see what I've become

— Где Ниган? — Уверенным стальным голосом спрашивает Рик Граймс, до боли сжимая блестящий в лучах серого солнца пистолет в холодной подрагивающей ладони, в любую секунду готовый вскинуть руку. — Я — Ниган. — И Юджин отвечает совсем безжизненно, пустыми глазками глядя на недо-армию Алдександрии, понимая, что конец неизбежен. Джудит Граймс вздрагивает от жестких слов мужчины, что когда-то был ее знакомым, что когда-то был нормальным, вздрагивает, сжимаясь в маленький комочек на заднем сидении большого джипа, неосознанно пытаясь прижаться ближе к крепкому телу рядом, на что Ниган лишь усмехается, крепче сжимая биту в широких ладонях, а после наклоняется, резко, порывисто, едва ощутимо, почти невесомо и до страха в сердце нежно касается губами темноволосой макушки, словно, нет, едва ли пытаясь успокоить, казалось бы, лишь ухудшая положение, потому что понимает, потому что… Словно оставляет талисман. Зачем? Как они дошли до такого? Как они дошли до того, что сидят здесь, сейчас, на задним сидении большого черного Ровера у ржавых ворот Александрии, каждый — сжимая свое оружие в руках, Ниган — Люсиль, Джудит — маленький карманный нож и разряженный отцовский кольт, что неприятно холодит и скребет кожу на бедре, в том месте, где белая футболка под черной кожанкой слегка зажралась, оголяя нежную белую кожу с тонкими синими венами, словно чистейший мрамор. Разряженный, верно. Лишь психологическое воздействие на испуганный разум, будоражащее осознание, что нормальное оружие все-таки есть, но на деле же — напоминание — стрелять из него нельзя. Цунами в этом огромном безжизненном океане началось с малого взрыва где-то у берегов опустошенных Карибов. И, казалось бы, легкий взрыв, что не должен потревожить и пылинку, на деле же — огромная волна, с ревом несущаяся на континент. Сначала поползли слухи. Мерзко так, как это бывает в средней школе, или же, к примеру, на работе в каком-либо небольшом кафе, когда один человек, когда-то — не важный, приносит какую-то весть, страстно шепча горячим голосом об этом всем своим знакомым. Не быстро, резко, словно взрыв атомной бомбы, наоборот, чертовски медленно, растягивая сладкие гласные и обрывая согласные, как когда падает со стола стакан молока, стекло со звучным звоном разбивается на тысячи бриллиантовых крошек, а белая жидкость неспешно ползет по холодному кафелю, проникая в мельчайшие трещинки. Так и слухи о том, что чертов Рик Граймс готовит настоящее восстание медленно расползались от патрульных к самым верхушкам, наконец, спустя всего лишь день достигая Нигана. И все ожидали бури. Настоящей бури, ожидали, что Ниган сорвется с места, словно лев, король прайда, узнавший о том, что против него готовят заговор, все знали и был уверены, что уже спустя пару минут он разнесет Александрию, убивая всех близких на глазах у старого волка, вот только… Вот только он лишь ухмыльнулся, грязно, дико, криво, почти безжизненно и утомленно, словно и так все знал, давным-давно знал, оповещая своих людей о том, что сегодня будет жарко. Катастрофически жарко, так, когда ты захлебываешься в океане липкой и густой крови, алая краска протекает в рот, разрезает тело пополам и отравляет когда-то чистые легкие, покрывая их чернеющим пеплом. И только черт знает о том, что же было на тот момент в голове Короля. Хотя, нет. Знал не только черт. Знала она, маленькая хрупкая девочка, почти постоянно измазанная в крови и покрытая темнеющими отметинами, что означали лишь одно — она — его. Знала она, знала, кажется, намного раньше, чем все остальные, они оба прекрасно знали, с самого начала знали, что Рик Граймс попытается вернуться за своей маленькой принцессой. Проблема в том, что принцесса этого не хотела. — Долго еще? — Граймс ослабляет хватку бордового платка на тонкой бледной шее, нервно прокручивает карманный нож в маленькой, идеально-чистой ладони, сжимая еще крепче. Она знает, что совсем скоро будет заляпана в крови. И не факт, что просто в крови противника. Быть может, в крови семьи. — Ноги затекли. И снова небрежная фраза, до боли простая, очередная провальная попытка доказать всем, что она в порядке, что всё в порядке, что всё как прежде, но… Страшно. Так, как бывает перед особенной контрольной, невероятно важным тестом, когда попросту не имеешь никаких прав ее/его провалить, иначе же — смерть. Хотя нет, гораздо хуже — бесконечное сожаление и пустота, наверное, даже стыд, за то, что вновь не оправдала ожиданий. И есть лишь две четких причины, вынуждающих Джудит нервно сглатывать, но всё равно уверенно и гордо вздергивать голову, смотря в лобовое стекло и наблюдая за тем, как Розита нервно поглядывает на короля Александрии, сжимая в руках крошечный пульт. Не разочаровать Нигана. Разочаровать отца. — Ты знаешь, что у них есть бомба? — Ее голос снова надламывается, снова обращается в отцовский кольт и дает осечку, когда брюнетка нехотя поворачивает голову и смотрит на мраморный профиль мужчины, чуть щурясь и нервно проводя языком по нижней губе, снова так отчаянно-нелепо скрывая огромное волнение. И вопрос кажется невероятно глупым, снова — мимо, снова — пустая попытка быть храброй, ведь его маленький волчонок так неестественно сильно вздрагивает, когда мужская рука до хруста сдавливает хрупкое плечо, чуть тянет на себя и горячие сухие губы неправильно-нежно касаются маленького ушка. — Успокойся. — Грубо, резко, до боли отчаянно и горько, и именно это «успокойся» вновь убивает, четким выстрелом прямо в хрупкое сердечко, что судорожно бьется о грудную клетку и отстукивает последние удары когда-то спокойной и относительно мирной жизни. — Ты ведь хотела на войну, детка? И эта едкая, отравляющая ирония в стальном голосе пугает не меньше, чем короткий кивок Юджина, знаменующий то, что пора выходить, этот жгучий сарказм, в одно мгновение останавливающий сердце, даже и не направлен на попытку запугать, но все равно становится невероятно страшно, и, казалось бы, теперь — нужно лишь взять себя в руки, ведь ничего не изменить, и ветер уже достаточно силен, чтобы нагнать грозовые тучи до самой твоей макушки, но почему-то ты неизбежно продолжаешь верить в лучшее. Верить в лучшее, словно наивный ребенок, с угасающий улыбкой смотрящий на кровавый закат в океане. Ребенок, постепенно понимающий, что это — не просто очередной закат, один из многих закатов в его начинающейся жизни, нет, это — закат былого детства, некий отчаянно-горький символ с терпким привкусом крапивы, точка невозврата, когда резко понимаешь, что больше не имеешь права на возвращение туда, в розовый туман. Счастье прошлого теперь — забываешь, с болезненными слезами пряча его в далекий чемодан. Старые вещи — сжигаешь, с улыбкой-нашивкой глотая капсулы пепла вместо кислорода. Куклы пропали тогда же, еще несколько лет назад — утонули в первых струйках крови, пустыми стеклянными глазками осматривая последние дни былого строя. Видишь свою же прозрачную, словно тонкая пленка кожу, вздрагиваешь, понимая, что спадают детские браслеты, и снова безвольно плачешь, мгновенно успев пожалеть, что когда-то так просто, с усмешкой на пол лица — говорила о войне, как о новой, понтовой, желанной игрушке, где кукол — гораздо больше, где куклы теперь — для взрослых. Где куклы теперь — живые, но, кажется, вновь без сердец. — Идем. — Ниган отвешивает легкий шлепок по хрупкому бедру, а потом с грохотом захлопывает тяжелую дверь Ровера, даже не обернувшись, лишь так легко, изящно закинув Люсиль на плечо и пропев какую-то мелодию. Лунная соната, что единственная из оставшейся после человечества музыки может стать достойным саундтреком к новому фильму с рейтингом 18+. А Джудит безвольно вздрагивает, смыкая тоненькие пальчики на рукоятке кольта, безжизненно смотрит сквозь тонированное лобовое стекло джипа и горько, криво усмехается, натягивая кожанку, словно доспехи. И, кажется, люди даже в этом смогли допустить тупую ошибку — доспехи — отговорка. Попытка успокоить себя, уйти от истины, улыбнуться, понимая, что ты защищен. На деле же — нет. От жестокой войны не спасет даже самый крепкий металл. Прошлого двери закрыты, теперь, кажется, навсегда. Восковой печатью вновь стали непрошенные хрустальные слезы, мгновенно застывающие на холодном воздухе и тоже становящиеся историей. Мэри Поппинс скончалась в конвульсиях, рассыпая потухающие звезды из плетеной корзинки по сырой окровавленной земле, так, что те навсегда забывают дорогу туда, наверх, оставляя матовое черное небо безжизненным теперь на долгие века. Хочешь, не хочешь, заставят — верить в господство боли, нежели в детские сказки, страницы которых все еще продолжают гореть на обжигающем ветру. В бешенстве можешь задохнуться, плакать, рвать и метать, но все равно ведь не сможешь, взять, обернуться назад, скинуть тяжелые боты, в раз — улыбнуться тепло, с гордостью вскинуть голову и обнять своего отца, нет, не теперь, не сейчас, не сейчас, когда звезды безвольно потухли, судорожно пискнув и обреченно мигнув, словно маленькие лампочки, не сейчас, когда он вместо взгляда, доброго, терпкого, сладкого, вновь издает волчий рык, делая шаг вперед. — Зачем? — Едва хриплый, отчаянный голос растекается горячей патокой по округе, задевает всех Александрийцев, что по команде смотрят вперед, туда, на нового Короля и Королеву мертвого мира, смотрят, как тяжелая ладонь скользит по хрупким плечам, забирается под багровый платок и неестественно ласково оглаживает нежную кожу, надавливает на пульсирующую венку и пытается успокоить, кажется, и вовсе неосознанно. Рик Граймс хочет знать, он хочет знать ответы на все вопросы, от каждого из них, он хочет знать о предательстве, он хочет знать об отчаянии, он хочет знать, зачем Ниган привез ее сюда? В надежде стравить с отцом? Нет. В надежде расставить все точки над «I». — Не знаю. Так надо. — Джудит безразлично пожимает плечами, сквозь дикий стон натягивает еще одну безжизненную маску, потому что остальные — ломаются, позволяя дикому шторму на секунду прорваться в когда-то — чистейшие глаза, теперь — пепельно-черные, где лишь изредка мелькают остатки серо-голубого. И слышится, как Граймс резко вздергивает руку, мгновенно взводя дрожащими пальцами курок и направляя на темную голову, не на Нигана, нет, машинально, так, как хочет сознание — на собственную дочь, постепенно захлебываясь в ненависти от предательства. Это становится точкой. Жирной точкой, кляксой темно-синих чернил, что медленно расползается по клетчатой бумаге и оседает на последующих страницах едва заметным призраком. Точкой, что ярко делит всю жизнь Граймсов на «до» и «после». Точкой, что разрывает былую связь, разрывает так, что склеить будет невозможно. И воспоминания былых дней тонкой вереницей кроваво-красного цвета проносятся перед огромными, по-детски наивными глазами, кружатся, словно манят, призывая образумится, согласиться и отступить, но когда натыкаются на очередной отказ, легкий, почти незаметный отрицательный кивок — исчезают в изумрудном сундуке. Навсегда. И остается едва теплым пеплом первая улыбка молодого отца, что трепетно прижимает к себе дрожащее хрупкое тельце, уже зная, что назовет ее Джудит. Остается горьким привкусом крепкого кофе на губах ее первый шаг, а следом — робкая, невинная и до дрожи трепетная улыбка на тонких розовеньких губах, что едва дергаются от новых ощущений и звонкого, заливистого смеха, насквозь пропитанного счастьем. Остается холодными острыми снежинками-слезами первая ссора и ее первый уход, гримаса настоящей боли и темно-синее отчаяние на гребне серых скал в огромных глазах, что испускают тоненькие кристальные ручейки на пушистые черные ресницы. Остается красными ожогами, шрамами и незаживающими язвами на постепенно стареющих руках ее злость, что лаве подобно течет на отца, ее необузданная злость на каждый запрет и каждую попытку удержать ее в золотой клетке. Остается трещинами в сердце ее реакция на смерть матери и ее последующие изменения, остается болью в душе постепенное угасание серо-голубого, остается воплем раненого зверя ее предательство, багровые отметины на тонкой шее и черная кожанка, идеально облегающая узкие плечи. Остается там, на той самой точке невозврата, остается там, за секунду до начала бури. Остается за мгновение до старта великой войны, остается, цепляя за собой последнее, что связывало его с этой девушкой. Дочь. Она — не дочь. Брюнетка Джудит, потерявшая фамилию вместе с отцом, братом и настоящим домом. Брюнетка Джудит, хотевшая войну с самого детства, отрывая головы злым куклам и принимая подарки от Шейна — маленькие брелки-пульки — с огромным удовольствием. Брюнетка Джудит, что все еще верит, помнит, хоть и отчяанно пытается забыть, верит, помнит, ломая былую прыть, о, она верит, помнит, но… Но уже ничего не изменить. — Ты не станешь стрелять в собственную дочь, Рик Граймс. — По припухшим от бесконечных поцелуев и испещренным сотнями маленьких трещинок губам скользит едкая, горькая, до жути наигранная и ломкая улыбка, что отзывается хрипотцой в ее голосе и напрочь заставляет остановиться хрупкое сердце. Ей страшно? О, нет, Джудит Граймс давно разучилась бояться, бояться так, как боятся настоящие люди, она же — монстр. В голове что-то тихо лишь скрипнет, стоит взгляду на дуло упасть, в голове теперь — лишь механизм, четко знающий каждую команду, прописанную главным компьютером. На лице — безразличие и холод, терпким туманом скользящие в огромных глазах, и лишь только Ниган теперь знает, как сорвать миллиарды масок и обнажить душу, нежную, ранимую душу, как вновь увидеть еще ребенка, что прячется в боли и утопает в огромной броне, что, кажется, на целых три размера больше узких бедер. Ведь у нее еще есть душа. И об этом хочется кричать, вопить, так, чтобы слышал весь мир, ей хочется задыхаться, но доказывать, что она — все еще человек, она — умеет верить, любить и ждать, но какого же черта люди, злые, жестокие люди, напрочь лишают этой возможности? Люди, клоны, пустые банки и тупые овцы вновь и вновь монотонно твердят, что она обратилась в монстра, люди снова смотрят на обложку книги и отказываются смотреть содержимое, люди… Люди — ошибка природы, но их желания — закон. Они хотят видеть ее сукой — они увидят ее сукой. — Что меня остановит? — Сиплый голос разрезает сгустившийся предгрозовой воздух, а пистолет в широкой ладони слегка вздрагивает, сбиваясь с цели, словно даже оружие знает — стрелять… Нельзя, нет смысла, а зачем, почему, не нужно. Слова, слова-вопросы и слова-ответы сбиваются в один большой ком, рассекают маленькими стрекозками во влажном воздухе, исполняют невиданные пируэты и ждут, пока же хоть одна из сторон задаст нужный, правильный вопрос, но хрупкая Джудит Граймс снова рушит стереотипы. Джудит Граймс снова переходит все рамки и границы, оставляя после себя лишь терпкий запах пороха, крови и скошенной травы, такой, что бывает лишь высоко в горах, на Аляске, там, где туман ласкает едва позеленевшие мхи среди острых скал, а цветы редко просвечивают неяркими весенними оттенками среди мертвенно-бледных земель. — Не вынуждай, пап. — Сердце старого волка останавливается моментально, а последнее слово диким эхом кружит в его сознании, руша все планы, желания и стены, ставя на колени и вызывая лишь одно желание — умолять. Умолять долго, слезно, умолять до конца, пока она не скинет тяжелую броню, не улыбнется и не кинется в родные объятия, пока она не бросит все примочки, обвешивающие ее с ног до головы и не скажет, что любит его, своего отца, не скажет и вернется. Недо-крик отчаяния в пустоту, глухая, дежурная фраза, внезапно являющаяся лучом надежды, что медленно пробивается сквозь плотный туман, и Джудит почти лениво вытаскивает незаряженный отцовский кольт из кармана кожанки, взводит курок и направляет на точеный профиль мужчины. Рука — не дрожит, рука — словно кукольная, бледная, и лишь тонкие шрамы прошлого — белесые полосы на тонких запястьях — блестят в серых лучах дневного солнца, перетянутого облаками. Она не вернется, знают все, все, кроме Рика Граймса, что отчаянно вздрагивает и продолжает верить, верить, совсем не по-мужски всхлипывая, давясь собственными слезами и роняя на сырую землю собственную пушку, чуть не падая за ней сам — колени предательски подкашиваются, а кости начинают нестерпимо болеть. И он понимает, как устал. Резко, быстро, моментально, все еще прокручивая в голове это болезненное, горькое «пап», впитывая каждую каплю пепельной боли и все еще не смея оторвать взгляда от хрупкого тела, закованного в темную кожанку, не имея никаких прав произнести ни звука. Он понимает, что устал. От всего. От апокалипсиса, от от бесконечных смертей и потерь, он устал от ответственности и этих обвиняющих взглядов, взглядов тех, кто по его вине потерял родных, близких, он смертельно устал, он устал до пугающего темного тумана в глазах, он устал, он... Он сломался и в любом из всех исходов не сможет выстрелить в родную дочь. Она монстр, но все еще дочь. — Па-ап. — Более настойчиво, и еще одно легкое и тяжелое одновременно слово диким вихрем врывается в его сознание ослепительной вспышкой, на долгие секунды лишая возможности видеть, думать, слышать и мыслить. Так, как много лет назад, когда она падала с нового велика, разбивала коленки и истошно кричала, умоляя о помощи и зовя на помощь его, своего папу. Так, как много лет назад, когда она уставала после учебы и бросалась к нему на шею со счастливыми криками, когда он приходил забрать ее, забрать домой. Так, как много лет назад, когда на Новый Год секретный Санта дарил своей девочке именно то, что она хотела, о чем долго мечтала, а потому махонькая малышка стаскивала с родного лица белесую бороду и звонко смеялась, целуя его в щеки и потираясь маленьким носиком о колючую щетину. — Пап. Не разводи сопли, у нас серьезный разговор. Ты слышишь? Он слышит. Он всегда ее слышал, хотя, может быть, не всегда показывал это. Она издевается, она — истинная Королева нового мира, снова глухо усмехается, а усмешка, что должна быть высокомерной и грубой — напоминает лишь уродливый шрам на прекрасном бледном личике, усмешка обжигает, становится еще ужаснее и страшнее, кривится в бок и норовит исчезнуть, когда Рик Граймс не выдерживает, снова всхлипывает, касаясь пальцами переносицы и безудержно плачет, воет, кричит, обессиленно и горько, опираясь рукой о холодные перила. Раненый волк снова и снова вздрагивает, теряет самого себя среди не меняющегося, жестокого мира, разбивается на миллиарды осколков и хочет действительно умереть: он больше не может слышать ее голос, тихий, родной, настойчиво пробирающийся сквозь плотную броню когда-то всесильного сердца. — Закончим это? Пожалуйста, пап, так будет лучше. Для всех. У тебя есть последний шанс. Последний шанс как подарок на твой день рождения. — Ее тихий голос снова дает осечку, она сама вздрагивает, понимая, насколько дики и абсурдны ее слова, вздравивает, слыша, как Рик отчаянно рычит, безумно, одичало выгибается и закрывает лицо дрожащими ладонями, отказываясь верить в происходящее, истошно вскрикивая и отходя назад на пару шагов, отрицательно мотая головой. Он все еще плачет, горько, навзрыд, так, как не плачут мужчины. Так плачут только отцы, знающие, что потеряли своего ребенка. — Нет? — Как-то тупо и удивленно переспрашивает Джудит, едва вздрагивая и щурясь, поводя плечами и едва облегченно вздыхая, нет, не облегченно, обреченно, потому что тоже не верит, потому что ей казалось, что он окончательно сломался. Она была права. Он сломался. Старый волк больше не может выдержать напор мертвого мира. Старый волк сломался. Король Александрии сломался. Но юный принц — все еще жив. — Нет. — Молодой голос отдает хрипотцой, отчаянием и насквозь пропитан яростью, дикой злостью и звериной силой, а в следующую секунду на смотровую вышку в одно мгновение взлетает Карл, взводя курок и направляя чернеющий пистолет на хрупкое тело. Рука не дрогнет. Никогда. Потому что сестру он потерял. Давно. Среди пепла и костей. Среди крови и плоти. Безвозвратно. Перед ним — монстр. И он твердит об этом подобно тупому обществу. Серо-голубой глаз с оттенками зеленого едва щурится, зрачок сужается до невозможного, пропадая в этом безжизненном океане холода и четкого желания. И Джудит почти смеется, нервно, отчаянно, горько и болезненно, но в то же время как-то испуганно, вздрагивает, словно приходит в себя, снова и лишь крепче сжимает отцовский кольт, неосознанно надавливая пальчиком на спусковой крючок, даже не задумываясь. Она ничего не боится, Ниган отучил ее испытывать страх, раз за разом показывая, что она теперь — выше всех, она теперь — Королева, она не имеет шансов умереть и всегда находится под его защитой. И уж тем более девочка никогда бы не стала бояться его, собственного братишку, которого еще пару лет назад самозабвенно обнимала в теплой кровати, обещая счастливое будущее, такое, каким были концы всех детских мультиков. А потому девчонка не боится, лишь теряет маски, что за секунду со свистом летят на землю и с диким, жутким звоном разбиваются на сотни разноцветных осколков о сырую землю, Джудит всхлипывает и горько улыбается, смаргивает кристальные слезы, что едва успевают очертить впалые щеки, крепче сжимая пистолет и вдавливая спусковой крючок, так, что пальцы хрустят, надеясь, что Карл ее поймет, он всегда понимал, он всегда умел читать по глазам, и он наверняка знает, что она не сможет убить отца. Что за глупости. Воздух насквозь пропитан сыростью, а где то вдали чернеющие тучи подсвечиваются ярко-алыми всполохами зарниц и потерянных молний, благодаря чему спустя пару секунд слышится трескучий шепот далекого грома, играющего с прозрачными кристаллами-капельки дождя. И Рик Граймс впервые не может остановить сына, не может кинуться вперед и обхватить такие же тонкие, словно у дочери руки, не может выбить чернильно-черную пушку их длинных пальцев и не может предотвратить невозможное. Глухая осечка, истошный вздох, отчаянный крик и животный яростный рык, а потом новый оглушающий выстрел, скоростью звука разрезающий ватный воздух и навсегда оседающий легкой бриллиантовой пылью в безжизненных лучах серого солнца. Остановка четырех сердец за секунду. Натяжение всех мышц до болезненных пределов, и лишь потом — настоящее, липкое, горькое, пугающее осознание, в раз путающее мысли и кидающее на острейшие камни. Только Рик Граймс знал, что его дочь не монстр, а потому опустил оружие. Только Карл Граймс знал, что Джудит — теперь не его сестра, а потому стрелял с пустотой душе. Самозабвенно пачкая руки в родной крови. И только Ниган знал, что изящный старый кольт в тонких бледных пальцах — не заряжен. Ты хотела войны, девочка? Бери, не стесняйся, страдай. Кричи, содрогайся, борись, принимай, рви глотки, глотай, задыхайся в крови, но помни, не смей никогда забывать: на войне умирают. Даже те, кому еще рано. Даже те, кто носит броню. Даже те, кто изначально не хотел стрелять.