Добро пожаловать в prime-time

Большие города, пустые поезда, Ни берега, ни дна, Все начинать сначала Холодная война И время, как вода, Он не сошел с ума, ты ничего не знала

      (Весна, 2017 год.)       Мирон прогуливался по аккуратным аллеям среди красивых зазеленевших деревьев. Весна набирала обороты, согревая все вокруг своим теплом, но в легкой ветровке еще было прохладно. Мирон поежился, застегивая молнию до подбородка, и уверенно свернул к своей любимой скамейке под тополем. В руке он держал томик стихов Есенина, который планировал почитать и оживить в памяти уже позабывшиеся строки. Он любил читать стихи не меньше, чем писать их. Не то, что бы он очень фанател именно от Есенина, просто в больничной библиотеке выбор был крайне невелик. Вообще, сейчас он бы с радостью променял стихотворный сборник на новостную газету, но доктор Васильев говорил, что перегружать мозг лишней информацией не стоит. Мирон подозревал, что дело было в сговоре доктора со следователем Лопатиным, который тоже очень странно высказывался на тему новостей из внешнего мира.       К счастью, Мирон наладил контакт с очень милой медсестрой из терапевтического блока, куда он ходил на процедуры. Девушка охотно приносила ему журналы и газеты, которые Мирон бегло проглядывал, в поисках хоть какой-то информации по делу Жигана, но в них почему-то не было ни слова. На все вопросы об этом резонансном деле Диляра — так звали медсестру — пожимала плечами. Быть может, никакого дела и вовсе не было?       Мирон понимал, что находится в больнице достаточно долго, чтобы неприятную для всего города историю с Жиганом успели замять. Всю зиму он провалялся сначала в коме, затем в палате реанимации. Только в начале марта его перевели в общий блок, где процесс восстановления пошел быстрыми темпами. То есть он выпал из жизни на несколько месяцев, а интересоваться газетами начал только сейчас, когда память потихоньку стала возвращаться и голова прекратила раскалываться от малейшей нагрузки. Таким образом, информация, касающаяся Жигана и его банды, могла быть уже неактуальна. Лопатин же ограничивался фразами, что всему свое время и когда оно — время — придет, он все Мирону расскажет. Иногда Мирону хотелось его убить за эту глупую игру в молчанку, но сделать он ничего не мог.       Мирон еще не успел сесть на лавочку и погрузиться в чтение, когда увидел, как от кованных больничных ворот к нему направляется знакомая фигура. Он медленно пошел навстречу Лопатину, и интуиция подсказывала ему, что время настало. До выписки оставались считанные недели, а что делать дальше Федоров не знал, даже предположить не мог, опасно ли ему выходить отсюда в реальный мир. Да хотя бы узнать уже, что там в этом мире происходит.       — Привет, Костя, — поздоровался он с Лопатиным.       Они давно уже были на «ты», почти что друзья, ведь кроме следователя, доктора Васильева, да Диляры за все время пребывания в больнице его никто не навещал. Даже палата у него была «люксовая». Не в том смысле, что там все современное, отремонтированное и удобное, а просто соседние три койки пустовали с момента, как Мирон туда попал. Он догадывался, что его старательно прячут ото всех, в том числе от журналистов, которые весьма интересовались произошедшим, наверное. Из обычного адвоката Мирон превратился в важную фигуру расследования, проходя как главный свидетель и один из потерпевших. Можно сказать, единственный, оставшийся в живых. Стало быть, сотрудники министерства максимально ограничили контакты с посторонними людьми, которые под видом медперсонала могли пробраться в палату ради интервью или чего-то похуже. Хотя мало что могло быть хуже мерзких въедливых журналюг, перевирающих все, что можно, и готовых раскопать трупы кого угодно, так Мирон считал. Тем не менее, не раз и не два он просыпался от кошмара, в котором ему казалось, что люди Жигана или даже сам Жиган пробираются к нему в палату и изрешечивают его тело пулями. Такой расклад был вероятен, ведь совсем не факт, что всех приспешников Чумакова посадили, а у него самого связаны руки настолько, чтобы он не мог вычислить Мирона и закончить начатое.       — Может, пойдем чаю выпьем? — предложил Федоров, когда они с Лопатиным неспешно направились к больничному корпусу.       Но Костя, проигнорировав его слова, свернул на соседнюю аллейку, уводящую вглубь территории, скрытую за многочисленными деревьями. Мирон последовал за ним, понимая по виду Лопатина, что у того какие-то, возможно, не очень приятные новости.       — Не хочу посторонних ушей, — пояснил тот, продолжая идти вперед и не глядя на Мирона. — Ты должен кое-что знать прежде, чем выйдешь отсюда.       — Да хотелось бы уже узнать. Я тут вообще оторван от внешнего мира, Костя, и заебался. Газеты вы мне не даете читать, телевизора здесь нет, интернета тем более. Александр Георгиевич только плеер мне выдал, там православный рок записан. Даже радио не работает. Решили поиздеваться над больным человеком. Я тут скоро с ума сойду, в этой изоляции.       — Ладно тебе жаловаться,— Лопатин наконец посмотрел на Мирона, и в глазах его промелькнуло сочувствие. — Вон посидел бы почитал книжку на балконе. А вообще, тут ты как у... эээ... Христа, как говорится, за пазухой. А там, — он подбородком указал на дорогу, теряющуюся за тополями и ведущую обратно к воротам, — там ты помнишь что.       Мирон помнил. Все еще не до конца, потому что при падении в ледяную реку ударился головой о скользкий булыжник, чудом не проломив череп. Доктор Васильев неустанно повторял, что Мирону повезло выжить. Обе пули, всаженные в его тело, задели важные органы, но слаженная работа врачебной бригады и близость больницы к деревне, предотвратили летальный исход. Больницу построили из-за зоны, чтобы не возить зэков каждый раз в городскую черту. Уже через сорок минут после ранения Мирон оказался на операционном столе. Конечно, все это благодаря Лопатину и подполковнику, которые всех вокруг поставили на уши. Он был нужен им, как свидетель. Наверное еще никогда в тюремной больнице не делали такие быстрые и слаженные операции, а врачи не были настолько трезвыми и собранными. Мирон был ВИП в тот день.       В общем, потребовались две операции, но наибольший урон ему нанес камень. Был бы удар чуть правее, ближе к виску, Мирон умер бы на месте вовсе не от кровопотери. А так отделался частичной амнезией.       — Ты все спрашивал про Чумакова? — продолжал Лопатин. — Ну, он действительно сел, если тебе от этого легче. Много кто из его шайки сел. Процесс освещался всеми СМИ. Но с его связями... Это ненадолго, ты же сам понимаешь, Мирон. Пока что все вроде бы по закону и даже срок семь лет за подпольные казино и организацию преступной группировки. Там очень многое вскрылось, но не все удалось пришить Чумакову.       — А убийства?       — Это как раз недоказуемо. Даже то, что он тебя пытался убить. Все свалено на людей из его окружения, шестерок. Ну, убийство Мамая, да. Но по нему следствие еще идет. Очень много людей в этом замешаны, Чумаков успел сколотить преступную организацию, оплетающую весь город аки спрут в разных областях, даже мы не осознавали масштаба. Так вот, что я хотел сказать... Тебе нужно уезжать отсюда. Без вариантов.       Мирон согласно кивнул, раскачиваясь на носках. Он сунул руки в карманы ветровки, зажимая том стихов под мышкой. Теперь он был не так уж против уехать отсюда, всего-то потребовался один Жиган и две пули.       — Я знал, что уехать будет нужно. Но куда? У меня никаких идей, если честно.       — Куда угодно. Лучше всего в столицу. Или в Питер.       Они остановились возле скамейки, и Лопатин поставил на нее свой черный саквояж, затем извлек из него тонкую папку с какими-то бумагами. Мирона подташнивало последнее время при виде любых папок, вот и теперь... Он кашлянул в кулак.       — А компромат на Жигана всплыл? — спросил Мирон.       — Конечно. И сыграл немаловажную роль в решении суда. Хоть и не ключевую.       — Значит, Слава все-таки отправил документы, — улыбнулся Мирон. — Если честно, надежды было мало.       — Почему ты сам их не отправил, если они были у тебя, как ты говоришь?       Мирон замялся. Он не знал, что ответить Лопатину. Если бы сам мог вернуться в тот день, то поступил бы иначе. Не понесся бы из Славиного дома, сломя голову, оставив то, за что погиб его друг, на произвол судьбы. Точнее, в руках Карелина и Бабана. Уже намного позже, бесконечными, по-черепашьи ползущими неделями, отдыхая в больничной койке и вспоминая произошедшее в тот день, он так и не смог объяснить себе свое странное поведение, полностью лишенное здравого смысла.       Да, Мирон был зол на Славу, очень-очень зол на Славу и расстроен, хотя и ожидал от него подвоха всю дорогу, но не того, что он заодно с Бабангидой. Он так и не понял, действительно ли они братья или это очередная шутка Бабана. Мирон тогда чувствовал себя загнанным в угол, совершенно одиноким и бессильным в борьбе с обстоятельствами. Он действительно вообразил, что Слава и Бабан собираются его убить или сдать Жигану, или что угодно еще. Он настолько верил в это, отметая голос разума, что даже не подумал остановиться и хотя бы забрать вещи. Только месяцы спустя, оклемавшись после ранений, и день за днем последовательно перебирая в голове произошедшие события, он пришел к выводу, что Слава просто мог не знать, что связывало Мирона с Бабаном, и никаким сговором против него это не было, встреча стала сюрпризом для всех. И вовсе не обязательно, что к смерти Мамая Слава был причастен. Но этого никак не узнать, да и неважно уже.       — Слава еще и журналистам отправил эту информацию, — сказал Лопатин. — Это он зря. Такой кипиш поднялся. Совсем ненужный нам. Но это ладно, — он протянул Мирону папку. — Вот, возьми. Тут паспорт и карточка. Там сумма на некоторое время. Понимаешь, меня самого переводят отсюда, и я решил сейчас тебе все отдать, потому что на следующей неделе меня в городе может уже не быть.       — Это из-за дела Жигана? — озадаченно спросил Мирон, беря в руки папку и рассеянно просматривая содержимое.       Внутри оказался страховой полис на имя Мирона Макарова, паспорт гражданина Российской Федерации и черная пластиковая карточка Центробанка. Еще там был договор аренды квартиры в пригороде Санкт-Петербурга по адресу Ольгинская 10.       — Это все, что я могу сделать для тебя, — пояснил Лопатин. — На карточке пятьдесят тысяч рублей. Не густо, но аренда проплачена на полгода.       — Почему ты мне помогаешь?       — Мы проделали много, чтобы тебя не попытались убить второй раз. Я не говорил тебе, но пока ты лежал в реанимации, неизвестный с оружием проник в отделение. Поскольку за тобой велось наблюдение, то ему не удалось совершить задуманное, но ты понимаешь, откуда это тянется. Ты был опасен как свидетель. Журналисты пытались совать свои носы и камеры во все щели, в том числе тот самый Дудь, кому твой друг отправил компромат. Каким-то образом, видимо через подкуп персонала, они узнали, что ты вышел из комы. Как раз тогда процесс над Чумаковым был в самом разгаре, и то, что ты, возможно, скоро заговоришь, кое-кому очень не нравилось. Нам пришлось пойти на крайние меры.       — То есть я теперь буду с поддельным паспортом? Это как-то поможет? Они меня не вычислят?       — Я же говорю, мы приняли крайние меры. Нам пришлось тебя убить. Для журналистов, для Чумакова и следствия. О том, что ты все еще жив, знаю только я, подполковник Туманов и твой лечащий врач. Я уезжаю, и вряд ли мы когда-то увидимся, — Лопатин очень грустно и искренне улыбнулся, словно прощался с близким человеком. — Подполковник ушел в отставку. Такие дела, как дело Чумакова, ни для кого не проходят бесследно. Васильев будет молчать. Вообще, он хороший мужик, друг Туманова. Ты понимаешь, что никакого Федорова больше нет? Никто не узнает правды, это исключено. Тебе дан второй шанс прожить эту жизнь, Мирон. Уж распорядись им как следует.       — Но разве Жиган или кто-то другой не догадается? Не попытается провести расследование? Имя-то не сильно изменилось.       — Для всех ты умер в феврале. Об этом написали все городские газеты и даже парочка столичных с подачи Дудя. Он скользкий тип, кстати, не знаю, почему твой друг отдал ему доки. Это его газета первой написала о твоем переводе в реанимационное отделение, и, считай, он дал наводку киллеру, сам того не желая. А может, и желая?       Мирон тяжело вздохнул. Все это не укладывалось в его голове, и так не до конца подлеченной. Он больше не нужен следствию, и должен исчезнуть так или иначе.       — Ты говоришь, что я умер. Были похороны что ли? — он усмехнулся, представив это действо.       — Были, — без тени улыбки ответил Лопатин. — Ни у кого не должно было возникнуть сомнений, что Мирон Федоров погиб. Сложнее всего убедить журналистов, потому что Дудь организовал тут целое расследование. Шнырял со своей командой повсюду, пытаясь выискать информацию. Но после нашего спектакля, даже они успокоились. Дудь написал несколько статей и выступил в эфире своей программки с темой о том, что честных граждан убивают, а милиции наплевать, все куплено, и на этом все закончилось.       — То есть, был гроб, венки? — пораженно спросил Мирон.       — Был гроб, и даже открытый гроб. И там даже лежал настоящий покойник. Мы выцепили из морга бесхозного мертвяка. Бомжа какого-то. Конечно, у него ни родственников, никого. И по возрасту он подходил идеально, довольно молодой. Наркоман. Подгриммировали немного личико. Надо сказать, на тебя он чем-то был похож, — Лопатин усмехнулся. — Это фото даже в интернете должно быть. Поищи, если интересно. Мы специально журналистов пустили на захоронение, чтобы они активнее разнесли новость.       — Зашибись.       — Так что тебя по всем правилам в землюшку утрамбовали. Памятник потом даже поставили, якобы от друзей, братьев, сестер. Ну, это спасибо скажи девушке… эээ, Дария ее зовут. Ох уж она плакала. Жалко ее было. Но ты же понимаешь, что чем меньше людей знает о тебе, тем лучше.       — То есть меня действительно не существует, — тупо сказал Мирон. — Охуеть.       — Еще как существуешь. По крайней мере, намного больше существуешь, чем твои мертвые друзья. Ленин, Мамай, Хованский…       — Хованский умер? — Мирон вытаращился на Лопатина. — И его порешал Чумаков?       — Он с Чумаковым в одной связке был.       — Это я в курсе…       — Да хрен знает, кто порешал. Мало ли врагов может быть у человека, особенно, если этот человек — мразь последняя? — многозначительно сказал Лопатин.       — Мы правда больше не встретимся?       — А ты хотел бы? — Костины брови взлетели вверх в притворном удивлении. — Хороший ты мужик, Мирон, но поднял со дна такое, что лавиной всех прикрыло. Проблемный ты, Мирон, парень, — он почесал переносицу, посмотрел Федорову в глаза и отрезал: — Не увидимся.       — Что ж, спасибо тебе за все, — Мирон крепко пожал ему руку. — Ты мне жизнь, выходит, спас.       — Я много проворонил, пока служил здесь. Много жизней, кому помочь мог, сгинули. Совесть меня мучала, да и сейчас не всегда спокойно спать могу. Работа такая. Да и всем не помочь. Но тебе вот могу.       — Спасибо.       Они постояли, помолчали немного, слушая шелест ветра в кронах тополей, каждый думая о своем. Мирон понимал, что за его спиной огромный сожженный его же силами мост. Хотя мог ли он поступить иначе и не ввязываться в заваруху? Мог ли смириться с тем, что Илью убили? Выбора никогда не существовало. Жизнь ставила подножки, намереваясь вышвырнуть его отсюда навсегда.       — Ну, прощай, — сказал Лопатин, не зная, что еще добавить.       — Прощай, Костя. Удачи тебе, Костя.       Мирон не пошел провожать Лопатина до больничных ворот. Он наблюдал за его удаляющейся спиной, пока тот не скрылся за поворотом аллеи, а потом плюхнулся на холодную лавку, положив на колени папку со всем своим теперешним имуществом.       То, что Федорова больше нет, Мирон переварить так сразу не мог, да и куда важнее сейчас было подумать над дальнейшим существованием. Долго ли он сможет протянуть в Питере на пятьдесят тысяч? Чем он будет заниматься? Устроится грузчиком в «Дикси»? Кассиром в бургерную? Полотером в бильярдную? Займется частными юридическими консультациями? Распространением наркотиков? Может быть, будет сниматься в порно? Уже не так плохо.       Он никогда не хотел покидать город, который был родным ему местом, упрямо следуя завету «где родился, там и сгодился». Он здесь вырос и здесь же хотел построить карьеру, здесь у него были друзья. И вот теперь судьба все решила за него. Билет в один конец — езжай, куда хочешь, только на твоей земле тебе не место. Нет здесь больше ничего, и его самого тоже нет. Все это время Мирон кормился иллюзией, что достаточно лишь желания, и можно будет все исправить. Но когда-то дом действительно был домом, возможно, это тоже было всего лишь иллюзией детства. Дима же не уставал повторять, что это место для отбросов, для отчаявшихся, забивших на свою жизнь людей. Они с Мироном не такие. Что же тогда его держало здесь?       Все, что его держало здесь, это люди. Профессор в университете, сделавший ему рекомендации и нашедший практику. Директор адвокатской конторы, принявший на работу без вопросов и давший первые важные дела. Ваня Ленин, познакомивший с полезными людьми. Шокк, который опекал его, хоть и подвел в итоге. Лучший друг Илья. Дария, которая залила слезами его гроб на фальшивых похоронах. И даже Карелин, которого Мирон искренне хотел уберечь от участи Вани Ленина или любого другого неосторожного самонадеянного молодого парня.       Странно, но он все еще вспоминал о Славе, хотя кроме секса, который Мирон почти не помнил, и Бабана — которого он помнил отлично до мельчайших деталей — их ничего не связывало и связать не могло. Зато в памяти хорошо запечатлелся момент, когда Карелин пришел к нему домой после того, как в Мирона стреляли, а потом увез к себе. В ту минуту — мимолетно, в темном салоне Славиной машины — Мирон ощутил странную защищенность, как будто, пока он с Карелиным, ничего плохого случиться больше не может. Кто знает... Ведь если бы он не убежал, то и не оказался бы у Хованского, который сдал его Жигану.       Порой он начинал сомневаться, что Слава хоть в чем-то виноват. Включал адвоката и пытался его оправдать для себя же. Он понятия не имел, почему ему так важно было думать, что Слава ни при чем. Хотя про то, что был у Ильи и видел его труп, он умолчал. А еще его братом или приятелем был Бабан. И с этим Федоров не мог смириться. Впрочем, ни глупого Карелина, ни мерзкого Бабана он больше не увидит, а значит мириться и не с чем, и не с кем. Они оба навсегда останутся тенями в городе, который вышвырнул Мирона вон из своего морока. Возможно, их посадили вместе с остальными приспешниками Жигана, и посадили надолго. Но мысль о том, что Слава за решеткой, не вызывала удовлетворения, скорее тупую грусть непонятно за что.       В общем, все плохое, что случалось здесь с Мироном, ему помогали переживать его друзья. Он не винил даже Хованского. Когда-то тот действительно был ему другом, верным, хоть и не слишком правильным, а еще алкоголиком, но хотя бы не наркоманом, как Ваня, и не наемным убийцей, как Дима. Ну, поначалу. Они вместе учились на юридическом, потом их пути закономерно разошлись. И Хованский угодил не на ту дорожку, как и Ваня. Мирон нисколько Юру не оправдывал, но город действительно разрушал души и умы своих обитателей. Никто из них не остался первозданным, даже Дима сошел с ума в погоне за деньгами, поставил все на карту и предсказуемо проиграл.       Мирон сам ощущал себя раздавленным, выпотрошенным наизнанку. Он хотел защитить себя, свое право жить здесь и не бояться бандитов, но оказалось, что город насквозь проеден термитами. Ходы ведут от одного к другому, от другого к третьему, и все повязаны. Даже странно, что Лопатин не оказался «одним из них» и помог Мирону, в результате чего ему самому придется покинуть это место. Проклятое место.       Мирон вдыхал весенний воздух и все больше смирялся с мыслью, что навсегда уедет отсюда. Ради торжества справедливости он готов был рисковать жизнью и даже отдать эту жизнь за друга, но, как сказал Лопатин, срок в семь лет — это не окончательный срок. Год, два, и Жиган выйдет на свободу. Конечно, пути в мэрию ему закрыты навсегда, но он сможет продолжать свою криминальную деятельность.       Война окончилась, так и не начавшись. Мирон потерял все, а Жиган получил сомнительное возмездие, и в тюрьме наверняка найдет способ провести время с комфортом. Но вот Илью, его отца и Ваню не вернуть, как не собрать заново его собственную переломанную жизнь. Жиган в прямом смысле уничтожил его, и вовсе не выстрелом в спину.       Очередной порыв ветра ударил в лицо. Мирон поднялся и зашагал к больничному корпусу, ведь скоро должен был быть обед.       (Август-декабрь, 2017 год)       Когда Мирона выписали, и он вышел из больничных стен с худым рюкзаком на плече, где лежала отданная Лопатиным папка и пара постиранных толстовок, то всерьез думал, что это все подвох. Не то чтобы он не верил Лопатину, последние месяцы тот был его единственным близким человеком, не считая доктора Васильева, который, кстати, тоже подкинул ему наличности на первое время. Просто Мирон слишком хорошо знал, что даже человека с самыми хорошими намерениями легко сделать пешкой в чужой игре. Люди несовершенны, а зло может проникнуть в любые двери.       Но, пока он шел от ворот больницы до такси, остановившегося у обочины, поросшей редкой травой, никто не выстрелил ему в голову. Машина не увезла его в лес, и его мертвое тело не выбросили в канаву у дороги. Но Мирон весь путь до вокзала старательно прятал лицо за капюшоном толстовки, опасаясь быть узнанным.       Он неотрывно смотрел в окно и вспоминал больницу, ставшую его пристанищем в последние месяцы. Мирон думал о докторе Васильеве, который сделал буквально все, что от него зависело, чтобы спасти ему жизнь. Конечно, без подполковника Туманова тут не обошлось. Стал бы Васильев так стараться для совершенно левого человека? Мирон был уверен, что стал бы. Другое дело, что в государственных больницах зачастую не хватало ни персонала, ни необходимых лекарств и оборудования, чтобы эффективно латать и спасать.       Как бы там ни было, а Васильев стал его другом, как и милая медсестра Диляра, которую Мирон называл Ди. С ней Федорову было по-настоящему тяжело прощаться, хотя бы потому, что девушка ему очень нравилась. С ним такое было впервые, но Ди была особенной, непохожей на всех остальных женщин, которых Мирон встречал в своей жизни. Она долго обнимала его на прощание, ее тонкие пальцы мимолетно прошлись по ежику коротких волос на его голове, вызывая дрожь, а потом Ди поцеловала его в щеку. А Мирон стоял и думал, что, возможно, если бы не все, что случилось, и неизвестность, которая его ждала, он бы попробовал быть с Ди. Он видел, что нравится ей, хотя ни разу они не переходили черту обычного дружеского общения. Да и общались-то они не слишком много.       Хотя кому он врал? Не случись эта история с Жиганом, он все равно оставался бы геем. Интересно, стала бы Ди с ним разговаривать, если бы знала об этом? Она была хорошей, милой и необычной, но из семьи с очень строгими взглядами. Всю жизнь перед ее глазами был образ идеального мужчины — ее отца, военного врача. Вряд ли Мирон мог претендовать хотя бы на малое соответствие этому образу.       Тем не менее, Мирон пообещал Ди, что обязательно напишет ей письмо, как только освоится на новом месте. Она, естественно, была не в курсе, что Мирон важный свидетель по делу Жигана, не знала, как его фамилия и не должна была знать, куда Мирон направляется. Он сказал ей, что пока не выбрал город. Возможно, она сама догадывалась о чем-то. Иногда Ди бросала на него странные взгляды, полные жалости и… симпатии. Впрочем, ничего странного, ведь на ее глазах он выкарабкивался из лап смерти, плотно схвативших его за горло. Ди знала, что у него не осталось ни друзей, ни родных, так почему бы ей не жалеть его? Ему и самому было себя жаль. Мирон даже подумал, что перепутал влечение с жалостью, и это осознание неприятно кольнуло его. Несмотря на то, что у них с Ди ничего бы не вышло, он бы хотел, чтобы она испытывала то же, что и он.       Но, когда они стояли, обнявшись в последний раз, в больничном холле, Мирон боялся, что она захочет уехать с ним. Конечно же нет. Ди не сказала про это ни слова, но между ними как будто образовалась пустота, которую каждый из них при всем желании заполнить не мог. Мирон отстранился и взял Ди за хрупкие плечи, сжал их в своих ладонях, вглядываясь в ее глаза. Нет, ему не казалось. В них была грусть и теплота. А еще в них стояли слезы, которые она пыталась сдержать. Да, Мирон сам бы зарыдал, на душе сделалось невероятно тоскливо.       — Ты плачешь, что ли, Ди?       Она поспешно смахнула рукой выступившую на ресницах влагу, разъедавшую тушь.       — Мы ведь больше не увидимся, Мирон Янович.       — Никогда не говори никогда, Ди, — притворно весело отозвался он, но голос его предательски дрогнул. — Очень скоро ты позабудешь обо мне.       Он продолжал держать руки на ее подрагивающих плечах, а она закрыла ладонями лицо. Затем убрала их и посмотрела на Мирона грустно и серьезно.       — Зря вы так думаете.       Мирон поспешно прикусил язык, чтобы не ляпнуть фатальное «поехали со мной». Он знал, теперь уже наверняка, что Ди согласилась бы. Но никогда в жизни он бы не посмел разрушить жизнь этой прекрасной девушки. Ей было всего восемнадцать, он был старше ее на семь с половиной лет. Уставший от жизни, разрушенный, собранный кое-как заново, без ясного будущего, с пятьюдесятью тысячами в кармане и с фамилией, которая ему не принадлежит. А еще пидор. И про это и про то, каким было его прошлое он бы никогда не смог ей рассказать. Но не позвать Ди с собой его слабой натуре действительно стоило усилий.       Ты просто боишься идти в будущее абсолютно один, сказал он себе. И это было правдой. Не Ди, так другой человек привлек бы его внимание. Возможно, санитар из корпуса травматологии, напоминавший Диму, или Лопатин. Почему бы и нет?       — Пожалуйста, не расстраивайся так, — сказал Мирон как можно мягче. — Я рад, что мы встретились, и, благодаря тому, что ты была рядом, я так быстро поправился.       — Чтобы поскорее уехать? — Ди слабо улыбнулась.       — Если бы я мог, я бы сам прострелил себе печень, чтобы полежать в вашей чудесной больнице еще полгодика, — Мирон тоже улыбнулся, видя, что слезы на глазах у Ди высохли. — Но если я так сделаю, то не выживу.       Она кивнула, как будто поняла, о чем он, и тут Мирон сказал по-настоящему предательскую вещь.       — Обещаю, что мы встретимся. Ты приедешь ко мне, или я к тебе.       Мирон понимал, что теперь Ди будет жить ожиданием этой встречи, если успела влюбиться в него, но если хоть так он мог подсластить их расставание, то что ж… Оставалось надеяться, что в силу возраста у нее это быстро пройдет, появится какой-нибудь красивый молодой и перспективный врач или не врач, но тот, кто сможет сделать Ди счастливой, и она думать забудет про недобитого Федорова Мирона Яновича, который, к тому же, на самом деле покоится на городском кладбище.       — Если бы не твои газеты, то я не дождался бы выписки, — он улыбнулся, снова нежно обнимая ее. — И если бы не твои разговоры. И не твои глаза.       Мирон уходил действительно с тяжелым сердцем. Он знал, что непременно напишет Диляре, но так же знал, что видит ее в последний раз. Она была чем-то похожа на Дарию и внешне, и по характеру.       Мирон так погрузился в мысли о Ди, что не заметил, как такси подъехало к вокзалу, и водитель безуспешно пытался привлечь его внимание. Только на третьем недовольном оклике Мирон очнулся и расплатился за поездку.       В привокзальном киоске он купил газету, чебурек и горячий, но ужасный на вкус растворимый кофе. Он уселся в зале ожидания на первом этаже, развернул листы и сразу же наткнулся на статью известного московского журналиста Юрия Дудя. Мирон успел проникнуться неприязнью к этому человеку, поэтому читать не стал. Хватало того, что, по словам Лопатина, из-за любопытного представителя прессы, человек Жигана пытался его убить прямо в палате. Вместо этого Мирон открыл томик стихов Есенина, которого так и не успел прочитать и случайно утащил с собой в рюкзаке.       Арендованная Лопатиным квартира на улице Ольгинской в Парголово оказалась левым крылом деревянного дома, в другой его части жил сам хозяин — высохший, но крепкий старик военной закалки. Место было тихим, заросли деревьев и кустарников оплетали двор и всю бревенчатую стену, делая дом невидимым со стороны дороги.       Мирон осмотрелся в двух небольших комнатах, которым полагалось стать его пристанищем как минимум на полгода. На стене красовался ковер времен товарища Кобы, с потолка свисала такая же раритетная люстра, тускло поблескивающая в свете желтой лампочки миллионом пластиковых хрусталиков, старый, но аккуратно застеленный диван уместился у окна. Во второй комнате были несколько кресел с вытертой от времени обивкой, а на древнем комоде стоял огромный плоский телевизор, совсем не вписывающийся в советский интерьер. На полу лежала красно-зеленая ковровая дорожка, местами проеденная молью. Туалет был во дворе, зато душ имелся на кухне, отделенный пластиковой перегородкой. Мирон жалел только, что перед отъездом не посмел сунуться к себе домой, чтобы набить чемодан книгами. Покупать новые не было денег, интернет тут тоже пока что не провели.       Неделю он пытался найти работу, удача улыбнулась ему в седьмом по счету месте: задрипанном кафетерии, сохранившимся, кажется, с восьмидесятых годов. Несмотря на непривлекательный фасад и поистершуюся вывеску над входом, сюда частенько захаживали посетители, в основном не слишком трезвый местный контингент. Прошлая администраторша уволилась, и вакансия была свободна уже долгое время, поэтому Ашот — директор кафетерия — насупленно и скептически оглядев Мирона с ног до головы, сказал, что тот может приступать к обязанностям хоть завтра. Зарплата десять тысяч на руки плюс тысяч пять-семь в зависимости от проданной выпивки. Мирона такой расклад не то что устраивал, но выхода другого не было. Правда, сначала он боялся быть узнанным, ведь народу сюда заходило немало, кое-кто мог вполне оказаться его земляком. Но, по факту, работа администратора включала в себя должность бухгалтера, грузчика, управляющего и иногда официанта. Большую часть времени Мирон проводил в помещении за баром, занимаясь бумажной работой и приемкой товара, и в зал выходил, только если возникали конфликты или требовалось заменить бармена. Часто с этим справлялся вышибала Вадик, который почему-то очень симпатизировал Мирону. Возможно потому, что Мирон помогал ему отгадывать бесконечные газетные кроссворды.       Только через несколько месяцев Мирон решился написать Ди письмо. На самом деле, вопреки своим ожиданиям, он думал о ней все время с тех пор, как уехал. Ему было даже смешно: обнадежил девушку встречей, не собираясь видеться вновь, а в итоге сам скучает по ней. А вот Ди, возможно, уже правда не ждет. Правильнее было бы ничего не писать, но последнее время Мирон редко поступал правильно и сейчас решил традиции не изменять.       Письмо получилось каким-то художественным рассказом про окружающую и не очень приглядную действительность, а про самого Мирона там не было ни строчки. Может потому, что и мыслей насчет себя у него никаких не было пока что, он плохо представлял свою дальнейшую жизнь, а прошлую старался забыть.       Мирон приписал в конце письма адрес электронной почты, которую недавно завел, чтобы не светить свои реальные координаты. Подумав, он вложил в конверт засушенный василек, сорванный с больничной клумбы и лежащий в «Есенине» еще с июня.       Несколько недель его преследовала паранойя, что кто-то вышел на Диляру, нашел у нее письмо от Мирона, и теперь у девушки проблемы, а его самого уже выехали искать. Он каждый день ходил в компьютерный клуб, обосновавшийся в здании химчистки, и проверял почту с надеждой увидеть ответ. Он даже намеревался позвонить в больницу, где работала Ди, хоть это и было опасно, как он считал. Лопатин ведь сказал оборвать все связи и сам исчез, как в воду канул.       Позвонить Мирон не успел, через неделю в почтовом ящике обнаружилось письмо. Оно было очень длинным, что Мирона порадовало. Ди много рассказывала про себя, в отличие от него, про свою семью и то, что произошло в городе за это время. Милиция закрыла еще пару наркопритонов, и назначили нового мэра. Погода в городе отличная, и как бы Ди хотелось погулять с Мироном вдоль набережной и покормить уток. Уже чувствовалось приближение осени, а новый кинотеатр наконец достроили, и туда тоже было бы здорово сходить с Мироном. Ди собиралась идти на курсы повышения квалификации в октябре, а к следующему году хотела поступить в медуниверситет на вечернее отделение.       С тех пор они переписывались по электронной почте с регулярностью несколько раз в неделю, затем, почти каждый день. Мирон изо всех сил старался не пересекать черту милой приятельской беседы, но закончилось все тем, что он предложил Диляре попробовать поступать в питерский ВУЗ.       Он понимал, что делает то, чего обещал себе не делать. Не тянуть девчонку в свою жизнь, где нет места ни отношениям, ни совместному будущему. Но все, что Мирон творил до холодной осени две тысячи семнадцатого года, он считал правильным, а вышло все наоборот. В кои-то веки он поверил, что все возможно. Наверное, именно этой веры когда-то ждал от него Дима, когда рассуждал о других странах и теплых берегах, а Мирон отказывался ехать с ним.       У Мирона была невесть какая работа, но были и амбиции и постепенно формировались планы на будущее. Он всерьез хотел снова заняться адвокатской деятельностью, но на этот раз пришлось бы купить диплом и лицензию. Кого этим удивишь? Он все еще оставался отличным специалистом с багажом знаний и опыта. У него бы все получилось. Они бы сняли с Дилярой квартиру здесь или даже в Петербурге.       Всю осень и начало декабря они вели переписку, и планировали встретиться в середине января. Все это время Мирон летал словно ему выдали пару невидимых крыльев. Вадик говорил, что не узнает его. Так и было: Ди стала для него своеобразной точкой нового отсчета. Мысли о встрече и совместной жизни вселяли небывалый энтузиазм. Как будто никогда не был ни Димы, ни Бабана, ни Славы, ни других парней. Может быть, он был с Димой, потому что Дима так хотел. Он многое решал и в их дружбе и в их отношениях, всегда поступал по-своему.       Перед новогодними праздниками начались проблемы на работе. Ашот приходил злой, все время доебывался по разным мелочам. Потом оказалось, что он в долгах перед какими-то криминальными авторитетами, и чтобы покрыть нужную сумму, кафетерий он продает. Мирон решил, что пора валить, благо радикальной экономией и написанием курсовых он успел скопить какую-то сумму на первое время. Хозяин дома брал за аренду совсем немного, поесть часто удавалось на работе, из одежды он купил самое простое и повседневное, в секонде взял зимнюю куртку, которая по совместительству служила и осенней, а других статей расхода у него не было.       Ди прилетела, и они провели прекрасных две недели только вдвоем. Мирону было немного стыдно показывать свое жилище, ведь дом был старым с советским интерьером, а старые обои он так и не удосужился переклеить, по правде не придавая значения таким мелочам, как внешняя обстановка. Ему было главное, что есть угол, где он спокойно может спать и писать стихи — он снова взялся за старое увлечение и успел исписать уже пару толстых тетрадей. На самом деле ему в голову пришла немного безумная мысль написать рэп-оперу, он довольно четко видел сюжет и героев, пришедшие к нему еще давно, во время учебы, он даже показывал наброски Диме. Спустя столько лет сюжет оброс другими деталями, и половина текста уже была написана.       Он извинялся перед Ди за то, что не снял гостиницу, но она только смеялась и отмахивалась. Ей нравилось жить в этом поселке, а с дедом хозяином она вообще поладила. Он называл ее дочкой и предлагал переехать насовсем. А Мирон видел, что Ди и правда не против переехать, и ее не заботит, что сейчас у Мирона нет денег и все еще очень зыбко в плане обустройства.       Он видел в ее глазах неподдельное желание быть вместе. Он и сам этого хотел, но сюда примешивалось нешуточное беспокойство за Ди. Мирон очень боялся ненароком втянуть ее во что-то. Он даже из кафетерия уволился перед ее приездом именно потому, что вокруг началась нездоровая деятельность. В один прекрасный момент бандюганы могли притащить Ашота и порешать его прямо в подсобке, а затем заставить Мирона копать в лесу яму для тела. В общем, к нему липли такие ситуации и такие люди.       Потом Мирон запретил себе думать о том, что такое может случиться, и пообещал прекратить брать на себя слишком много. Да, Ди была еще очень молода, вчерашняя студентка медколледжа, но в ней было много и от взрослой женщины, которая понимает, что хочет и что делает. Мирон осознавал, что запретить ей ничего не может, в ее характере было много решительности и даже упрямства, побольше, чем у самого Мирона.       Пока Ди видела в нем ответное чувство, она хотела быть рядом. Заставить ее передумать о поступлении в университет значило разбить ей сердце. Не для того ли, чтобы этого не произошло, он пообещал о встрече? И что же теперь? Было еще одно обстоятельство: Мирону и самому невыносимо хотелось, чтобы Ди жила в Петербурге, чтобы они жили вместе, как два нормальных, любящих друг друга человека. И, может быть, когда-нибудь у них даже будут дети и собака, и свой дом.       Две недели пролетели очень быстро, но Мирона грела мысль, что очень скоро Ди будет жить с ним. А за это время, что они не вместе, он успеет поправить свое финансовое положение и начать новое дело.       Остаток зимы и начало весны они вели каждодневную переписку, иногда общаясь по видеосвязи. В мае Ди сказала, что купила билет и готова сдавать экзамены. Мирон уверил ее, что ждет с нетерпением, а сам уволился с очередной должности разнорабочего. На самом деле агенство юридических услуг он открыл, но пока не мог позволить себе снять офис, поэтому консультировал клиентов онлайн. Клиентов, надо сказать, было негусто, поэтому в свободное время Мирон брался за любые разовые и черные работы, будь то написание курсовиков или разгрузка цемента. По ночам, если не спалось — а после травмы головы такое случалось часто — он писал новые части к своей рэп-опере. Некоторые отрывки Мирон показал Ди, и она, как когда-то Дима, восхитилась, сказав, что у Мирона явный талант, хотя сама она рэп не слушала. Как и тогда, Мирон подумал, что тут все дело в личном отношении. Но продолжал писать. Это была история про любовь.       Мирон постоянно думал, что виноват перед Ди. За свое прошлое, о котором она не знает, за отношения с мужчинами, о которых она тоже не знает, и не дай бог узнает, за то, что ничего не может дать ей в материальном плане, но это хотя бы поправимо. Он знал, что она достойна всего самого лучшего, но уж точно не Мирона Федорова, человека с поддельными документами и пока что туманным будущим, хотя он изо всех сил старался верить в то, что все получится. Он чувствовал вину за то, что не смог отказаться от Ди, от того спокойствия и радости, что она ему давала.       Он никогда еще не чувствовал себя по-настоящему счастливым, и понял это, когда обнимал Ди на вокзале, встречая ее с поезда. Но к этому светлому чувству плотно примешалось все более сильное беспокойство. Что-то должно было случиться. Он гнал от себя эту мысль, но она возвращалась к нему в тихие часы, когда он не был ничем занят, когда Ди спала рядом, прижимаясь к его боку. Казалось бы, все так хорошо, скоро они снимут другую квартиру, Ди будет учиться, а Мирон заниматься тем, чем занимался раньше. Так ведь бывает? У обычных людей?       Голос разума не работал, и очень скоро его мысли нашли подтверждение.