«Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок — тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся».
Прошло четыре месяца после событий, описанных в предыдущей главе
«Меня зовут Герман Ворожцов, я командир второго кавалерийского отряда. В результате неудачной операции я попал в плен к народу аваров, выживших после конца света, с древности населявших эти горы. Тридцать восемь дней назад четвёртый десантный отряд во время атаки тремя ударами с боевых вертолётов разрушил поселение этого народа и освободил меня». Боевая операция трёх конных отрядов и двух спецподразделений лично под командованием одного из генералов самого Рутковского просто не могла быть провалена. Опытные полководцы, разработанная тактика атаки, тщательно изученная карта местности весьма мешали этому, понятное дело. Всё планировалось ещё очень давно, Герман лично принимал участие в подготовке. Но всё провалилось в один миг, когда его второй отряд с позывным «Кондор» попал в засаду, зажатый между горами, широкой ледяной рекой внизу, несколькими обрывами и оборванной радиосвязью. Ситуация складывалась скверно, бойцы были безлошадными, было бы слишком опасно тащить животных по узким тропинкам; бывали случаи, когда всадники погибали вместе со своим «транспортом», падая в пропасть. Подобного провала не случилось бы, будь сражение на земле, но противник воспользовался фактической беспомощностью отряда, практически впервые оказавшегося в горах, и перешёл в наступление. Радиосвязь была потеряна в первые же минуты, добрая половина радистов погибла, когда настоящие хозяева гор выпустили по ним несколько гранат из переносного гранатомёта, которые разорвали несчастных парней на куски. Оставшиеся подразделения ничем не могли помочь, они оказались в окружении в нескольких километрах от перевала, где развивалась настоящая битва. Но у них было силовое преимущество, авары не рассчитали, что ISPA выделит такое количество бойцов. Солдатам Германа приходилось намного хуже, из полутора тысяч человек в живых оставалось немногим больше девятисот. Потери были огромные, и Герман отдал немедленный приказ отступать, понимая, что его могут осудить за дезертирство и расстрелять. Но куда более важной задачей было вывести из-под огня как можно больше человек, чтобы иметь возможность присоединиться к более боеспособным частям. Однако из-за ошибки самого Германа он потерял практически весь свой отряд. Во-первых, не отдал командирский планшет своему непосредственному заместителю, который знал горную местность чуть лучше Ворожцова. Сорокалетний мужчина, он одним из первых претендовал на звание командира отряда, но Герман показал себя в нескольких крупных сражениях, виртуозно захватив несколько важнейших боевых точек, ещё и с минимальными потерями. Однако в этом сражении он провалился по полной. Его успели ранить во время спешного отступления, даже бронежилет не спас, а принёс больше вреда; в том бою амуницию выдали некачественную, и пластины, которые должны были защищать бойца, погнулись во время выстрела, ухудшив ситуацию тем, что не только пропустили пулю, прошедшую, однако, навылет, чуть ниже края лёгкого, но и сломали несколько рёбер Герману. Через несколько мгновений Герман опроверг все выводы врачей, утверждавших, что после ранения солдат — имелось ввиду, такой же, как и Герман, сильный боец, какое-то время не чувствует боли из-за выплеска адреналина в кровь, что позволяет отстреляться или отступить. Ворожцов же повалился, как подкошенный, куда-то в сторону, пуля нашла его прямо на бегу. Слабеющие ноги моментом перестали удерживать владельца в вертикальном положении. Герман сорвался вниз с узкого каменного карниза. Падение было невероятно быстрым, с болезненным и жёстким приземлением. Мужчина не успел сгруппироваться, даже закрыть голову руками, и рухнул на каменистую тропу двумя с половиной метрами ниже. Удар выбил воздух из лёгких, сломанные рёбра мгновенно взорвались болью, белоснежная вспышка молнией пронеслась по телу, достигнув головы, отдаваясь там набатом. Герману показалось, что он громко — не заботясь о том, что крик может спровоцировать очередной обвал каменной насыпи над ним, — закричал, но на самом деле он лишь сипло застонал, задыхаясь от забившего рот и нос песка. В какой-то миг он потерял сознание, но сладостные минуты продлились недолго. Боль была нестерпимой, он подмял под себя ногу, пока падал; конечность теперь была согнута под странным углом, да ещё и в колене — самая паршивая травма для военного. Шлем помялся, но свою основную функцию выполнил, голова была цела, лишь струйки крови стекали по разбитому лицу. Герман слышал крики и взрывы над головой, топот ног убегающих солдат. «Нужно встать», — отчаянно думал он. — «Я не могу лежать здесь». Но сил не было даже на то, чтобы просто поднять глаза вверх. Хуже всего была боль, мешающая дышать. Герман с трудом сконцентрировался на своих камуфляжных штанах, в кармане которых лежал индивидуальный перевязочный пакет, в комплект которого входило обезболивающее. Не промедол, как это было раньше, лекарство было сродни наркотику, человек практически сразу отключался. Медики ISPA изобрели более действенное средство, снимавшее боль и шок, но оставляющее в ясном сознании. Дрожащей рукой в порванной перчатке Герман рванул застёжку кармана, выдернул шприц-тюбик, снял упаковку и вколол лекарство прямо через одежду в бедро, тугой поршень под пальцами медленно поддавался. Действие оказалось моментальным, как наркоз, прошло около минуты, а все неприятные ощущения медленно уходили, оставляя только некоторую скованность в мышцах, какая обычно бывает после сна. Больше Герман ничего сделать не мог: чтобы перевязать рану ему нужно было снимать оружие, разгрузочный жилет и бронежилет, отстёгивать рацию, а кроме этого ещё и отрывать рубашку, явно присохшую к ране. Мужчина понимал, что теряет кровь, это лишало его способности быстро соображать, мир виделся словно через тонкую плёнку. Сознание вновь покинуло его, вернувшись на этот раз где-то через час или около того. Ворожцов нашёл себя почему-то под скалой с широким деревом, пробивающимся прямо через камни, скрывающими раненого с одной стороны от чужих глаз, что было довольно странным, вряд ли он смог бы отползти туда. Герман искренне сожалел, что ещё не умер от потери крови, всё-таки многочисленные ремни обмундирования, перетягивающие его, и слои одежды сыграли роль жгута. Герману едва хватило сил перевернуться на спину, что также вызвало очередную вспышку боли. А потом он услышал приближающиеся шаги и грубые голоса людей, разговаривающих явно на языке врага. До полуживого Германа им оставалось метров пятьдесят при условии, что они внимательно заглядывали под каждый камень. Мозг вдруг решил заработать, как следует, и услужливо подкинул последовательность действий в такой ситуации. Спрятаться или отстреляться Герман не мог, патронов почти не осталось, только одна граната из неприкасаемого запаса специально для подобного случай. Но прежде чем совершить такое красивое самоубийство, Герман, как командир, должен был успеть сделать несколько других вещей. Скрипя зубами и смаргивая стекающий пот, Ворожцов сорвал с форменной жилетки майорские погоны, нашивку на плече с фамилией и группой крови, крошечную помятую латунную полоску со шлема. Последним он вытащил из разгрузочного жилета командирский планшет размером меньше ладони. Торопливо нашёл подходящую по размеру выбоину между камнями, затолкал туда всё то, что никак не могло попасть в руки врага, сверху закрыл ещё одним камнем. Планшет находился в специальном ударопрочном чехле, взрыв ему не повредит, да и граната была устроена таким образом, что ударная волна шла в выбранном направлении, можно было выбрать градусную меру — да, у них были и такие технологии, всего-то нужно было установить крошечное колёсико на нужную отметку. Голоса становились всё ближе, Герман чётче различал слова. Официального языка аваров он не знал, но они разговаривали на какой-то смеси дари, фарси и пушту — восточные языки. Их Ворожцов поверхностно знал, командиров заставляли заучивать хотя бы общие фразы. Герман сжал гранату в кулаке, готовясь взорвать её, как только враг окажется рядом. Играть в бондиану, выдёргивая чеку раньше времени и отсчитывая секунды до взрыва, Герман не хотел, велика была вероятность, что граната раньше взорвётся у него в руке. Громкий топот раздался совсем рядом, мелкие камешки так и сыпались из-под чьих-то ног. Герман внутренне приготовился к тому, что через несколько десятков секунд от него не останется даже тени, а от врагов — только кровавый фарш. И тут он услышал внезапный резкий щелчок (предохранителя?) совсем близко. Пора было действовать. Не колеблясь ни минуты Герман выдернул чеку. Как и ожидалось, взрыва сразу не произошло, что было ещё более мучительным — наблюдать последние свои секунды. Когда на крошечном дисплее двойку сменила единица, прямо над ухом Ворожцова раздался свист пули, выбившей гранату из окровавленных пальцев. Враг подошёл не сзади, где Германа скрывали камни, а сбоку; заросший аварец в засаленной гимнастёрке почему-то советского образца оказался более опытным, чем Герман, он за секунду до взрыва и собственной смерти оценил ситуацию. Теперь граната взорвалась в пяти метрах от них, разнеся в пыль пару чахлых деревьев. Аварец что-то закричал своим товарищам, Герман разобрал несколько знакомых слов «солдат» и «кровь». Вполне вероятно, что имелось в виду «раненый». Разбираться в тонкостях перевода было некогда: враг решил особо не церемониться даже с явно беспомощным офицером, а действовать по старинке. Удар прикладом пришёлся Герману по скуле, голова-то была защищена шлемом, и Герман в третий раз провалился в забытье. Дороги, по которой его тащили, Герман не знал главным образом потому, что на голову ему был одет местами дырявый мешок из грубой ткани, а небрежное отношение к пленному, включая жёсткое бросание на землю во время недолгих остановок, не давали думать ни о чём, кроме боли; действие обезболивающего закончилось, а у Германа сразу забрали из карманов всё, что можно было. Во время пути он сильно мёрз от кровопотери, да ещё и вечерело, а ночи в горах холодные. Больше всего хотелось пить, мужчина просто умирал от жажды, но никакой альтернативы не было, только сцепить зубы и терпеть. В себя он в который раз пришёл, когда авары уже притащили его в своё поселение, спрятавшееся у подножия двух гор. Щедрая россыпь глинобитных домиков обычных жителей, три полуразрушенных каменных — скорее всего дома каких-то вождей. Было удивительно тихо, вне домов не было никого, даже детей, которых, как известно, не запрёшь. У аваров, видимо, было настоящее военное положение, чтобы не позволить ISPA обнаружить себя. В принципе это легко можно было сделать с помощью беспилотников, но эти миниатюрные аппараты до сюда так и не долетели. Германа приволокли по очередной узкой тропе до какой-то чёрной зияющей пасти тёмной землянки, грубо стащили вниз по аккуратно выкопанным ступенькам и вновь швырнули на землю. Герман пытался не показывать собственную слабость, но подобные действия вызвали у него очередной стон, а аварцы наоборот издевательски засмеялись. Ворожцов лежал, уткнувшись носом в землю, отчётливо пахнущую гнилью и старой, давно засохшей кровью. Один из аварцев, тот, что выбил гранату, был постарше, с кустистой чёрной бородой. Он торопливо снял с Германа бронежилет и разгруз, передав их более молодому и ушастому товарищу, который подхватил всё это добро и побежал куда-то наружу. Теперь в глаза старшему бросился окровавленный бок Германа. Не обращая внимания на его бесплодные попытки сопротивляться, аварец убрал руки Германа от раны, острым ножом располосовал на боку превратившуюся в тряпку тёмную рубашку. Покачал головой и неудовлетворительно цокнул языком. На поясе у бородача было нечто вроде сумки, откуда он вытащил бумажный свёрток, свёрнутый из старой газеты и комок не то марли, не то корпии — выщипанные из такой же старой марли нитки. В бумаге оказался странный порошок с едва ощущаемым запахом стрептоцида. Судя по тому, как тщательно он засыпал входное и выходное отверстие пули и наложил тугую повязку, Герман сделал вывод, что убивать его не собираются. Ему предстоит куда более тяжёлая участь — допросы. А в данном состоянии: со сломанными рёбрами, которые бородач явно отметил, и сильно повреждённой ногой, есть вероятность, что Герман не переживёт и первой процедуры дознания. Аварец закончил перевязку и ушёл. Что-то загрохотало, и вход в землянку закрыла тяжёлая металлическая проржавевшая местами решётка. Караулил её снаружи широкоплечий молодой человек, на вид чуть младше самого пленника, с побитым автоматом наперевес. Герман с трудом пошевелился, чтобы повернуться на здоровый бок, не задевая рёбра и рану. Тело медленно повиновалось. Что-то зашуршало прямо под руками, Герман, не глядя, сгрёб это что-то рукой и поднёс с глазам, силясь рассмотреть в темноте. Солома или сено. Сухие травинки забились под воротник и манжеты порванной рубашки, но доставать их уже не было сил. Герман какое-то время лежал, гипнотизируя сырые стены: землянка была глубокой. Мир перед глазами был словно подернут дымкой, как стекло после дождя, Ворожцову было трудно на чём-то сфокусировать взгляд; все самые любимые симптомы сотрясения. Усталость взяла своё, он провалился в дрёму, подобную наркотической, когда вроде бы спишь, но все чувства обострены до предела. Поэтому он не сразу понял, когда к нему пришли. По ощущениям это было утро, часы у Германа также забрали. В землянку спустился вчерашний взрослый аварец с фонариком в руках, которым он осветил опухшее от ударов лицо Германа. Результатами он явно остался удовлетворён, выключил свет и отдал резкую команду охраннику, Герман вновь разобрал буквально одно слово, но и оно заставило его внутренне замереть от ужаса. Бородач просил позвать переводчика, поняв, что пленник не говорит на их языке. К допросу невозможно подготовиться ни физически, ни морально, однако для Германа не стала сюрпризом тяжёлая палка в руках дознавателя. Куда большим шоком для него стал тот, кто спустился вниз в качестве толмача. Перед ним стоял Олег, тот самый Олег Бойцов, который ходил с Германом в их первое боевое задание. Олег пропал вскоре после награждения во время очередной битвы, его армейские жетоны нашли спрятанными в корнях дерева. Там была огромная лужа крови, поэтому Олега сочли мёртвым, посмертно выдали орден «За смелость», семье назначили компенсацию и забыли. Сейчас же Герман видел перед собой вполне живого Олега в чуть потрепанной военной форме с татуировкой аваров чуть ниже локтя. Олегу, похоже, сильно тогда досталось, у него не было двух пальцев, голова с редкими шрамами была налысо обрита, один глаз у него был полузакрыт порванным веком. Однако никакого сочувствия Герман к нему не испытывал. Разведчики в последнее время часто передавали информацию о большой осведомлённости горных народов по части армии и вооружения ISPA. Предателя долго не могли найти, а теперь он будет присутствовать на допросе бывшего товарища. — Здравствуй, Герман, — с убийственной вежливостью холодно произнёс Бойцов, наклонившись к самому его лицу. — Я уж думал, не увидимся больше. — хохотнул он. — А оно вон как вышло. Ответа он не услышал главным образом потому, что Герман был не способен что-то громко сказать, чтобы не вызвать очередной приступ боли. Он едва слышно что-то просипел, но Олега это не удовлетворило. — Хочешь мне что-то сказать? — криво улыбнулся он. — Говори, я слушаю. Герман с трудом пару раз сглотнул вязкую и до сих пор кровавую слюну. В горле словно со скрипом повернулись какие-то колёсики, и он смог прохрипеть буквально несколько слов: — Мра-а-азь, — наконец выплюнул он. Это было единственное, что он хотел сказать. — Мразь ты, Олег… Бойцов тут же помрачнел, поднялся с колен, задал какой-то короткий вопрос старшему, получил ответ, развернулся и, не раздумывая, с размаху два раза впечатал Герману каблуком запылённого кирзового сапога сначала по голове, особенно не заботясь о том, чтобы ударить куда-то конкретно, а потом под дых. Первый удар пришёлся точно по лицу, нос явственно хрустнул, из ноздрей побежала кровь. Губы также треснули. После второго пинка Герман скорчился от боли, хватая ртом воздух. — Я бы не стал такое говорить, Герман, — кисло бросил Олег, дождавшись, пока Ворожцов будет способен воспринимать окружающий мир. — Ты сейчас вообще не в том положении. Бойцов вновь повернулся к бородачу. Тот через плечо оглянулся на Германа и кивком велел Олегу встать рядом. Сам аварец поднял с земли свою заблаговременно принесённую палку. — Он будет тебя допрашивать, Герман, — скучающим голосом сказал Олег. — Стандартная процедура, вопросы самые обычные. Ты их сам прекрасно знаешь, я не буду их переводить. Никаких новшеств: не отвечаешь — получаешь удар. И так будет, пока не расколешься. Или он не забьёт тебя до смерти. Следующие несколько часов показались для Германа вечностью, наполненную болью. Аварец явно умел допрашивать, Герман ни разу не потерял сознание, что было вдвойне хуже. Раньше он присутствовал на допросе в качестве жертвы лишь однажды, но там ему успешно удавалось доводить палача до белого каления, после чего сильный удар отправлял упрямца в беспамятство. На этот раз он был на грани, от боли хотелось выть и умолять о смерти, или же рассказать всё, что от него хотели. Но последнего нельзя было делать, иначе все шансы Германа на выживание стремились к нулю. Олег оказался верен своему слову и вопросы не переводил, но с каким-то животным наслаждением смотрел, как аварец замахивается палкой. Бородача хватило надолго, но выпытать что-то у Германа, не добив его совсем, оказалось практически нереальным, бойцов готовили к подобным пыткам. За эти жуткие десятки секунд Герман услышал для себя одну достаточно важную вещь — бородача звали Гудул. Он был в списке лиц, подлежащих расстрелу, как вполне известный террорист, ответственный за боевую акцию на одной из площадей ISPA. Человеческих жертв с трудом удалось избежать благодаря немедленным действиям спецслужб, перехвативших сообщение, но самому Гудулу удалось скрыться. Сейчас он вместе с Олегом вышел из землянки, оставив Германа вздрагивать на грязной земле щуплым, окровавленным телом. Только сейчас сознание покинуло его. Следующие дни практически ничем не отличались от предыдущих, разве что Гудул больше не приходил к пленнику. Его сменил Халид — крепкий, невысокий мужчина с чёрной татуировкой змеи, обвивающей его руку. Он оказался ещё хуже своего предшественника: Герману каждый день доставались пинки и тычки сапогом или палкой, его частенько «забывали» напоить, а по поводу еды можно было попросту промолчать. Халид, видимо, сам вызвался «присматривать» за Германом, хотя аварец был частью одного из боевых отрядов поселения. Халид был обыкновенным садистом, Гудул же делал только то, что нужно было, чтобы выбить признание на допросах. Герман совсем потерялся во времени, не имея ни малейшего понятия, как давно его взяли в плен. Он сильно ослабел за этот период времени, старые синяки не успевали заживать, ребра — срастаться, как шаги Халида раздавались на ступеньках. Больше всего Германа беспокоило пулевое ранение, рана воспалилась и болела всё сильнее, несмотря на всего усилия избежать заражения: львиную долю его дневной нормы воды он тратил на промывку раны. Когда по ощущениям Германа прошло уже не меньше пяти дней, боевой отряд вернулся с победой. Ворожцов не понял, кого им удалось разгромить: то ли отряд армии ISPA, то ли соседей, поселившихся в двенадцати километрах южнее. Герман за это время слегка поднаторел в чужом языке и слова частично понимал. Управитель селения Нуцалхан позвал пожилого муллу, который произнёс длинную молитву. Был объявлен праздник в честь доблестных воинов, вернувшихся с добычей и славой. Герман успел слегка расслабиться, в надежде, что Халид забудет про него. Пиршество длилось до глубокой ночи, пахло жареным мясом и пряностями. Герман лишь глотал голодную слюну, про него вновь забыли, как, впрочем, и вчера. Когда селение накрыли холодные сумерки, а солнце скрылось, люди постепенно начали расходиться, матери разгоняли детей по домам, награждая их, судя по звуку, увесистыми шлепками. Герман наконец закрыл опухшие от постоянных побоев глаза, пытаясь задремать, одновременно отгоняя очередную муху и стайку комаров, прилетевших на запах крови и гниющей плоти — заражение в ране всё-таки началось. Герман понятия не имел, сколько он успел проспать, как его разбудили шаги. Ворожцов едва сдержался, чтобы не застонать, поступь Халида он узнавал издалека. А сейчас тот ещё и был вдрызг пьян, его сильно шатало, он всем весом опирался на стену. Халид огляделся, тяжело мотая головой, взгляд его остановился на своей любимой живой игрушке. По традиции он отвесил Герману несколько пинков, один из которых обязательно приходился по пулевому отверстию. Халид всё ждал, когда Герман закричит от боли, но Ворожцов не собирался доставлять подобное удовольствие врагу. Казалось бы, «норма» была выполнена, Халид никогда не задерживался надолго, но на этот раз Герман нутром чувствовал, как в его одурманенной выпивкой голове роятся новые мысли. Всё встало на свои места, когда мучитель стянул со своей шеи повязку, какую обычно берут в бой, чтобы песок не попадал в лицо и не засыпал глаза. Халид скомкал в руках жёсткую ткань и склонился над пленником, прижимая его плечи к земле. Герман попытался вырваться, он прекрасно понимал, что за этим последует, но Халид был настроен решительно. Наконец грязная повязка заткнула Герману рот, оставив лишь возможность мычать от неотвратимо надвигающегося кошмара. Позади пленника клацнул ремень, щёлкнула застёжка брюк, зашуршала ткань; Халид умудрился проделать всё это, одной рукой удерживая вырывающегося Германа. Ворожцов словно сошёл с ума, забился до боли в повреждённых суставах, когда Халид стащил с него порванные камуфляжные штаны, сплошь в пятнах засохшей крови. Халид с силой перевернул его, ломая всякое сопротивление, на живот. Одной рукой согнул его колени, не обращая внимание на то, что одна нога у Германа сломана, стремясь как можно быстрее удовлетворить собственные желания. Он прижался к пленнику сзади. Вслед за этим к Герману пришла дикая, рвущая боль от резкого проникновения в тело члена насильника. Совсем не к месту вспомнилась старая лекция, которую искренне ненавидели все солдаты поголовно. — Бойцы, — гулко раздавался в огромной аудитории голос тихого профессора, который даже мухи не обидит. — Сегодня у вас моя последняя лекция, и вы все прекрасно знаете, о чём она. Вам предстоит воевать в разных частях планеты, а значит, вы можете — упаси вас Бог, — столкнуться с подобным. Изнасилование пленного солдата имеет место быть практически везде, куда бы вы не попали. Я не могу долго говорить на эту тему, — профессор откашлялся. — Думаю, большую часть вы и сами знаете. Однако я хочу упомянуть одну важнейшую вещь. Что бы с вами не происходило, и кто бы это не делал, не пытайтесь сопротивляться, если это уже происходит, вы только причините себе больше вреда. Как бы это ни звучало, вы должны расслабиться. Считайте про себя, молитесь, чтобы это быстрее закончилось, но не вырывайтесь, иначе вы лишите себя шанса на побег, если не сможете переставлять ноги из-за внутренних повреждений. Профессор говорил нужные вещи, но, как известно, существует огромная разница между теорией и практикой. Никто не предупреждал, что будет настолько больно. Халид интенсивно двигался внутри него, разрывая тонкие ткани, ещё больше повреждая мышцы. Герман всё ещё пытался вырваться, но что он — избитый, раненый, ослабевший от голода, — мог сделать против сильного, откормленного бойца? Внутренняя боль перекрыла боль в сломанной ноге, которая была прижата к земляному полу вновь под неправильным углом. Халид задвигался быстрее, свободной рукой схватив пленника за короткие волосы на затылке, прикладывая его лицом об землю при каждом движении. Герман то терял сознание, то вновь приходил в себя, каждый раз надеясь, что всё уже закончилось. Халид явно получал удовольствие, но за миг до собственного оргазма слез с полуживой жертвы. Видимо, кончить в пленника и иноверца считалось чем-то позорным. Халид натянул брюки, подобрал ремень, грубо выдернул изо рта Германа скомканную повязку, сплошь мокрую от слюны и местами от крови — Герман до крови искусал губы, — и двинулся к выходу. Только когда решётка, играющая роль двери, с грохотом вернулась на своё место, Герман внезапно даже для себя разрыдался, чувствуя, как по ногам вниз с бёдер течёт горячая кровь. Его кровь. Размазывая слёзы по грязному лицу, Герман непослушными руками нашарил штаны, сбившиеся где-то ниже колен, натянул их настолько, насколько позволяла ставшая подругой боль. Его не покидало чувство нереальности, казалось, стоит закрыть глаза и окажется, что это был всего лишь жуткий сон. Униженный и раздавленный, Герман давно бы закончил своё существование, но в землянке не было ничего, чтобы совершить подобное. Когда ещё через пару часов возле землянки вновь раздались шаги, у Германа едва не случилась паническая атака, он задыхался от страха. Но это оказался, на удивление, Гудул, поставивший перед пленником помятую миску с водой. Днём раньше Герман сразу бы набросился на питьё, он умирал от жажды, но сейчас он даже не дёрнулся в сторону заветной влаги. Гудул, по-видимому, это также смутило, он ногой отодвинул миску и вытащил из кармана старого жилета свечу и коробок спичек. Свеча с треском загорелась, а Гудул поднёс её к лицу Германа, осматривая его. Он осветил его целиком и нахмурился, увидев свежие кровавые пятна между ног пленника. Протянул руку, едва коснувшись бедра Германа, как тот дёрнулся так, что едва не выбил свечу из рук аварца. Гудул не был глупым, он всё прекрасно понял. Понял, кто приходил сюда. И его это явно обрадовало, аварец встал на ноги, отряхнул одежду и довольно ухмыльнулся, облизав сухие губы. — Аллах наказал тебя, солдат, — вдруг произнёс он на фарси, презрительно оглядывая Ворожцова. — Я не могу осудить Халида за исполнение воли Всевышнего, неверные заслуживают подобного обращения. Я сделал бы то же самое, но мой верный соратник опередил меня. — усмехнулся аварец. — Но мне ничто не мешает повторить это. — И он вновь сел на землю, протянул руку к истерзанному телу. И несказанно удивился, когда Герман вдруг рывком, стоившем ему огромного усилия, схватил его за ворот, когда Гудул оказался в зоне досягаемости его рук. — Попробуй… — сипло выдохнул Ворожцов сквозь стиснутые зубы на родном языке Гудула. — Глотку… Порву… Если Гудул действительно хотел что-то сделать, а не просто напугать, то он явно отказался от своих намерений. Небрежно сбросил руки Германа со своей шеи и направился к выходу. У самой решётки, не оборачиваясь, бросил: — Завтра ты умрёшь, солдат. Но Герман не умер. Измученный, он провалился в беспокойную дрёму буквально через несколько минут после ухода Гудула. Предстоящая казнь не пугала его, он знал, что это случится рано или поздно. Сейчас же, однако, Ворожцов думал, что лучше бы его казнили сразу, как только нашли между камнями в горах. На рассвете он проснулся словно от толчка, до боли в глазах всматриваясь в тёмные стены с редкими солнечными пятнами, пробивавшимися через отверстия в решётке и небольшую рукотворную дыру в крыше землянки — видимо, для дополнительной вентиляции. Снаружи было удивительно тихо, Герман сначала решил, что оглох, помотал тяжёлой головой и понял, что из поселения не доносится ни звука, стояла мёртвая тишина, которую нарушало только надоедливое жужжание мух. Герман слышал стук собственного бешено колотящегося сердца. А потом чуткое натренированное ухо военного уловило знакомый шум: к поселения приближалась колонна вертолётов. Это был один из наиболее эффективных способов ведения войны в горной местности. Сюда приближался огромный отряд, Герман мгновенно распознал стрекот боевых вертолётов и экипажа прикрытия. После этого мир за решёткой взорвался ослепительно-белой вспышкой и взвившийся в воздух тучей песка: аварца решили оборонять свой дом, у них было какое-то оружие наподобие дальнобойных гранатомётов, немного устаревших, однако. Но что они могли поделать против новейших пулемётов ISPA, установленных на вертолётах? Германа спас тот факт, что землянка находилась в некотором отдалении от поселения, а прилегающую территорию сразу не стали зачищать. Герман забился в самый дальний угол, а земля над его головой содрогалась, слышались разрывы гранат и мин, достигших своей цели. Буквально на секунду всё стихло, а потом совсем рядом раздался топот сотен ног. На всю жизнь Ворожцов запомнил то чувство, когда услышал родную речь возле своей импровизированной тюрьмы. Решётка с грохотом сдвинулась, и темноту землянки прорезал тонкий луч света с каски одного из солдат. Тот едва не упал, когда осветил распростертого на земле пленника. — Товарищ командир, здесь человек! — завопил солдат во всю мощь молодых лёгких, повернувшись куда-то назад. Затем парень бодро сбежал по ступенькам вниз, громко стуча явно новенькими сапогами, и остановился возле тела Германа. — Эй, браток, ты живой? — поинтересовался он. Зачем-то повторил вопрос на исковерканном фарси, думая, что пленник — житель гор. Он мог бы долго ещё продолжать свои бесплодные попытки, но, хоть убейте, Герман не мог ответить, разбитые губы не были способны на такой подвиг. Ворожцов понимал, что в данной ситуации главное быстро объяснить, что ты не верблюд, а вполне себе боеспособный — в обычное время, не сейчас, конечно же, — командир одного из отрядов армии самого Рутковского. Положение спас спустившийся в землянку широкоплечий седоволосый мужчина с погонами полковника. Он бросил быстрый взгляд на окровавленного Германа и сходу набросился на юного солдата, выговаривая: — Какого чёрта, рядовой? Почему вы действуете не по инструкции? — закончив эту короткую тираду, он присел возле Германа и произнёс то, что Герман мечтал услышать с момента своего попадания в аварский ад: — Какой у тебя код, сынок? — это был универсальный вопрос при попадании в плен. Каждому офицеру перед началом службы присваивалась определённая последовательность цифр, которую бойцы сами и под гипнозом заучивали. Подобный код проверялся специальным прибором, туда вносились цифры, и умная машина выдавала имя, фамилию, место службы и звание. И у Германа, естественно, код был, но он не мог и рта раскрыть — настолько было больно. Он что-то замычал, но полковник был действительно опытный: — Говорить не можешь? — он задумался меньше, чем на секунду, после чего вытащил из разгрузочного жилета командирский планшет, какой Герман спрятал в расселине между камнями. Быстро разблокировал и открыл сканирующую программу: — Сам сможешь ввести? — тепло, даже с отеческой заботой произнёс он. Герман с трудом кивнул, и тогда полковник опустил планшет прямо перед ним, не заботясь о том, что земля сплошь в засохшей крови. И Герман негнущимися от боли пальцами, едва касаясь экрана, ввёл шесть цифр, спасших ему жизнь — два, восемь, шесть, три, один, четыре. На экране тут же появилась его собственная фотография: начищенный китель с погонами и очень серьёзное лицо. Полковник же изменился в лице: — Не может быть… — потрясённо выдохнул он. — Не может быть… Его замешательство было недолгим, через полминуты он уже договаривался со штабом о медицинском вертолёте. Меньше чем через час хмурые военные медики грузили едва живого Германа в железное брюхо сияющего чистотой зелёного вертолёта с красным крестом на боку. Кто-то ещё на земле догадался вколоть Ворожцову сильное обезболивающее, сейчас же опытные врачи подключали его к системе капельниц, ставили катетеры, лепили датчики электрокардиографа чуть ли не на плечи — на рёбрах у Германа живого места не было. Один из медиков тихо бросил какую-то фразу о кислороде — Герман только сейчас понял, что дышит поверхностно и с трудом. Он погрузился в глубокий наркотический сон, уже не ощущая на лице прозрачную маску. В военном аэропорту медицинский борт ждали с огромным нетерпением. И вовсе не добрые громилы из личного окружения Рутковского, чтобы разобраться с дезертиром, погубившим всю операцию, вовсе нет. Аэропорт осаждали сослуживцы Германа из того самого злополучного второго кавалерийского полка. Своими не очень оправданными действиями Герман обеспечил успех сражения. Это передавали по всем новостным каналам, Герман слушал это чуть позже, когда уже отошёл от всех операций и процедур. Репортёры с экрана в нетерпении едва ли не вырывали друг у друга микрофон. Взяли интервью у высокого, печального бойца из отряда Германа. Это был один из новоприбывших с редким именем Артур. — Да, я участвовал в том сражении, — взволнованно, беспокойно перебирая в руках штабную папку, говорил он. — Мы были атакованы врагом внезапно и практически сразу остались без связи, радисты были убиты первым же обстрелом. Командир отдал нам приказ отступать, и я в тот момент не поддерживал его решение. Но у подножия горы мы встретились с тремя отрядами, успешно вышедшими из окружения. А так как враг гнал нас прочь, будучи уже в нескольких километрах от своих селений, мы смогли занять позиции на равнине и разбить соперника. Далее несколько слов говорил сам Рутковский. Он был в чистой, явно ни разу не испытанной в боевых условиях форме со специально сделанными погонами верховного главнокомандующего армией. Для камер он уже постарался, наградив Германа самыми что ни на есть хвалебными эпитетами, бросив мимоходом, что представит храброго командира к ордену. Но больше всего рвался к Герману Ян — тихий парень, который однажды ходил с Ворожцовым на злополучную облаву по поимке караванщиков. Герман после этого продолжил общаться с ним, молодой человек оказался мудр не по годам, а когда выяснилось, что он ещё и неплохой всадник, Герман тут же подал рапорт о переводе лейтенанта к кавалеристам. После этого карьера Яна с непростой и почему-то нерусской фамилией Билетдинов пошла в гору, он быстро достиг звания капитана. И больше всех защищал Германа, когда немногочисленные недоброжелатели обвиняли его в трусости и измене. Ян практически дневал и ночевал в военном госпитале, когда ему повезло столкнуться с лечащим врачом Германа. Ян сбивчиво объяснил, что пришёл узнать, не требуется ли пострадавшему товарищу помощь. Врач грустно посмотрел на него сквозь толстые стёкла очков, зачем-то снял их, задумчиво протёр полой халата и заговорил, не поднимая взгляда от пола: — Вы, юноша — это было немного обидно, — в данный момент ничем не можете помочь. Жизни вашего друга ничто не угрожает, он успешно перенёс все операции. Я думаю, через пару месяцев вернётся в строй, с нашими-то возможностями, даже спорт от него не требуется бросать. Травма колена серьёзная, конечно, я бы даже сказал — паршивая, но вроде бы обошлось, — профессор умолк, но Ян не был окончательно удовлетворён подобным ответом. Он кожей чувствовал, что врач о чём-то умолчал, о чём-то очень важном. Ян замер, облокотившись на подоконник, возле которого стоял. Старый доктор, видимо, понял, что солдат просто так не уйдёт, и что ему придётся договорить. Профессор видел, что стоящий перед ним капитан явно обеспокоен состоянием своего друга. Однако сказать ту невысказанную фразу он так и не смог. Достал из кармана халата небольшой блокнот на пружине и ручку, написал всего две строчки аккуратным почерком с росчерками и завитушками, как в девятнадцатом веке. Вырвал лист из блокнота, отдал его Яну и сразу же ушёл, не дожидаясь, пока молодой человек прочтёт. Всего несколько слов. «Найдите своему другу хорошего психолога, юноша», — гласила записка. — «Это единственное, что вы можете сейчас сделать». Ян дочитал до конца. Он понял всё практически сразу, ещё до того, как развернул листок. Он понял это, когда в тишине казарменной спальни едва слышно переговаривались два офицера — что-то об издевательствах над пленными, это случилось вскоре после того, как поселение аваров было разгромлено. На негнущихся ногах Ян вышел из госпиталя, даже не потрудившись снять выданный ему халат. Он осел на ступеньки там же, где и стоял, а перед глазами стоял пожилой профессор, его взгляд… В тот день Ян впервые за свою военную карьеру пошёл в бар — один, без своих приятелей; один, потому что эту боль больше не с кем было разделить. Он выпил первую рюмку практически залпом, спиртное обжигало пищевод и желудок, а молодой человек этого не чувствовал. Все его мысли занимал Герман, его командир, которого произошедшее могло попросту сломать. Теперь Ян не представлял, как будет смотреть ему в глаза, зная всё это, зная, что не сможет смотреть на него без скрытой жалости.***
А Герман не представлял, как теперь ему с этим жить. Его выпустили из госпиталя под личную ответственность одного из врачей, взявшего на себя подобную смелость. Мало кто смог бы дать добро на то, чтобы отпустить на волю человека, которого месяц назад привезли с заражением крови из-за инфицированной пулевой раны, раздробленным коленом, сустав которого заменили на титановый, травмой позвоночника — плюс ещё одна металлическая пластина. Сам Герман всё ещё слегка напоминал Франкенштейна из-за многочисленных шрамов и следов послеоперационных швов. Кое-где болезненно ныло, где-то неприятно жгло, но он хотя бы напоминал человека, а не мешок с костями, каким его доставил вертолёт. Но хуже всего было отношение окружающих его людей. Врачи и немногочисленные медсёстры знали, конечно же знали: первые его зашивали, а вторые несколько раз на дню обрабатывали многочисленные раны и меняли повязки. Про жалостливые взгляды Герман вообще молчал. Он чувствовал, что в скором времени просто-напросто сломается, чувствуя себя верблюдом из известной притчи из-за неожиданной «соломинки». Казалось бы, фигуральную соломинку можно убрать, и верблюд пойдёт дальше, но с психическим состоянием что прикажете делать? Герман помнил ту боль, то унижение, горячее дыхание на своей коже, рваные толчки внутри собственного тела. Он не мог позволить кому-то прикасаться к себе, тело тут же пронзали волны фантомной боли. Стук каблучков молоденькой медсестры по каменной лестнице возле палаты; девушке, не предупреждённой об «особенностях» пациента, едва саму не пришлось приводить в чувство, когда у солдата случился дикий судорожный припадок на этой почве. Хотя бы поэтому его отпустили на все четыре стороны, прописав строжайший режим и визиты в больницу не реже двух раз в неделю. Впервые вернувшись в свою крохотную квартиру, полагавшуюся ему, как командиру, после нескольких месяцев отсутствия, Герман долго, пока глаза не начало печь от недосыпа, просидел на тесной кухоньке, прижавшись к стене, чтобы ощущать какую-то опору позади, чтобы избежать возможного «нападения». Тогда, глубокой ночью, со стаканом янтарной жидкости в руках, Герман впервые в жизни поклялся, что никогда больше не позволит сотворить с собой подобное. Он больше не недальновидный командир, попавший на крючок врага, которого изнасиловали в темноте сырой землянки. Осталось только доказать это другим и, прежде всего, самому себе. Прежняя уверенность куда-то исчезла, а на её место пришла боль: не только от травм, но и от постоянного ощущения собственной беспомощности. Герман плохо помнил тот вечер: он, кажется, пить не стал, а оставил стакан на столе, накрыв чёрствым куском выданного пайкового хлеба. Почему-то это казалось правильным — похоронить старого «себя».***
Дорогие товарищи, сия наитяжелейшая как для вас, так и для меня глава закончилась. Если вы всё ещё ох$еваете по-британски, то квест поможет привести мысли в порядок. Прежде всего объясню смысл предыдущего. Эпиграф прост и ясен: Герман столько раз оказывался на грани жизни и смерти, что для него это больше не ново, как будто пройденный этап его жизни. Ну и название главы «Будто рядом идём». Здесь немного сложнее. Ну как — немного. Я закрутила всё вокруг бабы Раи. Погибшие товарищи Германа всё это время были с ним и внутри него, никогда его не оставляя, они и спасли его от проклятия Антона, едва не ставшего смертельным. По традиции — очередной квест. Всё как и раньше — смысл эпиграфа и названия. P.S И да, автор — злобная тварь, которая жить не может без ангста, которой дай только повод помучить Германа. Поэтому впервые в жизни попрошу воздержаться от комментариев подобного рода. Мне требуются исключительно эмоции, впечатления от прочитанного. Всегда с вами — человек, впервые написавший NC-17, и весьма этим довольный.