Охуенный

Кристофер Шистад лет десять назад решил, что ну его нахуй. Всех этих соулмейтов, привязанности и то, что дурочки в розовых бантиках называют любовью до гроба. Сейчас он не вспомнит, что́ тому послужило причиной. Бесконечные ли разговоры о родственных душах на каждом шагу: и в детсаду, и позже, в школе, на улицах, в магазинах, на детских площадках и стадионах, по радио и на ТВ, на форумах в интернете. Невыносимо. До тошноты и желания проблеваться. Или причина в проклятом упрямстве и желании все решать самому — как жить и где, какую выбрать профессию, с кем спать, кого, блять, любить. "Они не будут решать за меня, Вил, я клянусь! Ну их всех нахуй, серьезно", — твердил в пьяном угаре, запивая слова свои чем-то из горла́ и покрепче. Может быть, просто чтобы повеселиться и оттянуться. Может быть, чтобы не чувствовать ту пустоту, что ширилась в груди с каждым днем и засасывала неудержимо все глубже и глубже. "Если тебе оно не надо, то все хорошо", — отвечал глубокомысленно друг, а потом тянул на себя, целовал жадно и влажно, пробирался под одежду руками, тянул на кровать, попутно стягивая и джинсы, и другую одежду. Терпкие привкусы виски и сигарет, тихие жадные стоны и тело, что отзывается так охотно, что так гибко, так правильно, так хорошо... Может быть, это и есть — то самое нечто. А про остальное наврали, и про сухость во рту, и неизбежную ломку, и звездные взрывы в голове, и почти лишение рассудка. И другую лабуду из дешевых любовных романов. Люди, они очень любят врать и выпячивать то, что никак не проверить. * "Мама, мама, а как я узнаю, что он — моя половинка? Вдруг это мерзкий Ларс? Он же постоянно ковыряет в носу и пукает за обедом. Мама, я не хочу", — причитала на весь ресторан похожая на фарфоровую куклу девчонка и, кажется, раздражала одного только Криса. Остальные посетители поглядывали снисходительно, улыбались. Может быть, вспоминали, как это было у них, или мечтали о том, как оно будет. "Милая, это точно не Ларс, своего соулмейта ты узнаешь сразу. Это чувство не спутать ни с чем. Это как озарение и откровение сразу, как подарок небес..." Девчушка лепетала что-то еще, кажется, снова спрашивала про некоего Ларса. Крису было заранее жаль пацана. Нашел с малых лет на свою голову беспокойство. Чем кончилось, он не узнал, убрался оттуда. Тошнило тем вечером особенно сильно. * "Ты слишком загоняешься, Крис. Не думай об этом", — твердил ему Вильям, прихватывая губами мочку уха. Его прошибало разрядом от макушки до копчика, и снова — в который раз — думал: "А, может, все же оно?" "Если бы это был ты...", — начинал осторожно, но из раза в раз не заканчивал фразу. То ли боялся, что сглазит. То ли считал, что ведет себя, как идиот. Или опасался нарваться на смех. "Это ничего не изменит. Ты — мой, Крис, и не волнует. Соулмейты или кто там еще", — Вил и правда за все эти годы научился его слышать без слов. Отвечал отрывисто, резко, а потом опрокидывал на спину и дергал за бедра к себе, входил всегда плавно и слитно, заставляя выдохом захлебнуться. Это он? Это не он? Кто это? Нахуй их... нахуй всех соулмейтов. Предрассудки, домыслы, бабкины сказки. Я. Просто. Хочу. Быть. С тобой. * Это происходит прямо во дворе Ниссен перед первым уроком. Криса вышибает на раз. Ни воздуха в легких, ни мыслей в голове. Только нестерпимый звон в воздухе, что окутывает словно туманом. Только глаза пацана под тупым козырьком красной кепки — серые, острые, яркие, словно вспышка. Такие, что больно смотреть. Жжет сетчатку, жжет в голове, жжет в груди. Кажется, каждая клеточка в теле пылает. Сгорает, нахуй, в пожаре. И вот сейчас от него останется только горсточка пепла на этом дворе. И никто, совсем никто не заметит. И этот мальчишка... он тоже. Потому что что-то не так. Крис понимает через половину секунды — это минус на минус. Крис понимает через мгновение после вдоха — пацан не почувствовал ничего. Чужой /родной, он — мой, он родной, он должен.../ скользнет мимо, не зацепится ни на миг даже взглядом. Просто, как по десятку, сотне других таких же... совсем незнакомых. Как по пустой аллее в парке, залитом дождем. Крису кажется, что пнули с разбега в солнечное сплетение. Крису кажется, что воздух вокруг выжгли напалмом. Крису кажется, что он сходит с ума прямо здесь, посреди гудящей толпы. Тянет губы в деревянной ухмылке. Прикуривает, не замечая, что пальцы дрожат. Сейчас, еще минуту, отпустит. Золотистые кудряшки из-под кепки /что за Пиноккио... блядство/ исчезают за поворотом, где-то у автобусной остановки. Приступ не проходит, и горло все плотнее сжимает, как будто удавкой. Кажется, лицо посинело, и глаза еще немного, и лопнут. Знакомые теплые руки тащат куда-то. Он не видит, но и не пытается отбиться. Зачем? Все кажется просто неважным. Ничего не имеет значения. "Сейчас, Крис, сейчас", — торопливое бормотание и сразу пригоршни, потоки воды, что льются на лицо, попадают за шиворот. Холодно. Мокро. "Это... это был..." — сил не хватает закончить. "Я понял. Сейчас, чуть-чуть полегчает..." Никто не предупреждал, что это бывает... вот ТАК. Или Крис просто не слушал. Гнал от себя эти мысли, выставлял пинками из самых дальних и пыльных закоулков разума. Не думать... Так случается в этом мире, когда ты находишь его. И понимаешь, что это — игра в одни ворота. Об этом только шепчутся по углам, но никогда не говорят, не обсуждают открыто. Это случается редко. Это... какой-то внутренний брак, может быть? Когда ты чувствуешь своего соумлейта и понимаешь, что для него ты — никто. Какой-то сбой мироздания... какая-то ошибка программы. * Его зовут Исак Вальтерсен. Крис слышит это на следующий день. Крис не хочет, ему все равно, ему пусто. Вильям никуда не уходит. Вильям целует все жарче, Вильям пытается разжечь в его венах пожар. Ничего не выходит. Как будто воздух стал пресным, как будто выцвели краски. Как будто ты теперь — не человек, а бесплотная тень. "Ты должен познакомиться с ним", — говорит лучший друг и тащит куда-то. Череда вечеринок сменяет друг друга. Вил ходит следом на каждой, дышит в спину незримой охраной, не наступает на пятки, но всегда неподалеку, наблюдает исподволь. А после грузит в такси и увозит домой, обдолбанного травкой или таблетками не в ноль даже, в минус. "Это минус на минус, Вил, ты понимаешь? Минус на минус". И сам тянется за поцелуями, что становятся безысходнее, злее. Сам срывает одежду и опускается на колени, берет сразу и глубоко, не давится, опускает ресницы и жмурится так, что больно даже смотреть... * Это случается вечером в мае. Пятница, может быть, ну никак не среда, не суббота. Музыка долбит по нервам, рвет одну за одной гитарные струны. Косяк гуляет по кругу, передают друг другу, хихикая на какие-то безумные темы. И тут пальцы касаются пальцев, и это сразу разряд. Это сразу в сердце сто двадцать. Для Криса весь остальной мир выключается, и наркотическое опьянение сходит на нет. Он забирает косяк осторожно, точно боится обжечься. Не думая, скользит пальцами по чужому запястью. Он. Это он... просто... вся вселенная сжалась до размеров вот этой ладони. И глаз, что брызжут весельем. Он точно знает его всю жизнь и немножечко дольше — возможно, с зарождения Вселенной. — Хэй, чувак. Однако, ты перебрал. Давай без рук, хорошо? Кстати, я — Исак, будем знакомы. И веселый смех переливами. Лучшая музыка в жизни. Сука, какая-то сраная музыка сфер. — Кристофер. Крис. В смысле, Шистад. Он сам себе кажется невнятным дебилом. Кристофер Шистад, на которого девчонки гроздьями вешаются на любой вечеринке, который из обидчика дух вышибает и не моргнув. Тает, теряется перед мальчишкой. Совсем ведь пацан. Мелкий и колкий, ехидный. У него сотни чертей в этих глазах, которыми он будто стрелы пускает. Дырявит ебучее глупое сердце просто навылет. — Выпьешь чего-нибудь? Немолчинемолчинемолчи... с о г л а с и с ь . Мне нужно это, этот вечер с тобой. Хоть что-то, Исак. — Не, чувак, без обид. Я здесь совсем ненадолго. Домашние проблемы, все дела... Исчезает практически сразу в клубах дыма. А Крис, он просто сидит. Сидит на одном месте, и даже не слышит, когда музыка затихает, не понимает, когда ему помогают подняться, когда куда-то ведут, укладывают и накрывают почти с головой одеялом. Он хочет снова напиться, он хочет выть и бить кулаками холодную землю. Он хочет ногтями разодрать свою грудь от горла до паха, выдрать все, что там внутри напихали, и выбросить прочь, чтобы больше никогда не болело. "Это грустно. Соулмейт, что остался один" "Ты не слышала? Бывает и хуже. Соулмейт, не получивший ответа. Это хуже, чем пустота. Это ничто, помноженное на бесконечность". Что бы ты понимала, девочка? Это просто минус на минус. Как в физике знаешь? "С кем ты там говоришь?" "Заткнись, Вил. Иди сюда и просто трахни меня". "Крис, ты не..." "Я не... я теперь это "не" постоянно. Обещай, что меня не оставишь?" "Куда я без тебя, идиот?" * Кафетерий школы Ниссен — та еще дыра и клоака. Крис не ходит туда от слова совсем, но этим утром организм явно требует кофе и каких-то калорий. Наверное, позже он проклянет и эту школу, и свой организм, и всю эту природу, что придумала ебучие половинки, но вот никого не застраховала от сбоев. "Смотрите, вы видели это?.. ничего себе!", "Это правда случилось!", "А я и не видел, как это бывает. Они встретились взглядом... и правда взрыв... охуеть", "Они даже слова друг другу сказать не успели, смотри... чего вытворяют", "Исак... во дает!", "А второй, у него была девушка, кажется, Соня, он встречался с ней с пятнадцати лет", "Ну, знаешь, может быть, думал, что уже и не встретит", "Блеа-а-а-а, да он сейчас сожрет его просто..." Как откровение, говорила та женщина в ресторане ребенку. Как подарок небес. Кристофер Шистад назвал бы это ебучим проклятием и приговором. Отсроченной смертной казнью без права на помилование или поблажки. "Так, что все уставились? Не видели, как встречаются соулмейты? Хм... может, и нет. Но это... очень интимный процесс для двоих. Хотя, конечно, с точки зрения науки. Но, правда, ребята. Разойдитесь пожалуйста и дайте им остаться вдвоем, разобраться", — директор кажется убедительным и очень пытается не умиляться, кося глазом из-под очков на сладкую парочку. Сегодня Кристофера не тошнит. Это больно. Крис думает об этом как-то... несерьезно, быть может. Так, точно смотрит на себя, на других из того вон угла. Так, точно душа отделилась от тела. Может быть, как защитная реакция организма, пытающегося справиться с шоком и чем-то еще. Как называется это чувство? Как в том фильме про мальчишку-волшебника, когда дементор высасывает душу, склонившись у тебя над лицом. И ты смотришь в белесые глаза скорой смерти. И даже не можешь бояться. Тебе даже не все равно, потому что себя ты не ощущаешь. Тебя у ж е нет в этом мире. Совсем. "Крис? Кристофер? Шистад, мать твою! Отзовись, реагируй!" А пальцы у мальчишки тонкие. Он запускает их в шевелюру второго, чтобы растрепать до состояния вороньего гнезда. Радостный смех раздается как из-под толщи воды. Соберись! Ты же мужик, а не тряпка. Потом он так и не поймет, что случилось. Пощечина от Вильяма или полные ужаса глаза шоколадного цвета. Те самые, что и в горе, и в радости, и в наркотическом дурмане, и с дымкой влечения... Крис, наверное, никогда не поймет, но сейчас... Щека горит, как огнем, и звуки постепенно приходят в норму, и картинка четкая, ясная, без изъянов. Какие-то смутно знакомые парни тискаются у окошка в столовой, и все таращатся на них с благоговейным ужасом, почти священным трепетом. Вот идиоты. Ну, целуются двое — обычное дело. Вил отчего-то похож на промокшего под дождем воробья. Таращится... с испугом каким-то. — Хули уставился? Мы домой поедем сегодня? Я бы пива выпил. Твоя очередь сегодня готовить. За то, что, сука, мне съездил по роже. — Да без проблем. И улыбается вдруг широко. Очень странный. Крис с этим потом разберется. Крис чувствует, будто проснулся после долгого-долгого сна. Мальчишка за спиной смеется счастливо. Крис думает, что этот день, однозначно хорош. Может быть, от того, что пятница просто?