see what I've become

Было сыро и пахло гарью. И не просто отдавало каким-то легким оттенком сизого дыма, словно весной, когда все дачники собрались, и, словно сговорившись, решили сжечь прошлогоднюю листву, о, нет-нет, это было похоже на огромное, просто бесконечное и бескрайнее тяжелое грязно-серое облако дыма, что подобно большой стае чернеющих галок среди белесых пушистых облаков опускалось на печально вздыхающую горячим пеплом Александрию. Город-сказка, когда-то бывший хрустальным замком для всех, теперь же Нарния горела. До безумия горький привкус еще недавно ярко пылающего алого пламени настойчиво пробирался в нос, сначала мягко, ненавязчиво и даже как-то нежно, а после резко, в одно мгновение, словно обезумевший пес, сорвавшийся с бутафорской цепи, бил по сознанию, мешая нормально дышать. И чернильно-серый остаток в виде паленой крошки уже на долгие годы оседает в легких, отзывается устрашающими хрипами где-то в твоем горле, что уже никогда, кажется, не познает нормального воздуха, кристально-чистого кислорода, который можно было бы вдохнуть в горах, широко раскинув дрожащие от наслаждения руки и взглянув навстречу звонко хохочущему ветру. Дым был действительно повсюду, он, подобно серой пурге, кружил маленьким ураганом по земле, собирая какие-то старые щепки и почти рассыпавшиеся сотнями маленьких золотых кристаллов осенние кленовые листья, что все еще отчаянно желали выбраться из этого адского пекла, в надежде тянули свои тончайшие прутики к пепельному солнцу, что вымученно и хрипло улыбалось среди бесконечных руин и разбитых сердец. И давно отсыревшие и сгнившие от проливных холодных дождей доски, взятые со складов и из запасов, подобно противотанковым ежам были воткнуты в мягкую землю, видимо, как последняя надежда на то, чтобы удержать тяжелые джипы Спасителей и помешать им проехать на территорию давно уже не райской деревни. Ранее сладко-зеленые, пушистые деревья, высаженные вдоль главной дороги и по периметру, теперь напоминали маленькие факелы из компьютерной игры, идеально облизанные тонкими струями смертоносного огня и с тихим хрустом ломающиеся при любом, даже слабом порыве теплого из-за пожаров ветра. И клубы дыма снова с пугающим смехом бросались в пляс по территории деревушки, словно чертенята, наконец познавшие искусство танца. Идеальный сухой асфальт теперь покрылся багрово-темными язвами и широкими ямами-трещинами, и даже, кажется, при очередном содрогании земли запел тяжелую песню о том, что миру настал конец. По-настоящему. А сверху, перемешиваясь в тесном и страстном танго, падал черный пепел и белый снег, подобно молочно-шоколадному коктейлю проливаясь на землю и укрывая нежным бархатом отдыхающие после тяжелого боя тела, с аккуратным отверстием для души меж глаз. — Легок спуск в ад. — Одичало хриплым голосом произносит Джудит Граймс, с тихими стонами передвигая свои тонкие, испещренные сотнями острым порезов ножки, почти спотыкаясь и падая, но, все же, выбираясь из полуразрушенного коттеджа, где все еще лежало живое тело. Давно потемневший из-за боли, отчаяние и бесконечных потерь, но все еще по-детски искренний взгляд с какими-то далекими кристаллами льда серо-голубого оттенка скользит по мрачной апокалиптической картине, едва подрагивая и спотыкаясь о мертвые тела. — Апокалипсис в апокалипсисе, вот что интересно. — Безумная окровавленная улыбка ужасным шрамом разрезает идеальные, почти кукольные губки и с холодным дуновением ветра застывает там, казалось бы, на долгие столетия. Как восковая печать на старом конверте, багровая и слишком красивая. — Мы разрушили один мир, в разрушенном создали новый, и его тоже разрушили. Уроков никто и никогда не извлекает, да? — Сиплый и еще совсем детский голосок надламывается, дает осечку и срывается на высокие ноты, когда под теплым покрывалом холодного пепла она замечает когда-то знакомые тела, теперь навсегда застывшие с испугом на лице. Хотя, нет. Испуг был только у слабых, тех, кто судорожно жмурился и пытался закрыться руками, когда шальная пуля в легком вальсе впивалась в давно выбранную цель, испуская довольное мурчание и шипение, в пару секунд разрезая еще теплую плоть. Настоящие воины умирали с открытыми глазами, гордо вздернув голову и в последний раз задевая стеклянным взглядом пепельное солнце, что словно кивало им в ответ. Как кивают рыбаки тем, кто отправляется в шторм ловить выживших с лодок. Зная, что уже не вернутся. И Граймс совсем безумно, отчаянно и холодно смеется, качая маленькой головкой и растирая липкие капельки родной крови на внутренней стороне ладони. Смеется, понимая, что начинает разговаривать сама с собой. Бо-оже, чокнулась, это ведь правильно, наверное, так легче, сойти с ума в апокалипсисе, нежели быть живым и осознавать все происходящее раз за разом, впитывая боль. Она смеется. Смеется, понимая, что конец есть у всех. Просто для некоторых он не является концом, нет, лишь новым началом. И Джудит наверняка могла бы решить за своего брата, ведь так ясно она видела решение в кристально-чистых, не испорченных временем и кровью глазах — он не сможет жить с ней, жить с ней и каждый день наблюдать то, что она выбрала. Кого она выбрала. Она могла бы в одно мгновение весело блестящим всеми цветами радуги ножом-бабочкой вскрыть тонкое горло, за секунды купая себя в отчаянии и горькой черной крови, она могла бы сделать то, что никогда себе не простила бы, но должна была сделать, она должна была дать ему чертову свободу, то, чего этот бедный мальчик действительно заслужил, терпя все ее выходки, но… Но она все еще не монстр, и вряд ли когда-нибудь сможет им стать. Девочка снова глубоко вздыхает, пытаясь успокоить сердце, что вот-вот, кажется, совсем выломает ребра и забрызгает слишком чистой для этого мира кровью все вокруг, она… Такая маленькая и хрупкая, все еще дрожит, отчаянно всхлипывает и до боли сжимает припухшие от резких ударов и бесконечных укусов губки, проверяет кольт Рика Граймса, бледным локотком стирает багровые капли с блестящего лезвия отцовского ножа, и, снова пытаясь успокоиться, делает первые маленькие шажки на покрытую снегом дорогу, теряясь среди оглушающих звуков выстрелов, криков и не утихающей агонии. И именно эти тихие шажки сейчас звучат гораздо громче любых залпов орудий и прочего, именно этот сладкий, восхитительно-вкусный хруст первого снега под тяжелыми черными ботинками роскошным эхом прокатывается по аллее, на много метров вперед, пока новая Королева этого мира невидящим взглядом скользит по домам, заходит в чужие коттеджи и проверяет их на наличие ходячих. Людей. Не важно. Все образы и ощущения сбились в один ком, черное смешалось с белым, а она, эта маленькая, потерявшаяся среди чужой войны девочка, кажется, давно перестала различать мертвых и живых. С самого начла пытающаяся понять, что же такое боль и как эта страшная сука работает в нашей жизни, желая прочувствовать каждый миллиметр сладкой агонии и оглушающего безумства, именно с этим тихим вопросом проводя тонким лезвием по хрупким запястьям и наблюдая, как багровые струйки красивыми кружевными браслетами обвивают ее ручки и ладошки, едва поблескивая в лучах заходящего солнца, она и представить не могла, какой четкий ответ сможет дать через несколько лет. Боль? Боль всегда идет вместе с отчаянием, печалью и легким страхом, который если не подавить во время — вгонит тебя по грудь в болото, дальше — дело трясины. Боль? Боль это разрушение, чистое, как тонкая фарфоровая кожа младенца и сухое, словно потрескавшаяся кожа мертвеца. Боль? Спектакль, к которому не бывает програмки. Боль? Крик собственных бесов, подобный свисту сирен, когда твое сердце, наконец, останавливается. И она, боль, о, она пожирает тебя изнутри, а ты никогда и не сможешь ее выплакать. — Расскажи-ка мне, стал ли бы ты убивать, чтобы спасти другую жизнь? — Джудит разговаривает сама с собой, снова улыбается, безумно и сладко, порывисто и в пустоту, точно так же машинально повторяя все действия и автоматически счищая гнилую плоть с острого ножа, когда выходит на крыльцо уже третьего дома и рассматривает свое изображение в слегка потрескавшемся от грубых и резких ударов лезвии. Бледные впалые щеки, что еще сохранили остатки какого-то нежного, но в то же время нездорового румянца, скулы, от и до запятнанные багровой кровью, маленькие кукольные губки, насквозь разбитые и изрезанные тонкими трещинками, и глаза, огромные, сияющие опасным блеском глаза, глаза, в которых необъятным вихрем кружатся пепел и кровь, а среди них мерцает серо-голубое небо. Надежда, которой так и не суждено сбыться. — Расскажи-ка мне, стал ли бы ты убивать, чтобы доказать, что прав? — Ее хриплый голосок тихим рокотом прокатывается мимо древесной лестницы, давно уже потрескавшейся и скрипящей, свободой птицей и едва слышным кличем летит все дальше, вместе с отстраненным, холодным и опустошенным, но все еще детским взглядом, летит, желая, наконец, найти тот самый просвет, единственный, но такой сладкий и нужный лучик яркого весеннего солнца среди темнеющих громадин неба, но… Но спотыкается о мощное, напряженное тело, что уверенным широким шагом стремительно рассекает сырую землю. — Ты спрашиваешь меня, дуреха? Стал бы. — Хриплый голос резкой пулей пробивает маленькое сердечко, в одну секунду останавливая его, а после запуская с новой, еще более ускоренной силой, и именно это помогает Джудит Граймс в долю секунды с обрывистым стоном пригнуться, едва не ударившись о темные лакированные перила, когда стрела со свистом рассекает воздух в паре миллиметров от мягких, спутанных и пропитанных кровью волос, в ту же секунду с уничтожающим громким звоном разбивая стекло на входной двери, и стекло это сыпется миллиардами разноцветных осколков на окровавленные доски, но почему-то становится невероятно грустно, так, словно кто-то отнял у ребенка калейдоскоп и со всей злостью кинул его на землю. Символично, да? Детство-то давно мертво. — Дэрил? Какого х… — Тонкий писк похож на жалобное мяуканье испуганного маленького котенка, которого огромный драный пес загнал в угол среди устрашающих серых небоскребов, и девочка отчаянно хрипит, покрывает нежные ладошки занозами, но все равно пятится назад, вскрикивая и задыхаясь, когда маленькие осколки стекла рисуют на тонких пальчиках аккуратные завитки-узоры. — Дэрил, блять! — Она оглушительно вскрикивает, визжит, жмурится, когда идеально нацеленный арбалет смотрит четко в маленькую переносицу, знает, что не дрогнет, и… И черт знает, почему, но стрела попадает в косяк двери, с хрустом разрезает дерево на тонкие щепки, и хотя бы уже этого достаточно, чтобы хрупкое тело выгнулось, вздрогнуло, и, подобно изящному, грациозному оленю, сорвалось с места, вбегая в глубь дома. Дэрил никогда не ошибался. Он просто… Ч-черт. Не сейчас. Девочка безумно дрожит, почти плачет, понимает, что за пару секунд липкий страх успел хорошенько засесть в сознании, пробраться горячей патокой в каждую трещинку на ее сердце, и, кажется, не глядя вовсе, Граймс ползет по деревянному полу, шипит, когда осколки и щепки входят еще глубже в нежную кожу на маленьких ладошках, но все равно поднимается, сквозь крик и боль, отчаяние и страх, а после, замерев на пару секунд, кидается к окну, полностью залитому ярким белым светом, словно бы это — и есть та самая надежда. Так же бывает в сказках, да? Знак. Джудит Граймс бежит. Сломя голову и даже не пытаясь выбрать иной ход развития событий. Позор ли это? Да, наверное, ведь точно не этому учил Ниган, точно не таким попыткам выжить, бороться до конца, умирать с гордо поднятой головой, но не это, только не это, правда… Она пытается мыслить честно и рационально. Маленькая девочка, в голове которой все еще застыли сладкие голоса хором поющих диснеевских принцесс, не хочет умирать. О, она прекрасно понимает, что это — не драка с Карлом, который хоть и был ослеплен холодной яростью, но так и не смог разбить ее маленькую головку, это — даже не драка с отцом, который в силу своего еще по-истине доброго, нежного сердца не сможет поднять руку на дочь. Это Дэрил, который пылает яростью, задыхается от холодной злости и идет к четко поставленной цели. Это же… Это же Дэрил. Бред какой-то. Дэрил, с которым они травили тупые анекдоты из найденных детских журналов, рассматривали голых девушек с подарочных открыток, ели собачий корм из красивых банок и пытались делать варежки из шкур белок. Дэрил, с которым она по глупости, ради шутки и на зло отцу хотела лишиться девственности, а все потому, что этот идиот был самым нормальным из всей их компании. Дэрил, который привозил ей крутые пыльные рюкзаки с символикой рок-групп и кумиров, а так же дорожные карты, фонарики и прочие нужные мелочи, потому что знал о главной тайной мечте маленького дьяволенка — побеге. Дэрил, который, черт подери, тысячи раз спасал ее жизнь, вытаскивая из таких безумных передряг, небрежно счищая запекшуюся кровь с маленьких, тогда еще пухлых и розовеньких щечек, а теперь… Теперь тяжелая ладонь за секунду до прыжка спасения стягивает мягкие локоны на затылке, натягивает окровавленные пряди и с диким рыком дергает хрупкое тело назад, обрушивая девчонку на белесую шкуру-ковер, так сильно и резко, что она с хрустом врезается мордашкой в пол, до сих пор кричит, пищит и, кажется, плачет, тихо, навзрыд, она… Она едва слышно зовет Нигана на помощь, позволяет слабостям взять верх, но, всё же, понимает, что он не придет. Хэппи-эндов не будет. Испачканные кровью и пылью пальцы все так же до хруста стягивают вьющиеся волосы на затылке, поднимают маленькую голову над полом, и после темнеющий, шоколадный взгляд скользит по бледному, острому личику Граймс, кажется, на секунду даже давая позорную, неправильную для него осечку. И крошечная, насквозь пропитанная кровью мордашка, вопреки всем должным обстоятельствам, смотрит на него с такой надеждой, светлой верой, отчаянным счастьем, она что, — о, боже, — все еще верит? Верит так, что даже изначально настроенное на дикий бой сердце Диксона пропускает один удар, второй и третий, забывает привычный быстрый ритм и раненым зверем бьется о грудную клетку, а в голове с безумным ревом кружатся и вертятся болезненные воспоминания, они давят, хотят подчинить, и власть снова желает захватить боль, она одна, истинная Королева этого мира, тягучая и уничтожающая, вот только… — С-сука… — Эта девчонка умудряется с диким стоном извернуться, ловко и быстро, вскрикнуть, а после до ебаной боли впиться в запястье мужчины острыми зубками, максимально глубоко и резко, так, что брюнет хрипит и пошатывается, нехотя отпускает спутанные локоны, а после, не глядя, кажется, наотмашь бьет ладонью по маленькой окровавленной мордашке, так, что девчонка с истошным воплем и диким грохотом отлетает на другой конец комнаты, и, всхлипнув, поднимается, сначала на колени, а после и встает на дрожащие тонкие ножки, испепеляющим взглядом глядя на мужчину. — Вы уже проиграли, Дэрил, и моя смерть только ухудшит ваше положение, поверьте, не советую тебе так рисковать сейчас. Ты же умный, знаешь, как надо мыслить. Мыслить как Рик. Рик бы так не поступил.— Попытка вразумить Диксона изначально обмена на провал. Ее хриплый голосок подрагивает время от времени, точно так же, как и хрупкая ладошка, сжимающая нож-бабочку, пока Джудит осторожной поступью кружится вместе с Дэрилом по кухне в опасном танго, только насмерть. И слова-то, слова, боже, по большей части — до безумия абсурдны, ведь в том-то и дело, Рик, чертов Граймс — он бы так не поступил, малышка Джу, никогда! Но… — Мы ведь могли решить все мирным путем, а вы так некрасиво себя повели. — В ее надламывающемся голосе сквозит неприкрытый сарказм, но, в то же время, такое искреннее и детское отчаяние, что и драться с этой малявкой нельзя, ребенок же, махонький такой еще, вот только… Дэрил, мягкими шагами следующий за хрупкой девочкой, с опасным прищуром и тихим рычанием льва смотрящий на нее, до боли крепко сжимает арбалет в руках, а после за секунды и внезапно опускает его, замирая на месте. И до этого напряженные плечи в каком-то странном тяжелом вздохе опускаются, а глаза, еще пару секунд назад пылающие грязным пламенем и яростью, в одно мгновение остывают, принимая всю боль мира на себя. — Ты зря это начала, Джудит. Ты еще ребенок и это просто… Не для тебя. Помни, что с войны никто не возвращается. Окончательно. — Мягкий, терпкий, словно крепкий утренний кофе с едва различимыми оттенками сахара, едва хриплый голос, звучащий из неоткуда, теперь постепенно окутывает разум девочки, и Граймс, тоже замерев, оглядывается по сторонам, вздрагивает, переставая понимать, реальность это, или же ей все снится, все еще не понимает, когда Дэрил легко и незаметно кивает, а потом теплая ладонь зажимает ее рот. — Никто не возвращается, Джу, и с каждым днем будет все хуже. Это наркотик, но только в нем нет кайфа. Тебе не спастись. — Отрешенный взгляд Иисуса словно извиняется за происходящее, извиняется абсолютно за всех, кто сделал ей больно, а после сильные руки крепко удерживают ее, Диксон плотно обхватывает тоненькие ножки, и все еще замершее от удивления тело выносят на улицу. Время замедляет свой ход, казалось бы, навсегда. Сквозь тонкую пелену замерзающих на морозе кристальных слез малышка Граймс смотрит в серое небо, и кажется, будто пепел и снег замирают точно так же, или вовсе начинают лететь обратно, туда, вверх. Джудит с отвращением чувствует, что у нее и правда больше нет сил. Теперь, когда все остановилось, внезапно так ярко и четко обострились все ощущения, и боль, которую она до этого не чувствовала, о, давно разучилась чувствовать — огромной холодной волной накрыла ее с головой, так, что… Она заплакала. Выгнулась на руках обоих мужчин, чувствуя, как внезапно резко стали болеть разбитые губы, и соленая, горькая кровь медленными густыми каплями проникает сквозь приоткрытые губки, обжигает горло и тяжелым осадком остается в организме. Она так остро чувствует, как дико начинает пульсировать разбитый братом затылок, кровоточить, и внезапно в этом месте становится так горячо, липко, а боль, огромная, сковывающая и уничтожающая, с оглушительной пульсацией продвигается все дальше по организму. Джудит чувствует, как болят испещренные сотнями порезов и заноз ладошки, судорожно подрагивая, Джудит все чувствует, чувствует, чувствует, и медленно начинает сходить с ума, кашляя кровью и отчаянно плача навзрыд, выгибаясь в мужских руках. Боль? Такая вот. Заслуженная, кажется. Отвратительная и мерзкая сука, которая до сих пор умеет обманывать людей. А им жалко. Им почти жалко ее, такую маленькую, совсем еще ребенка, нежную и до боли хрупкую, потому что эта малышка не заслужила такой огромной войны на свои плечи. Им жалко эту девочку, почти принцессу, с восхитительно красивым аленьким личиком и огромными кукольными глазками, что все еще наивно верят в счастливые концы, им жалко, поймите! До безумия жалко. Но она больше не с ними, а значит, уже давно должно быть плевать. Плевать сквозь ту же боль. Именно поэтому хрупкое тело с грохотом обрушивают на землю, так, что острые коленки до нельзя громко хрустят, сгибаются под неестественным углом, впиваясь в мокрую землю, а холодное дуло пистолета нежно целует окровавленный затылок, вынуждая девочку чуть податься вперед, едва слышно пища. — Обмен. Маленькую Граймс за вашу капитуляцию. Немая сцена, кажется. Дыхание Рика Граймса сбивается, сердце старого волка тормозит, если только не начинает биться в обратном направлении, и он едва заметно подается вперед, вглядываясь в родное лицо дочери, захлебывается, пытается сдержать новую порцию отчаянных слез, точно так же, как и Карл, но все это пресекается одним взмахом биты, и Люсиль предостерегающе блестит шипами в лучах заходящего солнца, лениво пробивающегося сквозь облака и клубы дыма. И Ниган все еще не верит, вздрагивает и совсем нервно перехватывает оружие в руке, потрясывая и стряхивая капельки крови и плоть, а чернильный пепел в его бесконечно пустых, опасных глазах внезапно наполняется настоящей, невиданной болью, вязким отчаянием и отвратительным липким страхом, когда взгляд скользит по его девочке. Взгляд, на секунду вернувший себе прежне оттенки. Шоколадный. Только не горячий молочный. Терпкий горький. Отражение того, кто когда-то жил в этом теле. Острое и холодное дуло снова и снова врезается в окровавленный затылок, вынуждая девочку пригибаться, и она… Снова всхлипывает, совсем как ребенок. — Прости меня. — Ее тихий голосок надламывается, и сердце зверя, уже многие века закованное в камень, лед и сталь трещит по швам, сбивается с ритма, и, казалось бы, с ней, этой девчонкой — всегда так, безумно и дико, но… Но оно рушится на части, с грохотом, звоном и скрежетом, и вместо куска сплошной породы остается лишь кровоточащее, испуганное сердце настоящего человека. Выбор за ним. Только и только, и он… Ниган впервые в жизни не может дышать. Спасители смотрят на Александрийцев, зло на добро, добро на зло, хоть и не понять, кто прав в этой схватке, а наравне только трое. Трое Граймсов, стоящих на коленях, но вот по разные стороны баррикад.