***
Первое признание слетает с уст многократного чемпиона, когда после ночной вылазки они бредут по безлюдной парковой аллее. В этом маленьком снежном уголке большого города, среди разлапистых лохматых елочек, под чистым звездным небом и томным надзором яркой луны, Шипулин слышит хриплый полушепот о том, что в нем, оказывается, нуждаются, словно в воздухе. Нуждается один конкретный француз, который кроме себя никогда никого не любил. Так странно... Все же, как ни крути — Мартен романтик. Об этом Антон тоже знает и поэтому открыто ему улыбается, но в серых глазах сквозит легкое недоверие: — Ты, случаем, не заболел, Фуркад? — не тая сарказма в голосе, интересуется российский биатлонист. — А то до медпункта недалеко, быстро доберемся. После сказанных собой слов парень получает несильный тычок в плечо и недовольный фырк со стороны француза. Мартену нестерпимо тогда хотелось схватить этого несносного гада, хорошенько встряхнуть и глядя прямо в удивительные и неповторимые очи, признаться в том, что действительно болен. Признаться в том, что с треском проиграл. Проиграл еще тогда, когда после случая с зайцем Шипулин помог ему выбраться из снега. Именно в тот момент Фуркад увидел так близко его глаза: он тонул в этих манящих омутах и вновь воскресал, обретая себя, обновляясь; смог рассмотреть в неярком свете прожектора каждую черточку мужественного красивого лица, каждую встревоженную морщинку, каждый взмах ресниц. Все эмоции противника, которые тот не успел завуалировать под привычной маской надменности, Антон прочел в ореховых теплых глазах. — Ты действительно сошел с ума. — после недолгой паузы произнес тогда россиянин и перевел взор на колдовскую луну. — И я тоже… — внезапно добавил он, а потом хохотнул, но увидев непонимающий взгляд товарища, заявил: — Сходить с ума вдвоем значительно веселее, не находишь? Мартен тогда чудом сдержался, чтобы не навалять конкуренту по треку за то, что испортил такой важный момент и убил весь настрой к чертовой рогатой бабушке. Однако, француз не обиделся, потому что его визави тоже признался, хоть и слегка каламбурно, но и это приятно грело душу. Значит взаимно. Значит не зря.***
У них остается всего несколько часов перед тем, как Антон, упаковав чемоданы и инвентарь, улетит в далекую Россию, а через два часа после, на свою родину отправится и Фуркад. Он уверен, что в состоянии пережить этот неотвратимый момент, утрамбовав подальше в себя эмоции, чтоб не было так больно, чтоб не жгли в груди постепенно разрастающиеся холодная пустота и горькое отчаяние. Время, будто нарочно, куда-то спешит, торопится, не давая насладиться единением, не позволяя попрощаться. Сколько бы ни было дано секунд, минут, часов, дней, месяцев, лет, для двоих — ничтожно мало. Жестокое время напоминает им, что игру пора заканчивать… А было ли все это игрой для Шипулина? Вопрос слетает с кончика языка Мартена прежде, чем он успевает его обдумать. Но слово, как говорится, не воробей, и француз в некоем страхе затаивает дыхание, в уме перебирая возможные ответы российского спортсмена. Антон склоняет голову на бок, немного удивленно вскинув правую бровь и отвечает: — Я слишком серьезен, чтобы играть. Его голос взволнованно дрожит и некоторые слова на английском лишаются окончаний, но Фуркад понимает, не отрывая взгляда от пленительных серых глаз противника, за короткое время, ставшего для француза самым близким человеком. Тем, кто умудрился наглым образом оттяпать для себя уютное местечко в сердце мирового чемпиона, заставив на время забыть о семье и близких, полностью затмив собой все прочее, что когда-либо имело важность и ценность. Этой ночью, последней перед расставанием, Шипулин впервые оказывается в номере Мартена. Француз в сих апартаментах является единоличным хозяином, чего нельзя сказать о русском биатлете, делящем комнаты с Гараничевым. В прихожей, как и во всем помещении, царствует полумрак и лишь настырная ведьма-луна заглядывает в окна, сквозь неопущенные жалюзи, освещая бледным, потусторонним сиянием пол и некоторую мебель. Свет парни так и не включают, предпочтя интимную темноту, которую вспарывает лишь яркий прямоугольник плазменной панели, встроенной в стену. Первые часа два они проводят в зале, потягивая отнюдь не дешевый виски и смотря по телику какое-то идиотское шоу, угорая над ведущим. Антон, расположившийся на диване, немного мутным взором пялится в пестрящий разноцветными кадрами экран. Он расслабленно лежит на спине, удобно подложив под голову думку. Пузатый стакан, наполовину заполненный янтарным напитком и чуть подтаявшими кубиками льда, покоится на груди россиянина, придерживаемый рукой. Фуркад обосновался на полу, сев у изголовья, тем самым закрывая Шипулину почти весь обзор своей кудрявой макушкой. Антон, прибывая в некоем полусне, мурлыкает себе под нос, мол, отодвинься, не видно, хотя ему, на самом деле, все равно, что творится в дебильной телепередаче. Мартен усмехается, а затем намеренно загораживает собой телевизор, чем пробуждает в российском спортсмене слабое негодование и получает легкий подзатыльник. Шипулин аккуратно свешивает руку вниз и ставит стакан с недопитым виски на паркет, около дивана, а затем поворачивается на бок и касается слегка влажной, теплой ладонью плеча соперника, гладит едва сжимая пальцами в миг напрягшиеся мышцы. Россиянин смутно и отстраненно представляет, какую бурю эмоций и ощущений неизменный лидер держит в себе, чтобы не сорваться, отреагировав должным образом на откровенные призывы вновь поиграть. Только игры теперь, в силу сложившихся благоприятных обстоятельств, подразумеваются другие, не имеющие с биатлоном ничего общего. Разве что только борьбу. За лидерство. Тем временем, рука Антона движется к шее Фуркада и длинные пальцы касаются мочки уха. Этот, ни чем не прикрытый жест соблазнения заставляет француза шумно выдохнуть и облизнуться в немом предвкушении. Еще немного и этот треклятый, невозможный русский нарвется. Совершенно точно нарвется… — Что ты делаешь? — все же найдя в себе силы, интересуется Мартен, усиленно делая вид, что увлечен ток-шоу, от которого, на самом деле, начинает подташнивать. В ответ, с дивана Шипулин издает тихий полустон и к пальцам у мочки уха присоединяется горячее, прямо-таки обжигающее дыхание, с еле уловимыми нотками алкоголя и мятной жвачки. Оно мягкой волной скользит по вспыхнувшей кромке, а затем, чуть шероховатый, но настойчивый язык касается нежной и чувствительной кожи за ухом. Это стало для француза последней каплей. — Ты пьян? — словно на автомате вновь спрашивает Фуркад, запрокидывая свою руку вверх и назад, таким образом обхватывая голову Антона и взъерошивая его волосы. Чтобы удержать равновесие, российский спортсмен опирается о пол ладонью другой руки, почти свешиваясь с дивана. — Много вопросов, месье Фуркад… — отвечает Шипулин слишком четко, чтобы казаться пьяным. Вопросов действительно непозволительно много, однако, замечает сам себе Мартен, сейчас не самое подходящее время, чтобы задумываться над прописной реальностью. У них — своя реальность. Здесь и сейчас. Медленно, но верно, парни сменяют место дислокации на более удобное, напрочь забыв о работающем, где-то на дальнем фоне, телике. В спальне они не прекращают сражаться за право быть первым, главным. Жгучая страсть, окончательно поднимает голову в их затуманенном, разгоряченным желанием сознании, с примесью легкого флера забытого в зале виски. Сплетенные воедино, источающие жар, обнаженные тела ласкает лунный свет из не зашторенного окна. Каждый из них норовит вырвать инициативу у соперника, целуя и лаская острее, безумнее, невыносимо дразняще. Слишком долго пришлось ходить вокруг да около, но тем не менее, сейчас они — враги, ставшие любовниками, наверстают утраченные мгновения близости, наслаждаясь друг другом.***
Утро начинается с того, что у Мартена звонит телефон. Антон, всегда спящий очень чутко, вздрагивает и мгновенно распахивает глаза и, дабы заткнуть источник раздражающей ранней музыки, лениво пихает посапывающего рядом на кровати француза в бок, попутно зевая. Отоспаться перед полетом не получилось, ибо они весьма увлеклись, забыв о времени и заснули только час назад. Фуркад хмурится во сне и отворачивается от Шипулина, напрочь игнорируя назойливого абонента, кто бы там ни был. Правда, ощутимые тычки продолжаются, но теперь страдает спина, на коже которой проступают еле-заметные красные полоски от ногтей и алеют метки, оставленные жгучей страстью прошедшей ночи. Мартен ведет плечом, сонно бурча ругательства на родном наречии и вытягивает руку из-под тонкого одеяла, к столику, где надрывается не умолкающий смартфон. Пока француз, медленно просыпаясь и приходя в себя, болтает с Симоном, валяясь в постели, Шипулин бодрячком утопал в ванную, застряв там на целых двадцать минут. В этот короткий промежуток времени россиянин, стоя в душевой кабинке, под прохладными струями воды, успел вспомнить в деталях вчерашний вечер и последующую за ним бурную ночь; попенять на свою, не к месту воспрявшую похоть; мысленно обвинить Фуркада в том, какого хрена, собственно, он такой офигенный любовник; слегка краснея, вспомнить, что не только француз знает толк в сумасводящих ласках, и до кучи — обматерить себя трехэтажной нецензурщиной, подведя вполне ожидаемый итог: — Твою же, сука, мать… — чертыхается в пол-голоса мужчина и прикрывает глаза. Прислонившись лбом к кафельной мокрой стенке, он вслушивается, сквозь шум воды, пытаясь разобрать ухающие удары собственного сердца. При мыслях о Мартене, оно будто норовит пробить грудную клетку или, клокоча и пульсируя, стремится подняться к самой глотке, ворочаясь колючим комком, мешая дышать. Раздумывания о том, что буквально через пару часов они разъедутся и подобной ночи уже никогда больше не случится, Шипулина слегка потряхивает. И уже не будет их. Антон. Мартен. По разные стороны горизонта. Осознать сие очень тяжело, а уж принять как должное — больно.