«В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей…»
Пустота — незаполненность, отсутствие чего-либо. Пустота не имеет точного определения. Пустота, в которой нет сопротивления, борьбы, времени, энергий… Пустота, в которой нет понятия времени, так как время предполагает процесс, движение из прошлого в будущее. Все временное подвергается старению, разрушению и рано или поздно исчезает, разрушается, меркнет, умирает. Но абсолютная пустота пребывает в вечности, она и есть вечность. В пустоте нет сопротивления, так как в пустоте отсутствуют проявления человеческого, проявления деятельности ума, сознания, которые, по сути, являются проявлением неосознанности. В пустоте нет сопротивления, так как не присутствует человеческой оценки, порождающей сопротивление, нет проявлений физического мира. Вечное ничто. Он сам стал этим. Его звали Антон Городецкий. Он перестал быть Светлым магом ровно в тот момент, когда находясь в горах, проклял мужчину, из-за которого погиб сам. Это оказалось не сложно для Высшего мага, совсем не сложно. Ловкость рук и никакого мошенничества, как сказали бы обычные люди, не Иные. Проклятие, порча… Какая в сущности разница? Но это была Тёмная материя, больше присущая Завулону. Антон совершил непростительный поступок. Однако каким-то ещё соображающим отделом мозга он понимал, что всё это уже бесполезно: он мёртв, Гесер мёртв, Светлана и Надя также погибли. Антон никогда не оправдывал убийство только ради мести, хотя бы потому что это просто-напросто очень глупо. Теперь он понимал мотивы действия Светлого мага и просто хорошего человека Бориса Степанова, который в далёком девяносто девятом году прошлого столетия страшным заклятием убил водителя Камаза, заодно разрушив целый квартал. Это был тот самый водитель, который снёс остановку в маленьком городке под Москвой, убив мать и сестру Бориса и ещё полдюжины человек. На суде шофёра оправдали — у машины отказали тормоза, никто, вообще никто, даже Шумахер просто не смог бы справиться с управлением, а сам водила переломался так, что всё равно долго бы не протянул. Его выписали из больницы доживать последние месяцы практически парализованным, без семьи и друзей, выписали умирать полуслепого, неподвижного человека, ухаживала за ним пожилая нянечка из благотворительной организации. Борису и этого показалось мало. Водитель был, кстати, Иным, очень слабым, седьмой уровень и никакого потенциала к чему-то большему, даже к шестому уровню Силы. Гесер предлагал тогда ему возможность поправить здоровье, но водитель отказался. Он больше не хотел жить, зная, что на его совести теперь восемь человеческих жизней. Борис убил и шофёра, и сиделку-старушку, и судью, которая вела это дело. Казалось бы, всего три человека. Но Степанов немного не рассчитал, перебрал с концентрацией силы, ведь он выкрал из офиса Дозора один из мощных артефактов, и случайно устроил взрыв. В новостях писали, что взорвался газопровод по этой улице, но лишь немногие знали, что произошло на самом деле. Был Трибунал, Бориса судили, и Инквизиция приняла решение о его развоплощении, несмотря на все усилия Гесера. По сравнению с восемью жертвами аварии, Борис убил больше полусотни жителей тихой улицы, большинством жертв были дети и старики. Сам Антон тогда не был на этом процессе, но однажды здорово им заинтересовался. Именно тогда ему пришла в голову мысль, что обычной жажды мести здесь недостаточно, чтобы устроить такое. Должно быть что-то ещё, решающее, что-то, что заставит переступить черту. У Антона было это «что-то». Дочь. И нет, не его дочь, а дочь этого человека. Антон видел её мельком в Сумраке. Она не умерла, но её отец слишком много думал о ней, а такое всегда отпечатывается. Маленькая, — хотя кому как, ей было одиннадцать, но для Антона его четырнадцатилетняя Надя была малышкой, — светловолосая, с тонкими и правильными чертами лица, и так похожая на отца. Антон даже не знал, как зовут его, человека, который невольно оказался виновен в смерти самого Антона и даже не подозревал об этом. Городецкий много думал об этом, каждый раз кляня этого человека. Если бы он не был тогда в Праге, если бы не подобрал игольчатый шарик, оказавшийся артефактом Инквизиции, если бы не догадался, как его использовать, если бы Гесер не заметил подмены и не отправил Антона на это задание… Почему-то Городецкому не приходило в голову обвинять самого себя. Это был его промах, но ведь куда проще свалить вину на другого, найти крайнего. И Антон с лёгкостью нашёл его. Ему хотелось причинить этому человеку такую боль, которую он никогда прежде не испытывал. А Тёмное заклятие в день, когда звёзды опускаются на землю, подошёл для этого как нельзя лучше. Сумрак радостно взвизгнул, расступаясь, впитывая в себе крохи энергии, оставшиеся от магического удара, пока над головой у мужчины в военной форме закручивался вихрь. А когда он загадал желание — Антон увидел отпечаток его мыслей. Не целиком, отрывочно, но это было, естественно, связано с маленькой девочкой. Желание бы сбылось, день опускающихся звёзд бывает раз в восемь тысяч лет и каждый раз приносит благо загадавшему, но в тот день Фортуна распорядилась по-другому. Звёзды были живыми, чувствующими, Антон слышал их таинственный шёпот, накопленную мудрость тысячелетий. Последнее желание загадывал Разум, возжелавший создать Вселенную и всех живых существ, населяющий её в наше время. Он видел процесс сотворения мира, охоту на пещерного медведя, добычу огня. Видел падение и рождение империй, видел Македонского и его поход. Видел мальчика, который жил впроголодь вместе с матерью и братьями, хотя был сыном великого Есугея-Багатура. Зашив в шапку подарок отца — железного волка, — мальчик рос, возмужал и поставил на колени половину мира. Его звали Чингисхан. Антон видел юношу, который потерял четырнадцать лет жизни из-за зова Коня, ведущего к Чингисхану, видел, как изменится будущее, юноше хватило ума передать коня в двадцать пятый век. Видел миллиардера, великого человека и учёного, который принёс бы много пользы, но погиб во время конца света. Никакие технологии не спасут от неизбежного. И проклятого Антоном человека не спасли. Звёзды должны были исполнить его желание, но почему-то интерпретировали его по-своему и решили снять вихрь. Золотисто-белый луч, от света которого Антон едва не ослеп сам, ударил прямиком по воронке, уничтожая её, но заклинание Антона было слишком сильно. Ментальные щиты, нарощенные явно не магическим образом — редкий случай, такая защита появлялась только у долгожителей, каждый Далай-лама имел такую, но этому мужчине было на вид где-то под сорок, не больше, — сорвало, щиты пошли трещинами, разрываясь на куски под действием такой энергии, не в силах противостоять ей. Они даже не прогибались под её воздействием, сразу же ломались. Антон невольно вспомнил, что испытывал он сам, когда во время их с Завулоном первого знакомства Тёмный маг мельком посмотрел на него. Городецкий тогда чудом не задохнулся под действием чудовищной силы, щиты чудом выдержали. А тут такой удар для обычного человека. Антон отогнал непонятно откуда взявшиеся мысли. Око за око, зуб за зуб. По-хорошему, нужно было убивать дочь этого человека, но на убийство ребёнка Антон не был готов. Пока он просто наблюдал, как жгучий свет убивает солдата. И Антон не сдержался. Вытащил руки из карманов, пошевелил пальцами, вспоминая замысловатый пасс. И добавочно метнул в мужчину заклятие Адского Огня. Секунду думал и добавил Соломонову Молнию. Молния попала ровно между остатками щитов, ударив мужчину куда-то в голову, но Антон не услышал даже самого тихого стона. От такого количества заклятий боль становится настолько невыносимой, что даже сама мысль о крике равноценна пытке. Но Адский Огонь сработал так, как Антон не ожидал. Столп пламени не ударил солдата, а начал закручиваться вокруг него, образуя горящий ярко-красным огнём кокон, останавливая белый луч, отражая его… Точно туда, где стоял Антон! Это была лёгкая смерть. Огонь превратил Светлую материю звёзд в заклятие Танатоса, только в его более развесёлую Тёмную вариацию специально для живых мертвецов, коим и являлся Антон. Тёмный, с вкраплениями звёзд, луч испепелил Антона на месте, не дав ему ни единого шанса уйти глубже в Сумрак. Наоборот, Сумрак в этом месте оказался выжжен до Седьмого слоя. Сила удара была так велика, что на оставшихся в линзах территориях случилось пятибалльное землетрясение. Все приборы зафиксировали непонятный выплеск энергии где-то в районе гор Дьявола, куда, собственно и ушёл Герман. Герман… Теперь Антон знал имя своего врага. В последний миг своей Сумрачной жизни узнал, ярким цветком оно вспыхнуло у него перед глазами. Теперь и умереть не страшно, когда знаешь, кому отомстил. Так думал Городецкий, будучи уверенным, что отправил своего неожиданного врага на тот свет. Герман никогда не боялся ни боли, ни смерти, хотя никогда не был рационалистом. Просто понимал, что бояться неизбежного по меньшей мере глупо, если ещё и не считать это пустой тратой времени. Зачем это в принципе нужно? Он не верил ни в жизнь после смерти, ни в многочисленные перерождения, буддийские верования не были ему близки. И вообще никакой религии Ворожцов не признавал. Бога нет, считал он, есть только ты и твои собственные решения и действия. Когда-то давно он даже думать об этом не мог, особенно, когда был ребёнком, хотя для мальчика это было немного странно, но многочисленные войны заставили его несколько раз пересмотреть свои моральные принципы. Он воевал столько, сколько не снилось никому из ныне живущих. И воевал не только в своё время. В рамках эксперимента под секретным кодовым названием «Лазарь». Избранных бойцов отправляли в прошлое и… Убивали там. Точнее, они сами погибали в боях и сражениях. Проверялась теория воскрешения человека. Абсурд, да, но Рутковский доказал, что это возможно. Самое Проект поэтому и назывался «Лазарь», ведь бойцов воскрешали только через четыре дня после смерти, сократить это время так и не получилось, хотя разработки шли и по сей день. Но что происходило на протяжении этих четырёх дней не помнил никто. У Германа были лишь какие-то смутные воспоминания о нахождении в белоснежной комнате без времени и пространства и капсуле в этой комнате. Видимо, она должна была поддерживать какие-то жизненные функции. Герман из собственного любопытства участвовал в этом проекте. Его отправили во времена русско-японской войны, Ворожцов был свидетелем покушения переодетым полицейским на императора во Владивостоке, видел начало войны, оборону Порт-Артур. Но наблюдал он этот инцидент где-то глубоко у себя в голове, словно уже прожил это. Его убили во время Мукденского сражения, одного из наиболее кровопролитных в истории войны. Оно растянулось на три недели, но Герман погиб во время обороны небольшого поселения Юхуантуль. Бригада под командованием Намбу отвели внимание русских на эту битву. Тогда японцы уничтожили четырёхтысячный отряд русских практически целиком, выжили лишь единицы, многие попали в плен. Германа зарубил японец на вороной лошади с коричневым кожаным оголовьем. Герман не запомнил своего убийцу, только тёплую бежевую безрукавку на нём и офицерские сапоги. Ворожцов погиб по собственной глупости, полез против соперника, вооружённого длинной саблей, с ружьём и штыком, практически врукопашную. Он помнил только внезапную жгучую боль, когда всадник полоснул его ножом по груди вниз до живота, разрубив ключицу и задев артерию, повредил почти все внутренние органы с левой стороны, такой силы был замах и удар. Это была быстрая смерть, но слишком кровавая: Герман видел своё тело как будто со стороны, и ему казалось, что он как минимум наткнулся на главного злодея «Пилы», столько было крови. Но это было уже после того, как Герман вернулся с главного плацдарма своей жизни — войны в Чеченской республике. Он служил там практически с самого начала, с момента ввода Ельциным сначала советских, а потом уже и Российских войск. С тысяча девятьсот девяносто четвёртого по девяносто шестой. Два года, но Герману хватило и этого. Он начинал воевать в Грозном вместе с парнями, которые сидели с ним за одной партой, на одной школьной скамье, Герман знал их: всех и каждого, это были ребята из его родного города. Но из их большого отряда прошёл всю службу от начала до конца только он и только чудом не спятил. Однажды брали населённый пункт Гойское. Там был настоящий беспредел, советские солдаты были распяты боевиками, прибиты гвоздями к щитам — для устрашения. Герман был свидетелем жутких убийств, отпиливания головы ножовкой, декоративного наматывания кишок на забор, кастрации уже мёртвых солдат, зачисток целых деревень. В последнем ему довелось участвовать: БМП в один конец деревни, КШМ в другой. И всех в ноль: женщин, детей, стариков, а в особенности боевиков. Много лет спустя Герман наткнулся на рассказ участника этой войны, споткнувшись на словах «Мы странные мальчишки — со взрослыми глазами и взрослыми разговорами, многие из нас уже седые, а глаза наши никогда не светятся весельем, даже когда мы улыбаемся, и все же мы мальчишки. Но стоит только начаться боям, как мы сразу превращаемся в животных. Все ненужное мигом слетает, как скорлупа с ореха, и остается только одно — жить. Мы перестаем быть людьми и становимся машинами для убийства и возраст перестает иметь всякое значение — у нас такие же руки, как у взрослых и такие же мышцы, и хотя мы слабее взрослого человека, но мы не хуже умеем совмещать мушку с движущейся фигуркой и нажимать на курок. Пинче или Мутному нет еще и девятнадцати, но они уже убивали людей. У нас больше нет ни возраста ни увлечений, ни интереса, мы становимся зверями, у нас обостряются все чувства и инстинкты, слух становится острым, как у кошки, а глаза способны заметить малейшее движение, мы знаем, когда нужно затаиться и лежать, а когда перебегать открытое пространство, мы умеем ориентироваться ночью и по слуху определяем расстояние до работающего пулемета. Каждый из нас способен упасть за доли секунды до того, как разорвется снаряд, это невозможно объяснить или рассказать, это можно только пережить — ты сидишь около костра или перебегаешь через двор и вот ты уже лежишь, вжавшись лицом в землю, а на твою спину и голову сыплется земля и ты понимаешь, что начался обстрел, хотя не слышал свиста или выстрела — но ты уже чувствовал мину в полете, ты чувствовал, что она летит, знал о ней каждой клеточкой своего тела — организм твой вдруг распадется на миллиард составных частей и становится огромным, как вселенная и ты чувствуешь внутри себя каждую клетку и каждая твоя клетка, каждое твое ядро хочет жить — жить! Жить! Жить! — и невероятный страх обжигает все тело и все это происходит за тысячные доли секунды и вот ты лежишь в земле, а осколки пролетают над твоей головой и ни один из них не задел тебя, а мозг даже не успел сообразить, что произошло. Если бы мы полагались на свои чувства, то давно уже были бы мертвы, все это очень долго, очень медленно — услышать звук, потом от ушам передать его в мозг, там проанализировать и дать команду рукам и ногам упасть. Инстинкты срабатывают быстрее. Это говорит в нас сама жизнь, сама жизнь заставляет нас падать и искать ямки поглубже, она ворочается в нас скользким холодным червяком и только она спасает нас. По жестокости мы иногда превосходим взрослых — просто потому, что мы молоды. Дети жестоки по своей натуре и эта жесткость — единственное, что осталось в нас от нашего юного возраста. И она помогает нам, помогает выживать и убивать других». Герман так и не нашёл в себе сил написать этому человеку, хотя очень хотел. В то время он много времени проводил за книгами и газетами, читая воспоминания тех, кто прошёл то же самое, что и он сам. Герману это было необходимо, как воздух, только так он чувствовал себя настоящим, живым, иначе чувство реальности мигом пропадало, Ворожцову периодически казалось, что это происходило не с ним, что это всего лишь сон, ужасный, кровавый, но всё-таки сон. Он так и остался тем молодым парнем, которого забрали воевать в другую республику, оторвав от всего, что он помнил и знал, наполнив жизнь бесконечной чередой смертей. Его накрыл так называемый Афганский синдром, хотя в случае Германа — Чеченский. Врачи определяют его как посттравматическое стрессовое расстройство, но эти три слова не способны выразить всю глубину и полноту заболевания. После возвращения в родной город, Герман на протяжении трёх недель, счастливых недель, просто физически наслаждался покоем и заурядностью гражданской жизни. Как ветерану войны ему полагалось специальное удостоверение и копеечная пенсия. Выжить на неё было, конечно, невозможно, но тогда у Германа ещё был брат. Задолго до начала службы обоих братьев на ISPA всё было нормально. Игорь отслужил два обязательных года в пехотных войсках, приобрёл новых товарищей, с которыми долго продолжал общение после армии, но ничем особенно не отличился, был таким же бритым, ушастым пацаном. К военной службе он был признан ограниченно пригодным, с детства у него были достаточно серьёзные проблемы с лёгкими, которые, однако, компенсировались с возрастом. Игорь был на три года старше Германа, поэтому когда он сам уже отслужил, его брата призвали на службу. Герману в этом больше не повезло, он учился в кадетской школе: пока отец братьев был жив, то полностью оплатил сыновьям учёбу — Игорю в приличной гимназии, а Герману — военную школу, причём, стоит заметить, что с уклоном в конные войска, казачий полк. Это и стало основой для будущей спортивной карьеры Ворожцова-младшего. Но в то время до этого было ещё очень далеко, Герману предстояло пережить все последствия войны. Его стало «накрывать» где-то через месяц. Сначала это были просто кошмары, воспоминания о пережитом, окровавленный песок и куски плоти в придорожных канавах, бесконечные и никогда не прекращающиеся бои, крики командиров в рации, разрывы гранат и свист мин, зверства боевиков. Герман просыпался ночью от собственного крика, весь в поту, мокрая рубашка липла к телу. До утра он уже не мог заснуть, а потом и вовсе начал бояться спать. Пробовал пить, напивался почти до потери пульса и остановки дыхания. Точнее, напился. Один раз, а ночью накатили такие галлюцинации, что Герман едва не сошёл с ума. Практически сошёл, Игорь потом рассказывал, что проснулся ночью от непонятного, внезапного наплывшего чувства страха. И застал своего полуживого от ужаса брата, от которого явственно несло дивным запахом перегара, на крыше их дома — они жили в пятиэтажке. Германа остановило и, видимо, спасло ограждение на крыше. Оно было не слишком высоким, но для бывшего солдата, несколько раз раненого, превратилось в непреодолимый барьер, Герман тогда с трудом мог быстро двигаться, поднять руки на уровень плеча было ещё тяжелее. Самое серьёзное ранение было у Германа в горах, когда под гусеницами БМП — основного транспорта пехоты, эдакого такси, взорвалась мина. Германа спасла случайность, он сидел на броне, и взрывом его просто сбросило на дорогу. Осколков он «словил» немерено, врачи в полевом госпитале доставали их из всех частей его тела. Один из них, зазубренный кусок железа, которым можно было легко перерезать артерию некрупному хищнику, Герман оставил на память, даже взял с собой в последнюю экспедицию на «Бегущую по волнам». О своих приступах Герман предпочитал не рассказывать брату, несмотря на то что жили они в одной квартире, не слишком просторной «двушке», оставшейся от родителей. Игорь хотел съехать, оставив квартиру младшему, но после такой выходки, едва не ставшей последней для Германа, Игорь резко изменил планы. Первым делом прямо на крыше вырубил брата чётким ударом сзади в основании шеи и вызвал собственного врача, в котором был уверен, что тот болтать не будет. Врач, молодой человек чуть старше самого Игоря, сделал всё по высшему разряду, прокапав Германа прямо в домашних условиях. Сначала — чтобы вывести алкоголь, коего оказалось полторы бутылки, пить Герман тогда не умел, — из организма, а потом — чтобы Герман продержался до приезда врача-психиатра из Москвы, у Игоря были значительные связи, он трудился в министерстве. В полнейшем «овощном» состоянии Герман провёл около двух дней, сознание плавало где-то вне времени и пространства. Никаких глюков и видений. А следом за этим пришёл следующий этап синдрома, отсутствие восприятия реальности. Если раньше галлюцинации были временны, то теперь Герман забывал даже собственное имя, память услужливо оставила только его позывной, погоняло на военном языке. Ворон, производное от фамилии, фантазией Ворожцов не отличался. Какая разница, кем быть, у его бывшего друга, зверски убитого, позывной был Хомяк. И не из-за веса или больших щёк, из-за удивительной способности везде находить вражеские схроны, да и самому умудряться сохранить прозапас патроны или пару гранат. Герман полностью погрузился в свою прошлую военную жизнь, однако стрельбу не устраивал, с оружием в руках на людей не бросался. Игорь просиживал с ним всю ночь, подавал воду, вытирал мокрое, красное лицо, которое словно до сих пор обдувал горячий сухой ветер. Иногда его брату было совсем худо, он был глубоко в своём мире, откуда нельзя было позвать, куда нельзя было позвонить. Герман постоянно беззвучно шевелил губами, не произнося вслух ни одного слова — на войне по-другому было нельзя, чтобы не услышал враг. Только один раз Игорь проснулся от его вскрика: «Парни, отходите, я прикрою!». Приехал хвалёный психиатр, выписал рецепты на антидепрессанты и сильнодействующие седативные препараты, дал номер своего коллеги-психолога и уехал. Психолог, сам бывший военнослужащий, причём служил он там же, где и Герман легко согласился устроить сеанс терапии, не изменив своего решения даже тогда, когда Игорь предупредил его, что будущий пациент с трудом воспринимает окружающую действительность, но ни в коем разе не агрессивен. Первый раз он просидел с Германом пять часов, причём первые два оба просто молчали. Ворожцов был, во-первых, под довольно сильной седацией, а во-вторых, переживал тот самый момент, когда его ранило осколками. Игорь всё это время тревожно сидел под дверью и ждал. Ждал чуда. Психолог не был царём и Богом, но он умел слушать. Просто слушать, ничего больше. Сто восемьдесят минут едва разборчивого шёпота о войне. Врач слушал и сам сдерживал слёзы, понимая, что переживает человек, который из бывшего бравого бойца, командира, офицера с большой буквы превращается в будущий кадр для психоневрологического диспансера и отлично понимает это, несмотря на своё состояние. Через три часа Герман внезапно замолчал. Он словно провёл всё это время в комнате с наглухо запертой дверью, а врач сумел подобрать нужный ключ. С глаз у мужчины спадала пелена, мир начал обретать краски. Это было ещё одной проблемой, Герман терял способность различать цвета ровно до этого момента. Теперь он уже видел свою комнату, пусть в оттенках чёрного и серого, но это был его дом, а не выцветшая армейская палатка со спальными мешками, небрежно брошенными на матерчатый пол, со следами крови раненых бойцов на полотняных стенах. Но сам он изменился просто до неузнаваемости. Словно с момента окончания армейской службы у него не осталось ничего, кроме эмоций, нервов, которые он отчаянно пытался скрыть. Он не мог начать работу, не мог практически ничего. Врачи упорно называли это посттравматическим синдромом, но это было что-то другое, как будто повышенная чувствительность ко всему окружающему. Психолог отчаянно пытался минимизировать эти последствия, но несмотря на всего его старания ничего не менялось. Громкий звук, яркий цвет, разговор на повышенных тонах — всё это доводило Германа едва ли не до малого эпилептического припадка. Глубоко в душе он понимал, что становится довольно жёстким, если не сказать жестоким, но это был единственный способ хоть немного закрыться от окружающего мира. Но всё изменилось, когда он встретил Таню — свою будущую жену. До свадьбы они прожили вместе чуть меньше года, сразу после замужества Таня узнала, что беременна, однако оба имели ощущение, что они уже встречались раньше — так были они похожи. Татьяна оказалась единственной женщиной — другие на Германа внимание и вовсе не обращали, кто сумел увидеть не отставного, едва не сошедшего с ума военного, но до невозможности интересного, умного, в какой-то степени весёлого человека. А немного позже Герман выкупил за смешную цену полуторагодовалого жеребёнка и почувствовал себя по-настоящему счастливым. Человеку, называвшему себя Иваном, никогда в жизни не было так страшно. Он был Странником, много чего видел, путешествуя по линзам, он бывал вне времени и пространства, в прошлом и будущем, искал могилу Чингисхана и участвовал в экспедиции погибшего миллиардера, воевал с викингами был переводчиком в Афганистане, потерял четырнадцать лет жизни в хроноспазме, воскрешал мёртвых и отправлял живых на тот свет, умел договориться с Хихикающим Демоном, обладал совершенно разными предметами, передавая их в итоге в нужные руки. Но сегодняшний вечер заставил его забыть обо всём, что он когда-либо видел. Всё произошло буквально за несколько десятков секунд — хотя Герман потом расскажет, что для него это была вечность. Спустившиеся на землю звёзды вспыхнули так ярко, что «Иван» был вынужден прикрыть глаза ладонью, посматривая, однако, за огромным конём Германа. Тот оказался достаточно умён, для того чтобы опустить массивную голову вниз, прячась от света. Сам Герман первую секунду стоял, опустив веки. А потом звёзды испустили сначала сноп искр, а потом и несколько раскалённых добела лучей, ударивших в Германа. Иван закричал от ужаса, хотел рвануться на помощь, но вовремя сообразил, что загадочный свет может попасть и по нему, и какой от этого всего будет толк? Герману явно понадобится помощь, Иван краем глаза видел его искажённое болью лицо. Когда в него ударил ещё один поток света, пылающий жаром, ослепительно яркого красного цвета, цвета пламени, Иван поймал себя на том, что до крови искусал кулак, с трудом сдерживаясь. Пламя окутало Германа, образуя сферу. Из неё вырвался слабый лучик, ударивший куда-то в темноту, и всё стихло. Остался только лежащий на снегу Герман, конвульсивно подергивающийся. Иван выскочил из кустов и бросился к нему, упал на колени в глубокий сугроб. Снег вокруг беспомощного тела был странно горячим и таял прямо на глазах, в некоторых местах проглядывал пожухлый мох с лишайником вперемешку. Иван торопливо сорвал с себя тёплые рукавицы, бросил их куда-то за себя, не глядя, и склонился над Германом, осторожно поворачивая его на спину. Ночь была лунная ясная, даже доставать мощный фонарик не требовалось. Однако едва Иван коснулся Германа, его руки словно обожгло. Он вполголоса чертыхнулся, понимая, что сплоховал, совершенно не подумав об этом аспекте. Пришлось тратить драгоценную минуту на поиск рукавиц, которые уже порядком промокли и возвращаться к Ворожцову. Тот практически не дышал, руки всё ещё тряслись. Один глаз порядком дёргался. А ещё он очень напоминал жертву неудачного использования китайской пиротехники. Лицо у него было красное от жара, но на шее, нижней челюсти, щеках, скулах и переносице были видны отчётливые ожоговые полоски. Иван вновь помянул чёрта, поворачивая голову пострадавшего так, чтобы можно было осмотреть все ожоги. Что-то дёрнуло его расстегнуть на Германе тёплую куртку. Предчувствие его не обмануло: ниже шеи, на ключицах и плечах были точно такие же следы. Ивану как опытному врачу сами ожоги не показались глубокими и опасными, но самая главная странность была в том, что они отчётливо напоминали языки кровавого пламени, ударившего по Герману. Иван дрожащими, негнущимися пальцами стянул с плеч собственный военный бушлат, вытащил индивидуальный перевязочный пакет, полез за обезболивающим. Пока он занимался этой насущной проблемой, Герман явно начал отходить — плохо, очень плохо, сразу же накроет болевым шоком, сипло застонал, но глаз не открывал, между полуприкрытыми веками виднелась жуткая белесая полоска, но не более. — Герман, Герман потерпи немножко, — успокаивающе забормотал Иван. — Потерпи, вот сейчас укол сделаю, пройдёт, потерпи. — Он с отвращением поймал себя на том, что суетится. Набрал лекарство из пузырька в шприц, щелкнул обломанными ногтями, выгоняя пузырьки воздуха и наклонился к Ворожцову. Тут-то его и накрыла настоящая паника — это точно был шок непонятно какой степени. И куда колоть тоже непонятно, вены спались. На ум пришла давным-давно рассказанная история одного врача-скоропомощника, который на вызове колол дедульку-инсультника в височную вену, никуда больше также не смог попасть. Иван провёл подушечками грубых пальцев по лицу Германа чуть выше и левее уха, сердце гулко стучало где-то в горле. И вот, наконец, почувствовал едва заметную пульсацию. Руки, казалось, сами сделали инъекцию. Ивана теперь занимал вопрос, что делать дальше. Это было явно не обычная ожоговая травма, у обрыва произошло что-то ещё, чего Иван не понимал. Здесь нужен был не обычный врач, а знаток таких случаев. Иван обернулся в сторону зарослей, залез рукой под терморубашку и вытащил серебряную фигурку медведя, сжал её в кулаке. Из кустов к нему торопливо потрусил Фортекс, недоверчиво фырча. Иван подхватил собственный рюкзак за обе лямки, надел их так, чтобы торба болталась едва ли не на локте, взял коня за повод, а другой рукой полез в карман и добыл ещё одну фигурку на кожаном шнурке — змею, кусающую себя за хвост. Сжал в кулаке фигурку, безвольные и ледяные пальцы Германа и, сосредоточившись, отчётливо представил перед глазами место, куда им предстояло перенестись. Секундное ощущение удушья, отсутствие твёрдой почвы под ногами, подкатывающая к горлу тошнота — и они на месте. Иван видел перед собой тропинку, уходящую к синим горам, но его больше интересовала растительность справа. Однако сначала следовало решить вопрос с передвижением. Иван взвалил свой рюкзак на коня, закрепил его ремнями на седле, мысленно горячо извиняясь перед животным. Германа же Ивану предстояло тащить на своём хребте, благо идти было недалеко. Пятьдесят шагов, наполненных мучительным страхом за человека, который мог умереть по глупости Ивана, которому просто захотелось увидеть уникальное явление своими глазами. «Вот, пожалуйста, увидел, — ругал он себя. — Насмотрелся, старый дурень». Он и не заметил, как вышел на поляну. Никакого снега, всё такое зелёное, яркое, далеко сзади лежала печально известная Комариная пустошь. Дул холодный северный ветер, мужчина порадовался, что был тепло одет, солнца не было видно, только едва светящееся жёлтое пятно. Между лиственницами с натянутыми между ними импровизированными бельевыми веревками, стояла самая настоящая избушка, как из сказки, стоящая на огромных древесных стволах, с добротной крышей, замазанными глиной стенами сруба и огромным камнем с облупленным корытом возле. Оставалось надеяться, что хозяйка дома. Так скорее всего и было, Иван видел в чистом вымытом окошечке котелок, под которым весело горел огонь. Иван не добрёл до крылечка всего ничего, едва не осел на землю, пока спускал Германа со своих плеч на зеленую траву. Тот был восково-бледный, даже нос, казалось, заострился. «Как у умирающего», — подумал Иван, отгоняя непрошенные мысли. — Ты чегой-то расселся тут, окаянный? — раздался молодой и звонкий голос над ухом. — Здравствуй, баба Рая, — растянул губы в неподдельной улыбке Иван. — Помнишь меня? — Помню, как не помнить, — заворчала старушка в душегрейке и платье, торопливо накидывая на сухие плечи чуть потёртую бархатную безрукавку. — Ты чего сидишь-то? Поднимай его, — старая женщина кивнула на Германа. — И волоки в горницу. — Сама старушка уже торопливо взбиралась по небольшой чисто выметенной лесенке из двух ступенек, вернулась с какой-то лоханкой и пошла во двор. Иван пожал плечами и, собравшись с силами, вновь поднял Германа и взвалил на свои плечи. Он давно привык, что баба Рая никогда не задаёт лишних вопросов, потому что обычно сама всё уже знает. Он на секунду оглянулся и увидел, что баба Рая с трудом расслабила на Фортексе все кожаные ремни, удерживающие седло — подпруги и повела коня к старому коровнику. Когда он наконец-таки опустил Германа на низкую, крытую шкурами лавку, подушку, ароматно пахнущую ромашками, сбросил на пол. Голова Ворожцова сильно мотнулась в сторону, открывая новые ожоги, спускающиеся вниз по позвоночнику, когда Иван неосторожно дёрнул руками. Кисти у Германа оказались также обожжены, Иван пожалел, что не набрал снега, чтобы приложить, а в этих местах за ним придётся далеко идти. Баба Рая уже вернулась и спешно заваривала что-то в очередном котелке, добавляя из плетёных коробочек щепотки разных трав. Повернулась на миг к Ивану и взглядом указала на похлёбку, томящуюся на огне. Приглашения не требовалось, мужчина старым, ещё довоенным половником начал хлебать варево, стараясь не пролить ни капли. Желудок наконец-то вспомнил, что за два дня ему досталось только несколько кружек кофе и пара сухарей, Иван едва ли не постанывал от удовольствия. Баба Рая тем временем склонился над Германом и неодобрительно покачала головой. — И что тебе, Игнашка, неймётся-то? — вдруг произнесла она, не поворачивая головы. Мужчина вздрогнул и едва не пролил на себе горячую похлёбку. Впервые за долгие месяцы его назвали настоящим именем. — Виденье мне было страшное, словно дьяволом посланное. Ему, — очередной кивок на Германа. — Жить ещё и жить, а ты его едва в могилу не свёл. — Прости меня, дурака, — повесил голову Игнат. — Посмотреть хотел на звёзды эти, да сам желание загадать не могу, знаешь, фигурки не позволят или Прозрачные. А тут — он. — Молчи уже, окаянный, — покачала головой старушка. — Попробую сделать чегой -нибудь, авось получится. Многое умела баба Рая, многое понимала. Но так и не пришло к ней озарение, что заставило звёзды причинить вред человеку. Но был у неё способ узнать это, такое событие всегда оставляло за собой испуг — врачи бы сказали — тяжёлую психологическую травму. Испуг можно было снять, вылить с помощью воска, на котором тогда отпечатывался страх человеческий. Так старушка и поступила: взяла с крепкого деревянного столика миску со святой водой, ковшик с воском прятался за печной трубой. Со стены бабушка сняла иконы и поставила их ближе к лавке. — Иди сюда, Игнашка, — позвала она. — Будем исправлять, что ты натворил. — Да я-то чем помогу? — удивлённо поинтересовался тот. — Лечение — это по твоей части, Раиса Петровна. — Друга своего подержишь, — отрезала пожилая женщина. — Ему во время обряда сидеть надо. Игнат со вздохом отложил в сторону половник, с явным неудовольствием отставил котелок с недоеденной похлёбкой и присел на лавку. Осторожно подхватил Германа под руки, заставляя принять более или менее сидячее положение, пристроив безвольную голову себе на плечо. Баба Рая поставила прямо над мужчиной мисочку с водой, едва плещущейся на дне, в другую руку взяла ковшик с растопленным воском и тонкой струйкой полила его в миску, едва заметно шевеля губами — молитву читала. Таким способом обычно снимали испуг у детей, но старушка придерживалась прозаического мнения о том, что все мужики в глубине души дети, живое, заросшее бородой доказательство сидело перед ней. Когда в аккуратном, выкрашенном в нежно-розовый цвет ковшике не осталось ни капли, пожилая женщина взглянула на восковую массу, покачала плошку из стороны в сторону. Чего она только не увидела: и неясные очертания военного шлема и автомата старого образца, и тонкий образ молодой женщины со светлыми, ясными глазами, и смутные черты маленькой девочки. Но это было не то, не это стало причиной испуга. Баба Рая, вопреки всем правилам церковников и собственным моральным принципам, скатала воск в шарик и положила на лавку, а сама налила в ковш ещё и повторила заново. Игнат едва не скатился на пол, на него вдруг навалилась такая слабость и пришло такое спокойствие, что немедленно захотелось в тёплую постельку. На этот раз на воске проступил странный образ — фигура этого же мужчины, что так и не пришёл в себя, а за его плечом нескольких молодых парней, совсем мальчишек, в военной форме. И привиделось старушке, будто тихий голос шепнул ей на ухо: «Мы его спасли, теперь твоя очередь, мать. Не земной у него страх, другой…» И баба Рая негромко прочитала ещё одну молитву — спасения заблудшей души от дьявола. Восковая лепёшка, ещё не до конца застывшая в миске, поплыла вновь и на её поверхности проступило полупрозрачное лицо, искажённое дикой злобой. Но вместе с равномерными покачиваниями миски оно таяло, превращаясь в силуэт, пока наконец не исчезло совсем. Старушку неожиданно бросило в жар, на лице её выступили крупные капли пота. «Неужели видит? — подумала она. — Или чувствует присутствие?». Ответов у неё не было. Одно успокаивало — фигура растаяла, а значит от неё опасности больше не исходило. — Вот и всё, Игнашка, — чужим, тяжёлым голосом произнесла баба Рая, снова скатывая воск между коричневыми от старости, с проступившими венами ладонями. — Закончилось. Тот недоверчиво потёр чуть припухшие от усталости глаза, привстал и на этот раз очень аккуратно положил Ворожцова на скамью, прикрыв шкурой оленя, вкусно пахнущей ромашками и почему-то одуванчиками. А… А как же, — голос его срывался. — А… ожоги? Как же так? Почему… Почему они не исчезли, ты же такое снимаешь всегда? — мужчина был практически на грани слёз. — А ну, прекрати рыдать! — подняла на него глаза старушка. — И разуй глаза, коли не видишь. И не ожоги это, а от звёзд отметины, даром что болят. Бледнее стали, на плечах нет ничего почти, а что уж до лица… Шрамы мужчину украшают, тебе ли не знать! Игнат при этих словах бессознательно запустил руку в бороду, потерев неаккуратный шрам от подбородка и до нижней губы, который он тщательно скрывал. Виной был японский ниндзя родом из пятнадцатого века, Игнат чудом избежал смерти, когда его полоснули когтями-сюко, едва не раскроив сонную артерию. Чудесная саламандра спасла Игнату Нефёдову — такого было его полное имя, — жизнь, но шрам свой он отчаянно прятал, ведь он был слишком заметный. Бородатых Странников много, а вот Странников с подобным шрамом — нет. — Спасибо тебе, Раиса Петровна, — Игнат даже неожиданно для себя поклонился ей. — Его спасла, сама грех на душу взяла. Спасибо. Та даже смутилась от подобной похвалы, даже худые старческие щёки заметно заалели: — Будут, будет тебе, Игнашка, — забормотала старушка. — Похвалил и будет. Ничего такого не сделала, так, пошаманила немножко. Ты ж вон вспомни, как ко мне с распоротым брюхом притащился, как недельку добрую тут валялся! Всё это Игнат тоже помнил. Тогда он перенёсся к бабушке из глухого Средневековья, после того, как он на рыцарском турнире защищал честь прекрасной дамы и получил клинком в живот. Саламандры с ним на тот момент не было, его спасли только чудесные ручки старой знахарки, которая день и ночь просиживала у его постели. Но она-то не была виновата в том, что он без должной подготовки пошёл на более опытного соперника, но Герману Игнат сам предложил испытать судьбу и попросить помощи у высших сил, сам потащил к чёртовому обрыву. Однако спас же, не бросил! — Ты не печалься, — подсела к нему старушка. — Не исправишь ничего. Верни его, главное, домой, да дохтуру какому-нить знакомому, чтоб языком не трепал, сдай. Я вам провожатого дам, он вас от того обрыва мигом доведёт. — И баба Рая скрылась в сенях. Когда она провожала Игната, которому вновь пришлось нести Германа на собственном горбу, то вывела коня, сытого и довольного, и что-то шепнула ему на ухо. Тот вскинулся на миг, но пожилая женщина повела рукой перед большими его карими глазами, словно показывая что-то. И правда, как только Игнат вновь с помощью предмета перенёс их весёлую компанию на обрыв, то конь торопливо пошёл по какой-то едва заметной тропинке. Через пять минут в конец запыхавшийся Игнат понял, что совсем выдыхается, и придумал закинуть бессознательного Германа в седло и идти, придерживая его. Так дело пошло значительно быстрее, конь трусил по дорожке, стараясь не проваливаться в сугробы, чтобы не потревожить хозяина. Сначала Игнат думал, что конь идёт сам, но потом обогнал его и увидел в умных глазах тусклое отражение тёмно-синего шарика с голубоватыми всполохами, зависшего над землёй. Фортекс его видел, а Игнат — нет. Самым обидным было, что когда они вышли к главным воротам штаба, Нефёдов так и не почувствовал ни следа магии.***
Время для квеста, дорогие товарищи! Сначала объясню название прошлой главы. «Мой проделаешь путь». Я уже говорила, не усложняйте себе жизнь и не придумывайте того, чего нет. Всё предельно просто — Иван-Игнат не знал, где находится обрыв, он шёл по следам Германа, фактически загоняя его в едва не ставшую смертельной ловушку. Дальше эпиграф. Там я немного намудрила, но истинный смысл таков — наши желания нас губят, на примере Германа мы в этом убедились. А теперь, как всегда, новый квест. Все по-старому: объяснить смысл эпиграфа и главы. Желаю удачи и пустырника прямо с поля.