see what I've become

Боль. Видимо, тот, кто создавал наш мир, прекрасно знал, насколько это идеальное сочетание звуков для данного слова. Идеальное. Правильное, что ли, по-другому уже и быть не может. Что такое боль? Весьма растяжимое в наше время понятие, потому как для каждого человека с индивидуальной историей оно носит особенный характер, и для каждого, разумеется, боль имеет собственную степень тяжести, для каждого оно связано с тем или иным воспоминанием, для каждого оно имеет свой оттенок, вкус и цвет, но одно будет неизменно всегда, что бы ни происходило: это чувство уничтожения. Боль — это боль. Тут невозможно придумать что-то специальное и замысловатое, невозможно пытаться говорить заумными словами, ведь все они ни на милю не приблизятся к истинному пониманию этого чувства, а оно там, глубоко, в давно разбитом сердце. Не подвергается никаким описаниям. Никогда. Пепельно-черные щупальца отчаяния, мягко, издевательски-медленно обвивающие твое горло, пачкающее прозрачной слизью, а после резко сдавливающие нежную кожу, до хруста, пока ты не начнешь хрипеть, яростно размахивая дрожащими руками, всхлипывая и позволяя себе заплакать, ты задыхаешься, судорожно дергаешься в вакууме, а потом, наконец, начинаешь умолять. Потому что больно. Как еще описать ребенку это чувство, ребенку, что еще не знает терпкого смысла этого ощущения? О, ну конечно же, можно позволить малышу споткнуться о высокий бордюр и упасть, разбивая коленки и сдирая нежную кожу на тыльной стороне ладони, можно не помогать ему и позволить плакать, плакать, потому что ссадины начинают гореть холодным пламенем, сочится красной, еще почти розовой кровью, не черной, не оскверненной тяжелой жизнью, но ведь… Это ведь не то. Это — физическая боль, она — простая и легкая, потому что в любом случае проходит, ты либо поправляешься с помощью лекарств, наконец вставая на ноги и снова ощущая мир, либо умираешь, с отчаянной улыбкой на лице, но в любом случае избавляешься от этой боли. Она для слабых. Для тех, кто не может терпеть душевную, моральную, яростно пытаясь заглушить ее физической, а когда не выходит — и вовсе сдаются, опуская руки и падая на колени. Физическая боль сильна, определенно, конечно же, и ее гораздо проще пережить, но. Так нельзя. Так неправильно. Не для этого нас создавали, не для этого мы миллиарды лет боролись, но… Но мы стали ошибками, пошли по иному пути, навредили собой эволюции, а значит, теперь и падать на колени, покорно склоняя голову — нормально. Становиться безвольными шавками, умоляя о пощаде, готовые пойти на все, что угодно, лишь бы не умирать — нормально. Сосать за гребаный кекс с изюмом, терпеть побои и унижения, лишь бы жить — нормально. Молчать, когда несправделивость постигает тебя, или же твоих родных, близких — нормально. Идиоты, бо-оже, какие же мы все идиоты, вместо того, чтобы развиваться и исправлять свои ошибки, переставить быть ошибками самим, пытаться делать мир лучше, мы лишь сами строем для нашей планеты огромный гроб из собственных фарфоровых костей. Смешно, если бы не было так больно. Морально. Тот ребенок не поймет боли. Той, что начинаешь чувствовать лишь лет с двенадцати, когда твой мозг начинает нормально функционировать. Начинает принимать истину, отличать хорошее от плохого, правду от лжи и черный от белого. Ребенок не поймет, потому что он живет иллюзиями, сказками, которым еще слишком рано рушится. Ребенок в полной мере не сможет осознать, какого это — умирать морально, терпеть унижения и падать в бездну, они не поймет, что это такое — приторно-сладкое предательство во имя блага, он никогда не поймет, что убивать — не просто, стабильно плохо. Боль. Боль всегда рядом, живет под черепной коробкой, цветет маленьким ядовитым цветком, что лишь ждет резкого движения, ждет катализатора, чтобы впустить яд в твой организм, вынуждая выгибаться до хруста. Боль, боль, боль. Все в нашей жизни начинается и заканчивается болью, от нее не сбежать, не спрятаться, не укрыться, ведь… Вопреки всему, как бы абсурдно ни звучало данное утверждение, мы все еще живы благодаря боли, этой самой боли, что уничтожает, в миг. Ведь если задуматься, какова была бы наша жизнь, если бы мы не чувствовали боли? Мы бы утопали во вседозволенности, вели бесконечные войны и легко разбивали бы сердца своих близких, ведь им бы было не больно, мы бы были роботами, машинами, и, кажется, постепенно становимся ими, забывая о такой нужной в эти темные времена человечности, мы противимся боли, хотя, на самом-то деле, нужно принимать, как глоток свежего кислорода, мы… Мы действительно бы стали королями природы, и пока лишь боль по-настоящему сдерживает истинный апокалипсис. — С-сука… — Дикий, звериный рык достигает всех возможных и невозможных пределов, когда время сбивается в один большой ком, липкий и вязкий, не позволяя тебе выпутаться из цепей отчаяния. Никогда больше, потому что, оказывается, вся твоя жизнь — сплошное вязкое отчаяние, океан из чернил и слизи, навеки становящийся оковами смерти. И не важно, какой ты человек — живущий в достатке и безмерно счастливый, или же умирающий на окраине горла, охваченный пылающей болью — мы все живем в отчаянии, до какого-то переломного момента, пока не поймем своих ошибок и не поймем, что что-то нужно менять. Так ведь принято у людей, да? Ну, исправляться… Люди. Такое растяжимое понятие, точно так же, как и боль, для каждого — разное. Люди — как формулировка из Википедии, просто вид живого существа, обитающего на нашей забытой всеми планете, или же люди — как существа способные любить, чувствовать, умирать от боли, сражаться и мыслить? Просто люди. М ы. Мы все люди, никто не идеален, и каждый глупит по-своему, иногда совершая ошибки, которые уже никогда не исправить. И, не смотря на все запреты, крики и прочее — абсолютно каждый имеет право на ошибку. Абсолютно каждый имеет право на несколько ошибок, потому что лучше уж так, чем оставаться безвольными ходячими мертвецами, выживая, но никак не наслаждаясь истинной жизнью. Была ли изначально права Джудит Граймс, считая, что ее проблемы с отцом можно решить лишь с помощью смерти одного из? Была ли она права, желая убить Рика, чтобы освободиться от непонятного, неописуемого гнета? Нет, конечно же нет, ну что за глупости. Но мы люди. Мы все еще люди, живые, да, живые мертвецы, но все мы задыхаемся от спектра чувств и эмоций, и если она все еще хочет мстить — значит, не все еще потеряно. Мы люди, и лишь путем совершения ошибок можем становиться живыми. Значит, она все еще… Просто ребенок, снова оступающийся на полосе препятствий? Просто ребенок, потерявшийся на чужой войне. Неправильно, наверное, совсем ошибочно, до дрожи дико, когда Ниган в одну милисекунду, обратившуюся в бесконечность, роняя Люсиль на асфальт, так, что бита с символичным грохотом откатывается в сторону, подрывается с места, так, что все мышцы тела напрягаются в одно мгновение, хрустят, натягиваются дог пределов, или же вообще с сладким звуком рвутся, а он, обращаясь в грациозного льва, в одну секунду сшибает хрупкое тело с земли и валит девочку на сухую траву, до боли сжимает дрожащее тело в стальных объятиях и что-то безумно шепчет, впервые в жизни забывая о том, как же нужно нормально дышать, чтобы вновь почувствовать жизнь. Настоящую жизнь, не подделку, рутину, когда у тебя остается лишь призрачный вкус чего-то настоящего, нет, он снова и снова хочет почувствовать Ее улыбку на губах, он хочет видеть теплое счастье в этих грязно-голубых, теперь — с черным пеплом, теперь — его глазах, он хочет ломать Ее, чтобы потом самостоятельно вытаскивать из бездны, он хочет стать ее камнем преткновения, он хочет быть тем, кем начинается и заканчивается мир этой несносной девчонки, он впервые в жизни хочет так чертовски много, всего и сразу, но понятия не имеет, как же добиться всех целей, понятия не имеет, как выбраться из этой ямы отчаяния и перестать жалеть о всем содеянном, как перестать желать вернуться в Святилище и оставить ее там, он… Он уподобляется Рику Граймсу, желая запереть девочку в золотой клетке, но… Он попросту не может потерять ее. Не сейчас, когда, кажется, вернулся назад, вернулся домой, нет, и правда домой, поверил в существование чего-то хорошего, там, за далеким горизонтом, где начинается серо-розовый рассвет, и солнце, уже давно забившее на нашу планету, все же нехотя поднимается из-за черной полосы пушистого леса, клятвенно обещая, что сегодняшний рассвет — последний. Уже несколько миллиардов лет обещает. Так же, как и маленькая Джудит Граймс, лжет, что будет осторожна. Она убила в нем монстра, так легко и просто, пробила тоненьким кулачком его стальную грудь, сбивая хрупкие костяшки, разрывая листы железа и с безумной улыбкой вытащила его окровавленное сердце, едва ли желая выдвинуть на посмешище, нет, она… Она забрала его себе, трепетно заворачивая едва бьющийся орган в белый платок, пачкая его чернильно-черной кровью и сжимая в крепких объятиях, хриплым шепотом обещая, что никогда больше не отпустит. А он, кажется, вовсе не против. — Блять… — Ее тихий писк звоном врывается в сознание мужчины, и видеть сквозь молочно-белый туман в почему-то разрывающихся от боли глазах он начинает лишь тогда, когда они оба приземляются на сухую жесткую траву около черного Ровера, с глухим стоном ударяясь о капот, и девочка, маленькая, чертовски хрупкая в кожанке, что на целых два размера больше ее, как-то совсем отчаянно, по-кошачьи мяукает и всхлипывает, касаясь дрожащими пальчиками переносицы, избегая тяжелого взгляда мужчины. Ударилась. Жива, но вот незадача — мать твою, она ударилась! Бля-а-ать, как же все это… Ниган смеется. Хрипло, безумно, смеется, медленно поднимаясь с земли и опираясь на колени, он смеется, дрожащей ладонью взъерошивая волосы, небрежным жестом стряхивая сухую листву, он смеется, отчаянно жмурясь и отказываясь верить в происходящее, он смеется, понимая, что что-то так нестерпимо жжет глаза, и, мать вашу, вы шутите — слезы? Он смеется, задыхаясь в истошном хрипе, вовсе не желая находиться здесь, он… Он мог ее потерять, так, как это уже было однажды, давным-давно, когда сердце еще нормально билось о совершенно человеческие ребра, а глаза умели видеть, улыбаться и любить. Казалось бы, было миллионы лет назад, когда он в принципе не умел рычать и делать людям больно, тогда это казалось определенно неправильным. Он помнил подругу-Смерть, что теперь ежедневно следует за ним рука об руку, заливисто смеясь на ушко и рассказывая какие-то небылицы, по настоящему же — реальные истории того, как медленно она убивала каждого, кто не заслуживал, Ниган отмахивался, ускорял шаг, а она, проворливая костлявая девица, преданно шлепала белыми босыми ножками по черному кафелю за ним, обозленно ухмыляясь и не желая отпускать вкусную добычу, ведь доводить до отчаяния одного из лучших монстров — это ли не лучший, высший кайф? Он помнил это липкое ощущение. Странное, неописуемое ничем и никем, смешение боли и отчаяния, смешение слепой ярости и бессильной злости, смешение априори несочетаемого, смешение черного и белого без создания серого, помнил, как сначала не смог осознать, когда ему сообщили о смерти. Тогда он впервые пожал костлявую руку, с неким любопытством разглядывая тонкие синие ниточки-вены, обвивающие палочки-запястья. Каково это, хотите знать? Когда тебе говорят, что твоего близкого больше нет? А никак. Сначала — не мерзко и не больно, не горько, не хочется выть и лезть на стены, говорю же, пустота. Настоящая пустота, так, как когда прыгаешь с помоста в океан на закате. В первые секунды глохнешь. Не видишь и не слышишь, едва замечая бордово-золотые лучи сквозь толщи внезапно взбушевавшихся вод. Ты не веришь, не понимаешь, твой мозг отказывается принимать истину, а ты и не пытаешься его заставить, ну, а зачем? Все же в порядке, просто смерть, просто человек, таких еще семь, или уже даже больше, около восьми миллиардов. Это… Как сказать? Жутко, что ли. Когда не веришь и не понимаешь, не осознаешь и не пытаешься изменить свое мнение. Воспринимаешь как факт и отстраненно киваешь. В первый день лишь пожимаешь плечами и потерянно киваешь, мол, так надо, так всегда было и будет, и вообще, не больно же. Ты даже не задумываешься. Отец, жена, друг. Всего лишь люди, всего лишь… Души? Накрывает потом. У кого как, у всех по-разному, но, в-основном — в первое утро. Когда холодно даже под одеялом, но еще не ясно, почему. Когда сначала все списываешь на жуткий кошмар, счастливо улыбаешься, нет, тебе кажется, что счастливо, на деле же — улыбка отражает шрам на сердце, и зовешь всех к себе, звонишь тому самому человеку, звонишь, довольный, как кот, что только что получил в подарок от хозяев рыбку, ты звонишь, буквально слыша знакомое дыхание в трубке, набираешь в легкие побольше воздуха для сладкой новости, а потом… Потом напарываешься на гудки. Словно с завязанными глазами идешь вперед, насаживаясь грудной клеткой на несколько катан одновременно. Гудки. Раз, два, три. Аппарат абонента выключен. Аппарат умер, чувак. Не звони. Мазохист, что ли? Снова набираешь, пытаешься заглушить подкатывающую истерику, бьешься затылком о кафель в душе, пачкаешь телефон водой, но продолжаешь набирать заветный номер. Гудки. Размеренным, идеальным тоном. Те, что гулким эхом еще пару месяцев будут отбивать специально для тебя похоронную мелодию, пока ты отчаянно плачешь, плачешь навзрыд, до боли сжимая холодную мокрую подушку в дрожащих пальцах и умоляешь о помощи. Но помощи не бывает. Не было, нет и никогда не будет. «Алло?» — в пустоту, в надежде, что девушка сейчас пошутит и подключит того, кому ты звонишь. Аппарат не вернется, слушай. Осознавай. Умирай. — Больно, сука… — Джудит обрывисто стонет, растирая капли бордовой густой крови под маленьким носиком, хмурится, едва ли еще понимая, что произошло, о, нет, осознание возвращается постепенно. Она почти хнычет, оставляя следы крови по всему лицу, садится на колени и, подобно ребенку, маленькому такому, что просто устал и хочет домой, протирает глазки, пачкая в крови и веки. И смотрит. Моргает, как совенок, едва выглянувший из гнезда. Совенок, в которого чуть не попали бандиты из рогатки. Смотрит, смотрит и смотрит. Глубоко вздыхает, ощущая терпкий аромат пороха, сырости перед дождем и смолы. Слыша гул приближающейся эскадры машин и щебет робких птиц. Криво улыбается, обводя взглядом напрягшуюся Розиту, стоящую за ржавыми воротами, скользя по Рику Граймсу, что замер, замер, забывая дышать, замер, захлебнувшись кристальными слезами, замер, осознавая, что он натворил, о, боже — наконец осознавая, что сделал со своей дочерью, и, наконец, проскользнув мимо бледного, как художественный холст Карла, смотрит на Нигана. Смотрит так, как смотрят дети перед родительским собранием. Знают о предстоящих косяках, но все равно продолжают молчать. Смотрит, совсем печально улыбаясь, смотрит, что-то неразборчиво шепча одними губами, но он же не понимает, он смотрит на нее, такую невероятно красивую, и… — Не смей. Не дыши, не говори, не смотри на Граймсов, ясно? Я запрещаю, это — ебаный приказ, ты… Джудит. — Больно. Девочка ловит секунды его растерянности, улыбается, неправильно нежно касаясь окровавленными губками его губ, резко подается вперед, выхватывает заряженный пистолет из кобуры, кусает мужчину, и… И начинает войну. Свою, ведь она так об этом мечтала. Свою, ведь еще не понимала, че это может обернутся. Секунда, вторая, третья, их вполне хватает на то, чтобы разобраться, как выстрелить, и в кого именно. Звонкий выстрел разрезает время и пространство, Розита истошно кричит, вопит и проклинает всю семейку Граймсов, хватаясь за раненую ногу, падает на землю, неестественно выгибаясь дугой над сырым асфальтом и умоляя о «гребаной помощи», а хрупкая Джудит в пару прыжков преодолевает расстояние между Ровером и воротами, в одну секунду проскальзывает в трещину, чудом умудряясь не споткнуться, и лишь потом слышит волну выстрелов, новых выстрелов, что наполняют сладким дымом все вокруг, смешиваются с отчаянными криками боли, угрозами Александрийцев и позорным предательством тех бомжей с помойки. Это все равно произошло бы. Рано или поздно, зимой или летом, но Рик Граймс вряд ли был намерен терпеть Нигана, а Ниган — предательство Граймса, так что все это — был лишь вопрос времени. Времени, которого у нас не осталось. Вообще. Хрупкие ножки спотыкаются о большие камни, девочка пытается пригибаться к земле, когда бежит к определенному дому, думая над понятием «Смерть». Хотелось ли ей умереть? Когда-нибудь? Да, конечно, и от этой мысли как-то неестественно начинают гореть тонкие белые шрамы на хрупких запястьях. Почему? Потому что жизнь очень больно бьет. Ей хотелось расслабиться, сдаться, бросить все и всех, уйти в чертову отставку, но… Но сил не хватало на большее, чем просто порезы на руках. Она мечтала о смерти, но она не видела смерть рядом с собой, она… Она в который раз роняла окровавленный нож-бабочку на пол в тюрьме, растирала искалеченные запястья, пыталась разорвать раны острыми зубками, пробуя на вкус металлическо-соленую кровь, пыталась сдавливать, пыталась резать глубже, всхлипывая в последний, как казалось, раз, но все равно не могла, потому что… «Потому что я слабая.» И сухая листва с мерзким хрустом прогибается под тоненькими ножками, одновременно с тем, как пара кристальных капель размывают горячую кровь на впалых щечках, в который раз доказывая всему гребаному миру: она не монстр. Все еще ребенок, который… Который творит свою жизнь. — Карл, малыш… — Елейный шепот Джудит едва ли заглушает залпы орудий, крики боли и мольбы о помощи, когда девушка с ноги вышибает дверь в когда-то родной дом, отбрасывает обломки дерева в сторону, крепко прижимает к груди пистолет, судорожно оглядываясь по сторонам, нервно проводя язычком по нижней губе, хитро щурясь и напрягаясь всем телом, словно все это — игра, но в следующую секунду девочка взвизгивает от нестерпимой острой боли, что залпом познает все лицо, от щеки к щеке, когда крепкий кулак с хрустом врезается в ее лицо, принуждая выронить пушку. — Чертов ублюдок! И теперь для него такое прозвище — лучший комплимент. Парень едва заметно ухмыляется, пожимает плечами, словно издевается, делает вид, что ему стыдно, он почти извиняется, а потом в одно мгновение бьет растерянную девочку по спине, мыском кросса — под коленку, толкая вздрогнувшее тело на деревянный пол, в ту же секунду с диким животным рыком усаживаясь на узкие бедра, сдавливая до очередной порции боли, истинно наслаждаясь тем, как хрустят ее тонкие косточки и как с новой силой начинает течь струйка крови из разбитого носа, очерчивая линию острого подбородка и оставляя завитки на ключицах. — Ты сама выбрала эту дорогу, моя дорогая Джу. И если нам не по пути, то ты — никто мне больше. Шкаф в Нарнию закрыт, малышка. — Оглушительные удары следуют один за другим, с треском разрушают кости и сдирают нежную фарфоровую кожу, когда Карл, сбивая костяшки в кровь, с отчаянным ревом царапает и изувечивает лицо сестры, оставляет сотни тонких автографов, безудержно рычит, наклоняясь ближе, сжимая тонкую шейку и желая видеть, как утекает жизнь из этих огромных, кукольных глазок, сжимает, до хруста стягивая мягкие влажные волосы на макушке и резко прикладывая маленький затылок о холодный пол, в ту же секунду замечая бордово-черные капельки, что тоненькими ручейками просачиваются меж светлых досок, но… — Пошел ты к черту, папенькин сынок! — Девочка из последних сил, срываясь на безумный хрип, вытягивается, приподнимается, напрягается, когда очередной импульс боли тонкой стрелой проходит сквозь все тело, отчаянно пытается игнорировать боль в лице, смаргивать слезы и кровь, что тонкой пленкой застилает глаза, а после впивается острыми зубками в плечо брата, сквозь сдавленный стон глотая горячую кровь и не намереваясь отпускать. Клетчатая рубашка трещит по швам, истошно скрипит-хрустит-кричит и мокнет, пропитываясь чем-то нестерпимо горячим. Маленькие клыки вонзаются все глубже в дрожащее плечо, до тех пор, пока брюнет не взвывает раненым волком, не вскидывается, отпуская тонкую шейку, и не падает на спину, отчаянно выгибаясь на деревянном полу, скользя тонкими пальцами по следу от зубов и сдавленно матерясь. Укусила. Сука. Боль в плече просто адская, и Карл не успевает осознать эту боль так, как следовало бы, он все еще пытается бороться, рычит, озлобленно и глухо, словно маленький волчонок, у которого браконьеры пытаются отобрать отца, он все еще отчаянно пытается бороться, хоть и знает, что конец неизбежен, неизбежен для всех, кто находится сейчас здесь, в иллюзорном раю, в Александрии. Рай рушится, ворота закрываются. В Нарнию больше нельзя. Они ведь могли и дальше счастливо смеяться, общаться и шуточно кусаться, они могли быть братом и сестрой даже находясь по разные стороны баррикад, они могли, но Карл Граймс решил все для себя еще тогда, в первом похоже к Святилищу, когда темноволосая голова едва блеснула в океане апартаментов Нигана. Теперь укусы настоящие и вполне реальные, до сумасшествия сладкие, родная кровь не кажется отравленной. Родная кровь кажется приторно-сладкой, едва горькой, отдает мтеллическим оттенком и почему-то имеет привкус земли. Это чертова несправделивость, от которой сводит зубы, а глаза нестерпимо начинает жечь, ведь плакать нельзя, но так невыносимо хочется. Потому что снова больно. Боль, изначально она и только она одна, везде. С помощью нее покоряются горы и строятся города. — Покажешь папаше, скажешь, что тебя покусали, надеюсь, ты сдохнешь раньше, чем я. Интересно, он додумается прострелить твою голову, чтобы уберечь других? — Болезненно, обессиленно хрипит Джудит, поднимаясь на колени и сплевывая горячую кровь, что нестерпимо-острым вкусом режет рот. Раз, два, три. Липкие капли неспешно срываются с разбитых губ. Девочка вздрагивает, словно приходит в себя, молниеносным движением стирает горячую влагу с глаз, подрывается с места, разрывая раны, хватает сковородку с кухонного стола, а потом наотмашь бьет по мертвенно-бледному лицу, нанося первый яркий мазок на еще чистый холст. И задушенный хрип касается маленького девичьего ушка раньше, чем тело рядом валится на пол с неестественным грохотом. — Скучал ли ты, мой милый братец? Скучал ли так, как я хочу? — И все это — словно начало печальной поэмы, незаконченный стих и слишком добрый для Тарантино фильм. Безумная улыбка жутким шрамом ползет по окровавленным, припухшим от бесконечных ударов губкам, растягивается еще шире, даже когда девочка начинает безумно шипеть от нестерпимой боли в разбитой нижней губе, но снова и снова наотмашь бьет сковородкой по узкому лицу, вздрагивает от сладкого хруста, с сумасшедшим наслаждением наблюдая, как пепельно-серые щеки пачкаются в багрово-черной крови. Она сошла с ума, все верно, и ей уже никогда не вырваться из этих липких, эфемерных лап своих же черных демонов, что раз за разом убивают в ней все настоящее, человеческое. Она сошла с ума, желая быть похожей на Нигана, изнемогая от желания отомстить всем, кто так или иначе испортил, нет, подпортил ей жизнь, она, подобно Беатрикс Кедо, мечтая лишь о мече самурая, с дичайшим рыком хочет мстить, мстить так, что кровь с тончайших рук уже невозможно будет отмыть, никогда. А ей и не хочется смывать. Вот, истинный характер маленького монстра. Долгие годы пытаясь полюбить людей, что сажали ее на золотую цепь, она только сейчас поняла, что хочет убивать их, удовлетворяя голод. — О… Остановись… П-пожалуйста… — Хрипы с булькающим звуком вырываются из окровавленного рта младшего брата, мешаются с его отчаянным стоном и нескончаемой болью в чуть приоткрытых глазках, и в первые секунды Джудит и правда не верит, что он это сказал, попросил, умолял, глядя на нее своими кристально-чистыми серо-голубыми океанами, пачкая собственной кровью. Карл Граймс? Умоляет о пощаде, когда сам начал бой? Не верила, пока он не схватил карманный нож, за секунду вознося его над хрупким женским личиком. Вспышка. Крик. Мат. Боль. Мгновение, за которое Джудит успевает отклониться в сторону, сладко хрустнув всеми костями и царапнув острыми ноготками по впалой щеке Карла, а потом безвольно упасть на деревянный пол, безудержно всхлипывая. Все кончено? Что они натворили, боже. Нож со свистом разрезает сгустившийся воздух и отсекает пару темных прядей, что легкими пушинками опадают с женской головки, тут же утопая в грязно-черной жидкости. Два свернувшихся в комочек тела посреди необъятной лужи крови. — Карл… — Ее тихий писк глухим эхом разносится по пустому дому, пока они оба лежат, тяжело дыша и отчаянно вздрагивая от нестерпимых импульсов боли. Корчатся, понимая, что сами виноваты, но так поступают Граймсы — борется за то, что считают своим идеалом. — Что, малышка Джу? — И его хриплый, надрывающийся голос в какую-то секунду становится невероятно мягким, нежным, почти искренним, юноша приподнимается, глядя на хрупкую сестру, что утопает в их общей крови, улыбается, криво, сквозь сдавленный рык боли, и замирает, замирает в надежде. Зря. Война убивает надежды, не создает. — Прости меня, мелкий. — Ее вымученная ласковая улыбка, что даже сквозь кровь смотрится невероятно обольстительно и мило, обескураживает точно так же, как и обрывистый стон-вздох-крик, когда девочка до хруста напрягает все мышцы, тянется к лежащей рядом пушке, а потом, сквозь дикий крик и слезы поднимаясь, направляет его на брата, возвышаясь хрупкой скалой над темноволосой головой. Вот так просто? Неужели это и есть — конец? Тогда почему вся жизнь перед глазами не проносится? — Ты его любишь? — Сдавленный голос младшего Граймса тяжелым ураганом проносится по ее искалеченной душе, останавливает и так слабо бьющееся сердце, вынуждает вздрогнуть, снова напрягаясь, и девочка пытается сжать дрожащие губы, смаргивая кристальные слезы, что все же успевают парой блестящих капель стереть кровь с кукольного личика. Она знает, о ком Карл. Не о Рике Граймсе, что давно потерял шанс быть вновь любимым своей дочерью, не о самом себе, ну что за глупости? И Джудит как-то криво, обрывисто пожимает плечами, на секунду отводя взгляд. Задумываясь? Нет. Желая дать достойный ответ. — Я ненавижу его за то, что люблю. Так бывает, Карл. — Сдавленный голос срывается на отчаянный шепот, а девочка неспешно взводит курок, напрягаясь всем телом. Пистолет холодный. Тяжелый. Не такой, как кольт отца. Тот — изящный и легкий, но им убивать было бы сложнее. Но вот с каких это пор мы ищем легкие пути? — Монстры любят монстров. — Ты не монстр. — Противоречит сам себе, просто тянет время, или же пытается оправдать свои действия? Ни то, ни другое. Стены рушатся вместе с маками, в последний момент, когда осознаешь, что конец действительно рядом. Карл не хочет врать. Обманывать. Он просто нестерпимо любит свою сестру. А Джудит Граймс усмехается, болезненно и криво, в наигранном удивлении вскинув разбитые брови. Стреляет. Стреляет, направляя дуло в острую коленку юноши, стреляет, задыхаясь от рыданий, когда парень кричит, воет от боли, изгибаясь на холодном полу, стреляет снова и снова, теперь — пол, подставляя бледное личико под горячие капли крови. Доски ломаются с удивительно-медленным треском. Она не может в голову, в сердце. Она просто... Не может. — Если я люблю, Карл, это еще не значит, что я перестаю быть той, кем по неволе сделал меня наш отец. Все кончено. — Ее слезы солеными капельками разъедают рану, когда девочка наклоняется, сжимая тоненькими пальчиками дрожащую ногу брата, пачкается в крови и неестественно вздрагивает, опускаясь на пол рядом с юношей. — Я могу остаться с тобой, хочешь? — Хриплая улыбка разрезает ее припухшие губы, и Карл, в очередной раз взвизгивая от боли и выгибаясь на полу, чувствуя, как пустая глазница начинает кровоточить, возвращая к неизбежности, кивает, сжимая маленькую теплую ладошку сестры. Переплетая пальцы. Кровь, повсюду одна лишь кровь, и только два хрупких тела, прижавшись к друг другу, остаются неизменно чистыми даже тогда, когда весь мир утопает в грязи. — Ты не проиграл, Карл. — Хриплый голос Джудит доносится до мальчика словно из-за какой-то невидимой плотной стены, и совсем неясно, почему он все еще жив. Шутка? Стеб природы? — Ты победил, поверь мне. Ты наконец-то обретешь покой. Ты заслужил. Он заслужил большего, чем все эти извечные страдания. Дисней был ошибкой человечества, он заставлял нас верить в счастливые концы. Можно пытаться верить, строить иллюзии, выживать, отчаянно искать кроличью нору, пить чай из маленьких розовых чашек, игнорировать реальность и мрак, вот только истина была, остается и будет неизменной. На войне умирают, как правило, чертова закономерность — твои же близкие. Почему? Это договор со Смертью. И только сам Карл Граймс знал, что тогда стрелял не в сестру. И только Джудит Граймс знала, покидая покосившийся, залитый кровью домик, что в пустой кухне все еще раздавалось мерное хриплое дыхание. Дыхание живого человека. Живой, потому что она, всё же, еще не монстр.