой грязи никогда не отмыться. – Твоя дочь не грязная, – он стучит по столу. – Не она опозорена, а эта свинья, которая посмела до неё дотронуться. Это не человек! Животное бы так не поступило. Этот подонок будет наслаждаться жизнью и продолжать насиловать, пока ты дрожишь в уголочке, думая о сплетнях. Его упекут лет на десять, а твоей дочери нужно в больницу. – Я обработала раны и наложила швы. Она справится. Никто не должен знать. – Да пойми ты! – он теряет терпение. – Кто-нибудь да видел, как я нёс её к тебе. – Мы будем всё отрицать. Дай слово, что ты к этому не причастен. Я тихо плачу и даже не осуждаю маму. Она хочет как лучше. И она права: я опозорена. Я грязная! – Дура! – с чувством подытоживает он. – Я давно ушёл из большого секса. Смотрю его теперь только по телевизору, – посмеивается. – Ты хотя бы зятю будущему позвонила? – Нет, – мама снова плачет. – Давай телефон. Сам позвоню. Пускай возвращается и будет с ней. Нужно поскорее сыграть свадьбу. Деньгами помогу: нужно отдавать долги. – Как же теперь Гейл на ней женится? – Хейзел. Зачем ее позвали? Гейл всё узнает! Узнает… Даже в сторону мою не посмотрит… Испорченная и запачканная. Голос возвращается. К слезам добавляются всхлипы, постепенно превращающиеся в рыдания. Я скулю, точно побитая собака, а затем начинаю кричать так, словно меня разрезают на кусочки. Пусть лучше режут, вырежут проклятое сердце и заберут душевную боль. Не жить, не чувствовать. – Очнулась! – слышу, как мама, гремя дверьми, бежит ко мне. За ней плетётся Хейзел. – Дочка, дочка. Все хорошо. Ты дома, – мама дрожащими руками протягивает мне стакан воды. Я отталкиваю прозрачную ёмкость – вода оставляет на покрывале тёмное сырое пятно. – Убирайтесь! Уходите! – рыдая, чувствую затылком острые углы перил. Мама пытается держать мои руки. – Китнисс, успокойся, ты поранишься. – Дайте ей выпить! – поднимаю взгляд, пытаясь разглядеть того, кому принадлежит громкий голос. Мужчине, застывшему в дверях маминой спальни, на вид лет пятьдесят. Грязные патлы, бывшие некогда светлыми, свисают на лоб слипшимися прядями. Худое лицо изрезано глубокими морщинами, под серо-голубыми глазами огромные мешки – следы вечного недосыпа. Добротная, недешёвая одежда засалена, широкий кожаный ремень почти не скрывает приличных размеров брюха, которое выглядывает из-под расстегнутой ширинки серых, давно нестиранных брюк. В воздухе начинает накапливаться густой отвратительный запах немытого тела и заспиртованного дыхания. От одного вида незнакомца меня начинает трясти. Отползаю к самому краешку кровати и накрываюсь одеялом. – Нет, нет, пожалуйста! Я больше не выдержу… – Китнисс, это Хеймитч Эбернети. Он принёс тебя ночью с улицы. Ты бы умерла от потери крови. Этот человек спас тебя. – Китнисс, доченька, – рука Хейзел сжимает мой локоть, губы стремятся к моему уху. – Это не он? Точно не он? Не он. Не тот голос. Не те глаза. Я отчаянно верчу головой. Имя мне кажется смутно-знакомым. Я не только слышала об этом человеке. Я знаю его. Прошлой зимой я вытащила Хеймитча Эбернети из сугроба. Старый забулдыга так надрался, что упал и заснул прямо на дороге. В тот вечер ударил мороз, Гейл работал, а я возвращалась с охоты раньше обычного и наткнулась на него. Он упал в нескольких метров от моего дома. Я позвала Прим, вместе с ней мы с трудом дотащили его до нашей кухни. Мама растёрла его своими спиртовками и в течение трёх дней поставила на ноги. Он тогда обругал нас обеих за то, что ему «не дали спокойно умереть». Кричал, постоянно матерился и ушёл на четвёртый день, держась за поясницу. Мама не давала ему пить, и из-за этого старик злился ещё больше. За три дня мы не услышали ни единого слова благодарности, но после его ухода нашли на тумбочке несколько денежных купюр, сумма которых равнялась месячной зарплате Гейла. Сэй любит повторять, что у Хеймитча Эбернети денег куры не клюют. В прошлом он долгое время жил в Капитолии и был известным спортсменом, а потом стал очень талантливым тренером. Его воспитанники всегда побеждали, но потом что-то не заладилось. Блестящую карьеру пришлось закончить. Домой он вернулся лет семь назад и с тех пор не просыхал ни на день. Купил дом в "Деревне Победителей" – богатом районе Дистрикта-12, который так прозвали местные жители за его презентабельность и величавость. Там стоит около дюжины особняков, но занято только два, первый – Эбернети, второй – Питом Мелларком. «Победителей» – горожан Двенадцатого, которым удалось добиться небывалых высот в жизни было намного больше, чем двое, но другие предпочли остаться в Капитолии навсегда. – Зачем Вы меня спасли? – с ненавистью выплёвываю я. – Лучше бы я там осталась, – десять месяцев назад он задавал мне такой же вопрос. Видимо, вчера решил отомстить. – Ты помнишь, кто это сделал? – отмахивается он от моих слов, как от назойливой мухи, и делает несколько шагов вперёд. – Напряги память, солнышко, и не слушай свою мать. Это отродье должно сесть в тюрьму. – Темнота, грязь, – снова плачу. – Я не помню. Не помню, – вновь накрываюсь одеялом и падаю на подушки. – Оставь мою дочь, Хеймитч Эбернети! – мама повышает голос. – Сядь и закрой рот! Так сильно боишься людских пересудов, что решила заставить своего ребёнка жить в постоянном страхе? Ну, а ты, – старый алкоголик переводит взгляд на меня, – постарайся вспомнить хоть что-нибудь. Он говорил с тобой? – Говорил... Унижал и делал ещё больнее, – откидываю одеяло, серо-голубые глаза смотрят с жалостью и, кажется, ловят каждое слово. – Он был пьян и зол. Он меня ненавидит. – А лицо, лицо помнишь? – Все в тумане, – трясу головой, и она начинает кружиться. – Но, – сердце ускоряет бег. – Грязь. Грязно-голубые глаза. Хриплый голос. Насмешки, – вскрикиваю и зажимаю рот кулаком. – Рай Мелларк. – Есть, – человек, принёсший меня домой, ударяет себя по колену. – Теперь крепись, солнышко! Мы начнём борьбу. Я тебе обещаю, этот гад ответит за содеянное. – Не давай ей пустых надежд, – моя будущая свекровь стоит у окна, скрестив руки на груди. Отблеск холодного осеннего солнца оседает в ее волосах и придает смуглому лицу странную угрюмость. Я впервые вижу ее такой. – Ты слишком долго прожил в Капитолии и подзабыл законы Дистрикта-12, а он у нас только один: «Тронул – женись». Насильник обязан жениться. Вспомни Ливи. – Я помню только то, что достал её мёртвое тело из петли через два дня после регистрации брака, поэтому я не желаю этой девушке такой же судьбы. – Закон есть закон, – продолжает Хейзел, а мама начинает тихо стонать в платок. – Только если жертва согласится выйти замуж, – мужчина улыбается, поднимая указательный палец вверх, – но у Китнисс, насколько я знаю, есть жених и заступник. – Тогда скажи: кто захочет жениться на изнасилованной, зная о том, что с ней сделали? – Хеймитч молчит, широко распахнув глаза и выжидая. – Гейл не возьмёт в жены обесчещенную девушку.