***
Мирона укачивает на мягком сидении. Он прислоняется горячим виском к холодному стеклу, за которым проносятся улицы и вереницы фонарей. Такси везет его на другой конец города. Благо, что оба паспорта он держал при себе, как и кошелек, не вынимая их из внутреннего кармана куртки. А еще Димин телефон… Иначе пришлось бы возвращаться в квартиру к Карелину, и бог знает, чем бы это закончилось. А так можно раствориться в вечерних огнях, в проходных дворах и дорожных сплетениях, и никто не сможет его найти. Наверное. Водитель крутит колесико на приборной панели, переключая радиостанции. Мирон практически не обращает внимания на треск, прерывающийся полузабытой песней: мы тут, как в аквариуме — под стеклом, за холопами наблюдает барин, безгранична власть его, как не кричи, что должен пасть Вавилон — не выйдет у нас ничего. Водитель оставляет колесико в покое, и сворачивает машину вправо. Приличные виды городского центра начинают редеть, перемешиваться с посеревшими, выцветшими от времени сталинками и хрущевками. Ехать не так уж и долго, но Мирон успевает задремать. Сквозь полусон ему видится далекое позабытое детство. Зима, тридцать первое декабря. Мирону лет семь, они с Сашей наряжают елку. Отец, мать, все в сборе, запах мандариновых корок и шоколада, бой курантов по телевизору и подарки в цветных коробках под худыми еловыми ветками, гнущимися от тяжести блестящих шаров. Они с Сашей сидят в теплой комнате прямо на полу, разложив вокруг тетрадки и учебники со словарями, прижавшись плечом друг к другу. За окном обледеневший февраль. В школу ходить так не хочется. Брат помогает переводить задание по английскому языку. Песни Вертинского на старых пластинках, которые слушает отец, обсуждения сюжета недавно прочитанной книги, мамин синий в мелкие цветы фартук, яблочное варенье и горячий чай на общей кухне. Тающий март, размытые дороги и бегущие ручьи. Портфель одноклассницы Жени, ее легкие короткие волосы, развевающиеся на прохладном ветру, ее тонкая ладонь, которую так приятно сжимать в своей. Короткие каникулы. Брат приносит магнитофон, крутит на нем кассеты Пинк Флойд. Лето и спортивный лагерь, поцелуй у костра, лица друзей. Рыбалка и лес, катание на великах с братом наперегонки. Травма колена. Добрый врач и мамина забота, Сашины шутки, скрашивающие сидение дома. Сентябрьские дожди, мокрые яркие листья на школьных аллеях. Старшие классы, успехи в учебе. Саша впервые берет его в свои тусовки. Раскованные девочки и травка, алкоголь и свобода. Выбор университета и будоражащее чувство скорых перемен. Машина подпрыгивает на колдобине, вырывая Мирона из сновидения, и замедляет движение, въезжая в одну из подворотен. Мрачный дворик, возле припорошенной снегом урны худая собака голодно грызет заледеневшую кость. Мирон расплачивается с таксистом и выходит из салона. Ветер тут же кидает горсть снега прямо в лицо. Мирон морщится и задирает голову, глядя на квадраты окон, ища три знакомых. Такси мажет желтым светом фар по его застывшей фигуре, разворачивается и скрывается в черной арке. Мирон остается один в пустынном дворе. Юра назвал ему этот адрес. Старый адрес, где когда-то, давным-давно, жил с родителями. Мирон бывал здесь и не раз, его собственный дом находился в нескольких кварталах отсюда. Опасно здесь светиться, конечно, но позвонить Хованскому — первое, что пришло Федорову в голову. Собственно, звонить больше и некому. Не Диме же… после такого прощания. Мол, помоги мне, Димочка. Мирон с досадой сплевывает в снег, это же надо было так вляпаться в дерьмо. Понимать бы еще, в какое. Ни папки, ни вещей, хорошо хоть паспорта при себе. Проебал и Димину поддержку, и время, спутавшись с Карелиным, поверив ему, как законченный идиот. Он подходит к подъезду, над козырьком неровным рядом нависают острые сосульки, напоминая хищные зубы. Мирон набирает по памяти номер квартиры на домофоне, через пару секунд замок пищит и дверь открывается. Он взбегает по темной лестнице на пятый этаж. Хованский уже ждет его на пороге — взлохмаченный, грузный и заспанный. На нем черные очки. Мирон шагает в светлый узкий коридорчик и ахает от удивления. — Эй, бро, что случилось?.. Хованский закрывает дверь на все замки, даже цепочку вешает, и поворачивается к Мирону. Он дергает с носа свои очки, под обоими глазами большие фингалы. Все его лицо похоже на один сплошной синяк, пятьдесят оттенков фиолетового, блядь. — Кто тебя так? — вырывается у Федорова. Он замечает, что у Хованского перебинтована рука и ладонь. — Похоже, не у одного меня проблемы… Хованский отмахивается здоровой рукой и манит его за собой, на кухню. — Это так… не проблемы это, Мирон. Проблемы будут, если ничего не предпринять. Федоров плюхается на сидение, придвигает к себе стеклянную пепельницу. Юра ставит на плиту чайник, вытаскивает из пачки «Мальборо» сигарету, и задумчиво закуривает. Опомнившись, Хованский перебрасывает пачку Мирону, и тот неловко ловит ее двумя руками. — Слушай, я-то к тебе за помощью пришел, а тебе она самому нужна, — медленно говорит Мирон, тоже закуривая. Он выдыхает горьковатый дым. — Что случилось, расскажешь? — Я с Жиганом связался, Мир. — Чего, бля? С Жиганом? Хованский вздыхает, продолжая стоять у окна замершей тенью. В таком освещении фингалы под его глазами кажутся почти черными. — С Жиганом, — повторяет он. — Давно. Он стряхивает пепел прямо на пол, отодвигает край занавески, выглядывая во двор. — Ты что, ждешь, что он там… ждет? — Нет, — Хованский неловко дергается и роняет сигу. Не поднимает, просто наступает на нее подошвой тапка. — Стал бы я тебя звать сюда, если бы думал так? Мирон пожимает плечами: он уже ничего не знает наверняка. Он стучит кончиком сиги по прозрачному краю пепельницы, смотрит на Хованского, ожидая дальнейших объяснений. — Они, в общем, узнали про папку. Узнали про то, что ты мой друг, и пришли ко мне. Они… они изнасиловали мою девушку. Юра закрывает лицо ладонями, его плечи мелко вздрагивают. Мирон сильно хмурится. — Она жива? — Они не стали ее убивать. Пригрозили мне только, что если не выведу их на тебя, то порешают и меня и ее. Помнишь ведь про Ваньку… Что стало тогда. Как же не помнить? Ваня Ленин попал в такую же передрягу, которая закончилась для него тем же, чем обычно заканчивалась для неугодных Жигану людей. — Знаешь, они вообще-то поняли, что мне похуй на девку… Мы расставаться собирались все равно, они, наверное, увидели, что срать я хотел. Ну, изнасиловали, ну так не убили же. И не станут трогать ее, я уверен. На неделе она уедет к родственникам, к морю, так что ей ничего не грозит… А мне… Мирона чувствует, как у него холодеет где-то в желудке, начинает подташнивать, а вязкая слюна скапливается в горле, не желая проглатываться. — Ты сдашь меня? Голос хрипит, Мирон кашляет. Хованский морщится, даже на секунду отставляя свою тихую истерику. На его лицо возвращается привычное и более адекватное выражение. — Ты еблан? — интересуется он. — Конечно, нет, бля. За кого ты меня держишь, Мир? Я специально сюда вот свалил, на старую хату, о которой никто из них не знает. — Прости, прости, — быстро говорит Мирон. — Но у меня тоже приключилось кое-что в эти дни. Уж не знаю, что и думать. — Рассказывай. Мирон тянется за новой сигаретой. На душе очень тяжело и неспокойно, но он старается гнать от себя плохие мысли. — В общем-то, компромата я лишился. Хованский бросает на него быстрый взгляд, сводит брови, чешет спутанные вьющиеся волосы и недовольно кривит разбитые губы. — И что теперь будет? — Ничего, — Мирон разводит руками. — Если повезет, если Слава не соврал, то уже в ближайшее время взорвется информационная бомба. Ну, а если он водил меня за нос, то… Жиган меня найдет и прикончит. — Э-э, а кто такой Слава? И почему от него зависит это вот все? — Я отдал ему папку с оригиналами, и он должен был отвезти ее в милицию и своему знакомому журналисту отправить, в Москву. Но потом произошло кое-что… Помнишь Бабана? Хованский медленно кивает, не сводя глаз с Мирона. — Ну вот, Слава его брат, оказывается. — Так, подожди, я ничерта не понял. Может, объяснишь нормально? Хованский трет переносицу, видно пытаясь сгрести мысли в кучу. Он внезапно вспоминает о чае, заливает кипяток в две чашки, опускает туда бумажные пакетики. Мирон думает, с какого бы конца начать свой рассказ, чтобы прояснить для Юры, что к чему. — Знаешь, Юр, это такая длинная история, начавшаяся, еще когда с Ильей ничего не случилось. Я защищал парнишу одного в суде, по ерундовой статье. Но он потом благодарил меня, что так безболезненно все обошлось, пришел ко мне домой, денег дал. Я сперва не понимал такого внимания к своей персоне, потом как-то подзабил, пошел с ним на митинг даже, на площадь. Там я и увидел Жигана, и все воспоминания поднялись, как ил. Вспомнил про Ваню, про то, как сам чуть не вляпался, когда наркотой торговал. Про Диму тоже. И так мне херово стало, от того, что вот этот убийца, бандит, выходец из злачных районов, вдруг мэром собрался стать. И стал бы, уже почти стал. А потом случилось то, что случилось… с Ильей. И отца его посадили. Он вызвал меня и рассказал про некий компромат, попросил забрать его из их загородного дома. А тут как раз Слава подвернулся, ну, я, недолго думая, попросил его помочь. У него машина есть. — Мог меня попросить, — Хованский качает головой. — А не левого типа. — Тогда не было времени. Да и не думал я особо, так все навалилось. Я как во сне все делал. Тогда не придал значения, что Слава всюду как хвост ходит за мной и что это странно. Мы забрали документы, а потом умер сам Мамай. Приступ случился, прямо когда я пришел к нему в СИЗО. Я и не знал толком, что делать. Мамай сказал мне о том, что начальник мой, в конторе адвокатской, его давний приятель, и он может помочь. Но когда я отнес эту гребаную папку Эдуарду Михайловичу, он сказал, что это все не наше дело, и свое теплое место он терять не намерен. Тогда я решил действовать сам, ну, ты дальше знаешь. Отдал копии доков тебе, назначил Жигану встречу и потребовал бабки и снятия кандидатуры с выборов. Я дал ему время подумать. Потом я узнал, что Слава следил за мной и вообще все это время неспроста ошивался поблизости, как я и подозревал. Я решил, что дело в доках, мало ли, кому они еще нужны, кроме меня и Мамая, и послал его. Но Слава все равно продолжил меня преследовать. А потом… Потом меня чуть не убили в подъезде моего же дома. Мирон встречает неверящий взгляд Хованского и нервно дергает плечом, вспоминая этот поганый день, когда всего лишь счастливая случайность отсрочила его смерть. — Но… у меня оказался пистолет с собой. Кажется, киллера удалось ранить, он испугался и сбежал через чердак. Я пришел к себе и понял, что кто-то провел основательный обыск. Честно говоря, собрался отсидеться в гостинице, но тут снова возник мой бывший подзащитный… Слава Карелин. Снова помог мне вообще-то, привез к себе на квартиру, пообещал помочь еще и с компроматом, запретил идти на встречу с Жиганом, потому что был уверен, что это опасно. Он рассказал мне, почему прицепился ко мне. Оказалось, что его брат работает на Жигана и в тот вечер, когда Илью убили, у него было определенное задание, забрать флешку с компроматом — другим — на Чумакова. В общем… в общем, сегодня я узнал, что этот самый его брат — это Бабангида. Саша Бакулин. — Бакулин? — брови Хованского взлетают вверх от удивления. — Вот те новости. Охуеть. — Да, — Мирон кивает. — И узнал я это не от Славы, не случайно как-то, а столкнувшись носом с ним самим сегодня. Наверное, они все это подстроили, наверное, Бабан знал обо мне изначально, и им нужно было выманить доки. И вот такая картина вырисовывается, невеселая совсем: документы Слава уже отвез «куда надо», а, может, просто спектакль разыграл, а я, мудак, ему и поверил, брат его не какой-то там случайный человек, а Бабангида, которого я знаю, и знаю, с кем и как он был связан, что это за тип, и что он, к тому же, еще и под Жиганом ходит. — Слушай, а почему ты поверил Славе? Ты же сказал, что знал о том, что его брат под Жиганом, хоть и не знал тогда, что это Саня. — Не знал, — Мирон крутит между пальцами старую пластиковую зажигалку, думая, что в пазле явно не хватает деталек. — Не знал, что это Бабангида, если бы знал, то, конечно, не отдал бы Славе ни документов, ничего, да и самого бы его послал на хуй с его помощью. Но Слава сказал, что они с братом давно хотят избавиться от Чумакова. Ты знаешь, как избавляются от Чумакова, Юр. Как избавился Ваня Ленин и остальные. Только один способ — стать мертвым, и тогда Чумаков уж точно отстанет. Но компромат — это шанс на новую жизнь. Вот я и поверил, слишком хорошо помню все, что случилось тогда с Лениным, и вообще, я был рад, что есть люди, кто со мной за одно. Но Слава... Он очень мутный тип, я должен был с самого начала поверить в это. Хотя вот и ты говоришь, что связался с Жиганом. Зачем, Юр? Хованский пожимает плечами, его заплывшие от ударов веки мелко подрагивают, как и пальцы, нервно барабанящие по столешнице. — У меня была веская причина, Мирон. Ты ведь не знаешь всего. Точнее ничего не знаешь. — У Вани тоже причина была… — Я не Ваня, но так вышло, что задолжал крупную сумму одному авторитету. Рассчитывал на одно, а вышло вот как. И Жиган помог мне с этим разобраться, а взамен… взамен, ну ты понимаешь. — Нет, — честно говорит Мирон. — Не понимаю. Я сам был связан со всем этим дерьмом, с наркотиками, но не с Жиганом. — У тебя с ним личный счет, оно и ясно. Но Дима сам виноват, тоже влез, куда не просили, вот и сел. — Жиган убил бы его, если бы он не сел. — Что ты теперь спрашиваешь вот? Чего ты хочешь, а? — Хованский вскидывает на него усталый мутный взгляд. — Ты знаешь, кто всем заправляет в городе. У меня не было выбора, кроме как к Чумакову обратиться. Я, знаешь ли, жить еще хочу. — Он убил Ваню и Илью. И его отца, отчасти. И Царя, и еще много кого, наверное. — Какой ты правильный, Мирончик, — Хованский цокает языком и дерганым жестом вытаскивает еще одну сигарету. — Тебе же не угрожали тем, что тебя не найдет никто и никогда? Тем, что живьем закопают не в переносном смысле совсем? Не обещали телку твою изнасиловать, а потом грохнуть у тебя на глазах? Родителей грохнуть? Брата? Мирон молчит. Он не знает, что отвечать Юре, каждый из них по-своему прав, каждый из них не был на месте другого, чтобы осуждать с полным правом. — Ну, и что теперь? — тихо говорит он. — От тех-то проблем ты избавился, но сейчас тебя хочет грохнуть Чумаков. — Но он не будет. Я надеюсь, что не будет. Я сказал, что не знаю где ты, что ты исчез. Возможно из города уехал. — Слушай, они могут следить за тобой, — Мирон с силой сцепляет в руки в замок, глядит на побелевшие костяшки. — И… — Во-первых, о том, где я, не знает никто. Ну, кроме тебя, Мир. Во-вторых, у Жигана сейчас перед выборами забот навалом, и меня они выслеживать не будут. Вообще, я сказал, что родителей еду проведать, и даже билет купил и на вокзал пришел. Так, на всякий. — Юр, а ты ему говорил про компромат? Что бумаги у тебя? — Нет, конечно! Я избавился от них, как ты и просил. — Да я просто подумал. Если он знал, кому я отдал копии, то мог действительно пытаться меня убить, а затем и тебя. А так, я решительно не понимаю, кому понадобилось меня убивать. Неужели Жиган такой кретин, что не поверил в то, что документы размножены и дожидаются своего часа попасть в руки милиции. Не сходится тут. Хованский трясет головой, ему тоже ничего не понятно. Вместо ответа, он решительно подходит к холодильнику и достает оттуда две ледяные бутылки пива, вскрывает крышечки неудобной открывачкой. — А у меня, кстати, днюха сегодня, — тихо говорит Мирон, принимая протянутую ему бутылку. — Не думал, что будет все вот так. Хованский понимающе вздыхает, стукает стеклянным донышком о бутылку Мирона. — Поздравляю, братан, — хмыкает он. — По крайней мере, мы еще живы! А кстати… что будешь делать дальше? Есть план? — А ты? Тебе ведь тоже лучше исчезнуть сейчас. Наверное. — Не-е, — тянет Хованский, отпивая свое пиво и морщась от боли в разбитой губе. — Мне не, мне не лучше. Чумаков, кажется, успокоился. Не пойму, в чем именно причина, но от меня отстал. Видимо, сообразил, что я не знаю, где ты. Да я и убедил его, что мы не общаемся особо. Просто университетские товарищи бывшие. — Уверен, что поверил? — Да. А вот тебе нужно валить, кажется. Мирон опускает голову, обхватывает затылок двумя ладонями, водит туда-сюда, взлохмачивая короткие волосы. — Есть идеи, куда валить-то? — интересуется Хованский. — Есть одна, — Мирон поднимает на него взгляд, в котором читается страх. Слишком это все похоже на давнюю, но навсегда врезавшуюся в память историю. — Помнишь, куда Ваня сбежал?.. Хованский неверяще таращится в ответ. Делает большой глоток пива, а потом переспрашивает: — Куда?.. А-а, ты про деревню эту заброшенную. Про дом его бабки? Мирон медленно кивает. Ну, а что, как будто есть варианты. — Но это… безумие? Там даже жить нельзя, тем более, зимой. Там же ни электрики, ни газа, ни печку затопить. Ты там сдохнешь, Мир. — А здесь я живой останусь? — Федоров невесело улыбается краем рта. — Не сдохну. На первое время хотя бы скрыться. А уж дальше я подумаю. Вот только, машину нужно найти. Хованский молчит, что-то обдумывая, лохматит свои и без того растрепанные волосы. — Я могу тебе дать свою, — говорит он. — Она, правда, старая, но ездит нормально. — Правда? — Ну, я сам-то новую купил недавно, но ее оставил в гараже, где квартиру снимаю. А эта стоит тут вот. — Нет, я про то, что… спасибо, Юр. — Да не за что, — Хованский отмахивается. — Вот только водишь ты хуево, Мирка. Или уже научился? — Доеду, — хмыкает Мирон. — И, пожалуй, я бы прям сейчас отправился. — По ночи? По снегопаду? — Да. У меня нет времени. — Но ты вообще можешь остаться здесь, кстати. Я же говорю, про эту хату никто… — Да все равно рисково это, Юр. И подставлять тебя не хочу, и неизвестно, что они знают или могут узнать. Не забывай, с кем мы дело имеем. — Может, дождешься утра хоть? — Нет. — Мир… — Нет! Мирон понимает, что у него сдают нервы. Он встает со своего места и начинает ходить по кухне из угла в угол. — Юр, я поеду сейчас, я уже решил. Ты мне еще поможешь сильно, если своих теплых вещей дашь. И фонарик. Хотя за ним я могу заехать в магазин. — А если ты заблудишься? По ночи ехать. — Я помню дорогу. — Откуда? Мирон не уверен, что действительно найдет дом Ваниной бабки без карты, но он помнит название речки, протекающей около леса, и на это можно ориентироваться. Интуитивная уверенность, что ему нужно как можно скорее уехать из города, заставляет отмести сомнения по поводу опасности такой поездки. — Это почти рядом с границей, как только начинается Партизанский лес, — уверенно говорит Мирон. — Там есть указатель с названием деревни, поворот справа. И я помню название этой речки, в навигаторе она есть. — Смотри сам, — сдается Хованский. — Но я бы на твоем месте хоть бы рассвета дождался. — Все будет хорошо.***
Все безумие своей затеи Мирон оценивает, когда оказывается за городом. Усилившийся снег липнет на лобовое стекло, дворники не спасают, дорожные указатели плохо различимы в темноте. Чем дальше от города по этой дороге, тем более дикими выглядят места. Ему почти не попадаются встречные машины. Мирон рассеяно переключает радиостанции — с музыкой не так одиноко. Он останавливается на какой-то хип-хоп волне, из динамиков раздается трек на немецком. Мирон приглушает звук. Он помнит дорогу весьма смутно, конечно же. Бывал здесь только раз в свое время вместе с Ваней и Димой. На дисплее телефона выстроен маршрут, но сложность в том, чтобы найти эти затерявшиеся у кромки леса остатки деревни, ведь там бездорожье. Он некстати вспоминает, как Дима уговаривал его уехать отсюда — как в воду глядел. Нужно было соглашаться, а не включать упрямство. Ну, дождался бы он «свержения» Жигана, и дальше-то что? Этот город полон призраков, теперь уж точно, и дело не только в Чумакове и мести. Просто не осталось желания здесь жить, ничего хорошего не осталось, никакой надежды не теплится в этих черных улицах, присыпанных снегом. Мрачный лес выстроился стеной у обочины, острые пики елей, кроны сосен колышатся от ветра на фоне черного звездного купола. Мирон чувствует удушье. Он опускает боковое стекло, чтобы дышать морозным воздухом. Маршрут становится все короче, скоро тот самый поворот, который обязательно не пропустить, а спать уже хочется сильно. Хованский был прав, нужно было дождаться утра. Но что-то заставляет Мирона бежать прочь, все дальше от оставленного далеко позади города. Еще через часа пол навигатор сообщается, что они на месте. Речка, Партизанский лес. Указатель до сих пор не снесли, чему Мирон несказанно рад. Фары машины выхватывают надпись: «Льняная, пять километров».***
Издалека уже видны чернеющие постройки, обветшалые дома, сараи и поленницы. Мирон оставляет машину у обочины, закидывает рюкзак на плечо и по глубокому снегу шагает к покосившейся калитке. Тут всего-то домов пять, и Мирон мог бы выбрать любой, в принципе, но бить окна не охота. В голову приходит мысль, что можно нарваться здесь на каких-нибудь беглых зэков или бомжей. Совсем неподалеку отсюда находится зона. Мирон чувствует, какой мокрой становится спина. Страшно и жарко. Он подходит к старому домишке, крыльцо подозрительно скрипит под ногами, словно вот-вот развалится, бревенчатые стенки, некогда выкрашенные в веселый зеленый цвет, теперь стоят облупившиеся, объеденные частыми дождями и снегопадами. Мирон с облегчением выдыхает, когда находит ключ в щели между стенкой и дверным косяком. Ржавый большой ключ. Мирон вертит его в замерзших пальцах, прикидывая, что будет делать, если замок не поддастся. Вопреки опасениям, дверь открывается с громкий скрипом, из дома идет запах сырости и вечного холода. Как в склепе, думает Мирон. Он подхватывает большой фонарь, которым снабдил его Юра, и направляет луч в темное пространство перед собой. Вместо того, чтобы зайти в дом, Мирон обходит его по периметру, проверяя, нет ли разбитых окон, ведь если есть, это может означать что внутри тоже кто-то находится. Он понимает, что если бы это было так, те люди не стали бы сидеть в кромешной темноте и мерзлоте, но не может себя заставить зайти внутрь. Он вспоминает, что кроме людей, есть еще и призраки. Живых нужно бояться, живых, говорит в голове голос, похожий на голос Мамая-старшего. Мирон сглатывает. Что ж, по крайней мере, здесь он в большей безопасности, чем в городе. Он подхватывает с земли набитый провизией рюкзак и заходит в квадратный коридор. Свет фонаря выхватывает участки помещения, выцветший ковер, пустые полки, старый бушлат, от которого Мирон сперва шарахается в сторону, приняв за человека. Здесь всего две комнаты, не считая кухни, и Федоров обходит каждый угол, убеждаясь, что тут никого нет. Проверь еще остальные четыре дома, параноик, говорит Мирон сам себе. Он усилием воли заставляет себя успокоиться и закрепить мысль, что никого здесь нет и быть не может. Зэки не стали бы прятаться так близко от зоны, их бы сразу нашли. Деревня хоть и заброшенная, но трасcа совсем рядом, да и граница тоже. Кому еще может понадобиться ошиваться тут холодной зимой? Он выбирает дальнюю комнату с относительно удобным диваном. Матрас холодный, рама на окне покрыта коркой льда. Мирон трет ладони друг о друга, стараясь согреться. На самом деле терпимо, на нем два шерстяных Юриных свитера, и теплая куртка. Мирон залазит с ногами на диван, роется в кармане, извлекает на свет мобильный. Его прошивает дрожь, когда он понимает, что зарядить телефон не удастся: электричества тут нет, а аккумулятор он взять не догадался. На дисплее две бледно-зеленые полоски, показывающие уровень зарядки. Мирон отрешенно смотрит на них. Зачем ему теперь телефон, кому он будет звонить? Мирон ложится щекой на шершавый промерзший матрас, подкладывает под голову край капюшона и притягивает колени к груди. Невеселые мысли роятся в голове, но план у него все-таки есть. Кое-какие сбережения остались на карте, и можно просто-напросто уехать в другой город, начать там все заново. Жалко оставленной у Славы сумки, там и бабло, и ствол новый, который пригодился бы. Впрочем, не так велика потеря. А если Карелин не врал? Если он действительно отвез документы в милицию, и уже завтра Жигана арестуют. Тогда не придется никуда бежать, ничего придумывать. Нельзя полагаться на «если». Мирон испытывает странное чувство, будто все последние события подталкивали его именно к этому решению, как к краю вышки: из города нужно уехать, хочешь ты или нет. Мирон снова садится, берет в руки телефон, открывает список контактов с одним единственным номером, никак не названным. Уже к утру мобильник разрядится, оставив Мирона без связи, поэтому решать нужно сейчас. Он слушает гудки в трубке, почти не дыша. Сердце замирает от одной мысли, что никто ему уже не ответит. — Алло. Мирон облегченно выдыхает, вцепляется в трубку мертвой хваткой, слова почему-то застревают в глотке, и он лихорадочно думает, что сейчас на том конце просто нажмут на отбой. — Миро?.. — Привет, — с трудом выдавливает из себя Мирон, слыша раздражающий стук собственный зубов. — Не помешал? — Что случилось? — голос у Димы озабоченный, или это только кажется из-за помех. — Миро? — Не. Ничего не случилось. Просто, хотел узнать, предложение еще в силе? В трубке повисает молчание. Мирон слышит Димино дыхание, тяжелое, какое-то хриплое, и стук собственного сердца под несколькими слоями одежды. Мысль о том, что Шокк просто положит сейчас трубку, мигает навязчивой красной лампочкой в мозгу. — Почему ты поменял решение? — наконец спрашивает он. — Обстоятельства вынудили. Дима на том конце фыркает, откашливается. — Вынудили, значит? Ну-ну, Мирончик, — в его голосе неподдельная злость. — Я тебе собака что ли? Сегодня отшвырнул от себя, завтра уже «обстоятельства». А я и рад, да? Так не будет, ляля. — Дим, послушай, я… — Я ждал этих слов от тебя. Понимаешь, Миро? Ждал, что ты скажешь мне, как я важен, что на хуй этот город, что мы будем вместе. На хуй этот город, понимаешь? Я этого ждал. А ты послал на хуй меня. А теперь что? Оксане нужна помощь? Прошел четверговый дождик? Что случилось, что ты согласен ехать со мной? — На самом деле я в жопе, Дим, — честно говорит Мирон, понимая, что Шокк в сущности прав, если бы не крайний случай, то он бы никогда не согласился уехать. По крайней мере не с Шокком. — Я остался совсем один здесь, и мне нужно уехать. А кроме тебя у меня нет… вариантов. — Я для тебя просто вариант, — Хинтер хмыкает печально. — Вляпался во что-то, да? — Нет. Мирон понимает, что если сейчас все расскажет Хинтеру, то подорвет и так хрупкое доверие, ведь мог рассказать раньше, а не скрывать. Так что, если молчать, то до конца. Да и рассказывать слишком долго, а волновать понапрасну не хочется. Дима сам в розыске. — На самом деле я понял, что здесь меня ничего не держит. Меня уволили с работы, друзей, кроме Хованского, у меня здесь нет. И еще… я понял, что был не прав. Ближе тебя у меня никого нет. Хинтер снова молчит. Думает. В трубке что-то щелкает и гудит. На улице воет ветер, поднимая снег над сугробами. — Дим, если я тебе там… уже не нужен. Я пойму. Мирон вспоминает девушку с татуировкой. Думает, что неправильно выразился. — В смысле, если ты не против, я бы все равно поехал с вами. В качестве друга. Но и отказ я пойму. Хинтер шипит, вроде бы говорит что-то матерное сквозь зубы на немецком. — Ты дурень, Мирончик… Слишком умный, но такой дурак. — Спасибо. Так что скажешь? — Едем, коль не передумаешь, жида. — Отлично. Когда? — Завтра. Точнее сегодня уже, поезд в девять утра. Можем встретиться в привокзальном кафе. «Огонек» называется. Ты его помнишь. — Я буду. — Специально приберег для тебя верхнюю полку. — Ты взял билет для меня? — Да. Думал ты согласишься ехать. Что ж, пригодился. — Я приеду, Дим. До скорого. И… прости, пожалуйста, за все. Мирон отключает вызов и снова ложится на диван, подложив под голову свой рюкзак. Можно было сразу позвонить Диме, не тащиться сюда в эти ебеня, не обременять Юру своими проблемами. На телефон приходит смс-ка. Мирон проводит пальцем по дисплею, открывая сообщение. Там номер поезда и места. Следом сразу приходи вторая смс. «Я буду ждать, жида, хоть ты и засранец». Губы Мирона трогает теплая улыбка, внутри разливается приятное чувство. Значит, не вычеркнул. Может, Дима и прав насчет того, что этот город, как трясина, и ловить тут нечего, нужно валить. Он вспоминает о картине, стоимостью в дохулион долларов. Теоретически, они с Димой богаты, и могут отправиться в любую точку земного шара. Не такая уж плохая перспектива. Оставить город наедине с его пороками, с его криминальными делами, погаными людьми, больным прошлым, и уехать навсегда. Мирон решает поспать хотя бы два часика перед долгой обратной дорогой. Он просто не в состоянии снова садиться за руль, глаза слипаются. Федоров ставит будильник на мобильном на пять утра. Он не выключает фонарь, потому что боится оставаться в чужом доме в полной темноте. В замерзшем окошке напротив виден лунный диск в чистом небе. Снег прекратил идти. Мирон чувствует, как тяжелеют веки, как наваливается сон. Он думает о Диме, о том, что завтра они покинут этот город и, скорей всего, никогда не вернутся сюда. Мирон сделал все, что мог. Конечно, он глупо проебал компромат, отдав его Славе. Но остается надежда, что Слава не врал на счет того, что они с Бабангидой хотят краха Жигана, и что доки уже в руках у следователя и журналиста. Но об этом всем Мирон сможет узнать, будучи уже далеко отсюда. Ну и что? Желание, во что бы то ни стало не изменять своих планов, привело к полному провалу, и теперь он лежит здесь, прислушиваясь к гулу ветра снаружи и боясь за свою шкуру. Настало время подумать о ней, о шкуре, в смысле, и поступить иначе хоть раз в жизни. Перестать руководствоваться мозгом и отдать право решать своему сердцу. А оно говорит, что Мирон очень виноват перед Димой и перед собой тоже, что не слушал свой внутренний голос. Практически отрубаясь, Мирон вспоминает их с Димой последний разговор, свою ревность и потерянность, вспоминает эту короткую смс-ку. Он улыбается, представляя, как Дима крепко сожмет его в объятиях завтра. Уже сегодня.***
Мирону снится Слава. Он куда-то торопится, нервно кидает в чемодан свои вещи, что-то ищет. Мирон пытается его успокоить, и в итоге Слава срывается на него, кричит что-то злое. Мирона затапливает обида. — Нам нужно срочно-срочно ехать. Уезжать отсюда, — объясняет Слава. Он подходит к Мирону и начинает трясти его, повторяя, что уезжать нужно сейчас же. И Федоров боится его, и того, от чего им нужно уезжать так срочно. Картинка сменяется, и теперь они в машине, Карелин за рулем. По бокам бесконечные сугробы и одинаковые черные деревья, шоссе тянется и тянется, серая полоса дороги быстро исчезает под колесами. — Ты же уедешь со мной? — спрашивает Слава, не отрывая взгляда от лобового стекла. — Конечно. — Мы победили Жигана, но оставаться тут нельзя. Ты же понимаешь, Мирон. — Я понимаю. Мирон оборачивается и видит, что в машине они не одни. Там сидят Илья и Хованский. Мирон хватает Илью за руку, не веря своим глазам. — Так ты жив! — говорит он. — Ты жив, Илюха. Ты жив. — Конечно, жив. А ты как думал? — Илья смеется, Хованский сдавленно хихикает. — Но мы все равно в опасности. Нам всем нужно бежать отсюда. Например, куда-нибудь в Акапулько. Как тебе идея? Все лучше, чем здесь. — К океану поедем, — поддерживает Карелин. Он поворачивается к Мирону и улыбается, широко так, показывая острые зубы. Мирон улыбается в ответ. Он хочет сказать им, что Диму тоже нужно взять с собой, что он сбежал из тюрьмы и теперь скрывается, и в Акапулько его никто не найдет уж точно, но сон растворяется, плавно перетекая в другой. Сонное марево заводит Мирона в закоулки памяти, выхватывая сцены из последних дней, придавая им свои нереальные черты. Они со Славой в доме у Мамая, вокруг чучела животных и шкура медведя на полу. Коричневый мех блестит в огнях горящего камина. Слава сидит на кожаном диване, откинув голову назад и раскинув руки в стороны, заведя их за спинку. Челка слетает со лба, и Мирон видит тонкий шрам, тянущийся от правого глаза. Он подходит ближе, вглядываясь в знакомые черты. Языки пламени оставляют причудливые узоры на сиреневых веках и коротких черных ресницах, на бледных губах и на смешно загнутом носу. — Откуда у тебя шрам? — спрашивает Мирон. Ведь он помнит, что не было. Но потом он замечает еще один и еще. Все Славино лицо в них, как в тонких длинных змеистых червях, влезших под кожу. Мирон трогает их пальцами, и ему кажется, что они начинают шевелиться. Потом они со Славой оказываются в каком-то просторном доме. Не Мамаевском. Там большая кровать и огромные окна во всю стену, не похоже на Славину квартиру. Сбитые простыни у Мирона под спиной, а Карелин придавливает его к матрасу всем своим весом. В заднице так скользко, Славин член легко входит. Мирон захлебывается от беззвучного крика, пачкая все пространство между их животами. Он просыпается, загнанно дыша, с ладонью, сжатой на собственном стояке. Мирон облизывает пересохшие губы, бросает взгляд на телефон — до будильника еще целый час, но спать уже нет смысла. Он совсем не рад, что ему снится Слава, после всего, после того, как он собрался уехать с Димой. Мирон отгоняет от себя еще живой образ из сна, тянется к рюкзаку, чтобы достать оттуда бутылку с водой и замирает. Дыхание замирает вместе с ним. Он слышит громкий шум мотора во дворе, квадрат окна выхватывает свет чужих фар. Мирон вскакивает на ватные ноги, чувствуя, как сердце начинает колотиться, словно бешеное. Он отчаянно сжимает пальцами дверной косяк, судорожно оглядываясь по сторонам. Шаги. Тяжелые. И голоса, их много. Они выясняют, в какой дом им зайти. Скрипит крыльцо. Мирон судорожно выключает фонарь, оставаясь в темноте. Он машинально хватает мобильный и запихивает его в карман куртки. Память подкидывает неплохую подсказку: люк в полу в кухне. Подвал. Только бы он был открыт. Мирон передвигался быстро. Глаза уже привыкли к темноте, и он падает на колени, нащупывая крышку люка в полу. Он откидывает ее, благодаря бога, что тут нет замка, включает прихваченный фонарь, направляя его вниз. Лестница, металлическая и проржавевшая. Холод, запах плесени и земли. Он поспешно спускается под обледеневшим перекладинам, нога соскальзывает, и Мирон падает на пол, больно стукаясь спиной. Мобильный вываливается из кармана, разлетаясь на две части. Фонарь удается удержать. Мирон поднимается на ноги, залазит обратно по лестнице на пару ступеней, тянется к люку, закрывает его. Очень вовремя, потому что через каких-то полминуты он слышит шаги. Люди ходят где-то в коридоре, переговариваются, но слов не разобрать. Мирон отходит в дальний угол, сползает на пол и обхватывает себя руками. Кто бы там ни был, на поверхности, ничего хорошего это не сулит. Зуб не попадает на зуб, руки совершенно леденеют. Мирон ставит фонарь рядом с собой на землю и ведет взглядом по небольшому подвалу. Старые шкафы, в которых стоят какие-то банки, видимо, бабкины соленья и варенья. В противоположном углу свалена куча каких-то мотыг, лопаты, грабли. Мирон коротко вздыхает и ползет туда, пачкая джинсы. Он берет в руки какую-то кирку, вертит ее. Чертов Слава. Нужно было вернуться и забрать свой ствол хотя бы. Но теперь уже поздно рыпаться. Мирон сжимает деревянную рукоятку кирки, прислушиваясь к звукам наверху. Шаги и голоса затихают, и в Мироне поселяется надежда, что незваные гости просто свалили, не особо осматривая дом. Может быть, это те самые беглые зэки, которых он боялся здесь встретить, и они просто выбирают себе хату для ночлега. Может… — Ну, и че там? Голос раздается прямо над его головой. Скрип половиц, лязг, что-то тяжелое падает на пол. — Блядь, не видно ж нихуя. — Он был здесь. Шмотье его нашел, во че. Мирон застывает, кулак превращает в сталь, еще сильнее сжимаясь вокруг рукояти кирки. Значит, это не случайность. — Что у вас здесь? Чего столпились? Этот голос Мирон узнает без труда. Он больно прикусывает губу, чувствуя вкус металла на языке. — Федоров здесь был недавно, Роман Васильевич. — Ну так куда сплыл, если был? Наверху слышится возня и ругань. — В подвале смотрели? — грубо спрашивает Жиган. Мирон вжимается спиной в шершавую стену. Он не думал никогда, что закончит так глупо. Что вообще закончит так быстро. Об этом никогда не думаешь. Кирка против людей Жигана, охуенное оружие. В памяти живо встают картинки давнего прошлого. Тогда Жиган отпустил его по неведомой причине, сейчас же на такой подарок не стоит и рассчитывать. Остается только надеяться, что убьют его быстро. Мирон беспомощно выдыхает и нажимает кнопку на фонаре. Свет гаснет. Он слышит протяжный скрип крышки люка.