Мы чеканим свой шаг без проводника. Тут полный дурак думает, что знает всё наверняка. © Ка-тет
(Май, 2012 год) — Ты совсем пропал, Мирон, — Хованский покачал головой вроде бы с осуждением. И правда, раньше они виделись чаще, а сейчас только на учебе и то редкими эпизодами. — Ты, если деньги будут нужны, скажи. У меня даже и работа найдется для тебя, если нужно. Мирон уже понял, что Юра тоже связался с чем-то незаконным, но даже знать не хотел, что там. Конечно, новая квартира, машина, деньги на гулянки — все это не с неба ему упало, очевидно же. — Могу в долг дать. А отдашь, когда у самого будет, — предложил Хованский. Мирон лишь отрицательно головой покачал. Не нужны ему были эти деньги, да и отдать он сможет не раньше, чем университет закончит. Те деньги, что он заработал на торговле наркотиками, Мирон положил на счет в банке — ну так, на всякий случай. Оставил себе на жизнь небольшую часть, перебивался подработками и оплачиваемой практикой. Главное же для него было, что неспокойное прошлое, наконец, оставило его. Даже Бабан куда-то внезапно исчез. Поговаривали, что из города уехал. Мирон его больше не встречал, чему был несказанно рад. По правде, он очень боялся, что Бабангида еще вернется, и все повторится. И Юра вот тоже встал на эту скользкую дорожку, хотя память о Ване Ленине была все еще слишком жива, но не побоялся вот. Ну, жить красиво им всем хотелось, правда, Мирон никогда не стремился именно к этому. Это Диме все хотелось красивостей да побольше, да лучше не здесь, а где-нибудь в столице. Мирон старался не думать о Диме, слишком много боли приносили эти мысли, слишком тяжелое ворочали в памяти, заставляя возвращаться в прошлое. Мирону же хотелось смотреть только вперед, в будущее, и надеяться, что оно все еще может быть хорошим. Он попрощался с Хованским и поехал домой. Когда сидел в пустом трамвае, то подумал — отдалились они с Юрой друг от друга, что ни говори. Сейчас ему ближе Илья был, с ним и совпадали взгляды и цели, а Юра без какой-либо опаски прочно втягивался в то, что когда-то убило Ваню Ленина, из-за чего Дима и Саша в тюрьме и надолго, а сам Мирон прошел через то, чего не пожелал бы никому, и с очень большим трудом удалось выползти из этой бездны с акулами. Трамвай неспешно проплывал по знакомым темным улицам, мимо мелькали жилые здания, магазинчики, киоски, остановки и рекламные стенды. Мирон провел в этом городе всю жизнь, и все здесь было пропитано воспоминаниями — плохими или не очень, некоторые были даже очень положительными и радостными. Мирон и не знал, хочет ли отсюда уехать. Наверное, если бы Дима был с ним, то его мысли и желания непременно повлияли бы на Мирона, и, в итоге, они бы вместе бросили здесь все и перебрались в столицу или вообще в другую страну. Ветер гнал по земле мелкие камни и обрывки газет, в окнах невысоких домов зажегся свет, с неба начал накрапывать мелкий дождь, перечерчивая стекло косыми линиями. Начиналась гроза. Остановка была в двух шагах от дома, но, пока Мирон бегом преодолевал это расстояние, все равно успел вымокнуть насквозь. Он забежал в парадную, старая деревянная дверь закрылась со скрипом и громким хлопком. Мирон скинул с головы капюшон, мокрая толстовка липла к телу, взгляд остановился на сером ящике с номером его квартиры. Мирон машинально подошел к почтовому ящику, одновременно ища ключи в джинсах. Он зазвенел связкой, перебирая ее в поисках нужного ключа. Внутри засело странное предчувствие, и, еще даже не открыв замок, Мирон, казалось бы знал, что именно найдет внутри. Пальцы подрагивали то ли от холода, то ли от волнения, когда он открывал дверку с номером, когда из вороха листовок и пары еженедельных газет извлек белый конверт с печатью почтового отделения другого города и обратным адресом колонии, выведенным знакомым почерком. Мирон глубоко втянул пыльный подъездный воздух. Ему хотелось оттянуть этот момент, когда письмо будет вскрыто. Шокк не писал ни разу за эти ебаные полгода, и теперь Мирон не был уверен, что хочет что-то знать, когда у него самого все более-менее наладилось. Мирон специально долго поднимался по лестнице, медленно брел по привычно темному коридору до своей двери. Он ковырялся с замком, рисуя в голове ту же картину, что и сотни раз «до»: вот он заходит внутрь, включает свет и видит незваных гостей — Бабана или Жигана. Часто он просыпался посреди ночи от малейшего шороха, уверенный, что за ним пришли и на этот раз окончательно. Конечно, зачем бы он мог понадобиться Роману Чумакову, ведь они уже все выяснили в ту злополучную ночь. Но вот Бабангида… Его внезапное исчезновение совершенно не вызывало успокоения. Мирон был уверен, что тот может вернуться в любой неподходящий момент, и все продолжится. «Здравствуй, Миро… Знаю-знаю, ты на меня в обиде, что не писал тебе так долго, но, надеюсь, ты понимаешь, почему… Не хотел тебя во все втягивать, ты ведь совсем не при чем. И хорошо, что ты в суд не пришел, все равно мои дела тебя не касаются, ты даже ничего не знал. Прости меня, Миро…» Так начиналось Димино письмо, ровные строчки черными чернилами по двойному листку в клетку. Еще он вложил в конверт рисунок, выполненный все тем же стержнем — тюремный двор, бараки, проволока и облака на небе, внизу приписка: «Не было других цветов, пришлось обходиться одним». Мирон сглотнул вязкую слюну, захотелось курить. Он быстро отыскал полупустую пачку сигарет, чиркнул спичкой по коробку, поджигая кончик сиги, затянулся глубоко, выдохнул в потолок сероватый дым. Так странно было читать это Димино послание, словно и не было у них никогда одного мира на двоих в съемной квартире, не было совместных планов, не было ничего. Все рухнуло вот так, в одночасье, из-за Диминого упрямства и неосмотрительности. Мирон, кажется, понял, почему Дима пишет так — чтобы подозрения отвести в случае чего, ведь Мирону было что сказать и на суде и так, и он был в курсе Диминых дел, если не всех, то очень большой части. Дима просто боялся, видимо, что это письмо может попасть не в те руки, что к Мирону придут люди Жигана или им заинтересуются органы, но… Ведь все уже случилось. К счастью, Дима не знал о том, что Жиган пытался выбить из Мирона информацию, а то бы точно себя окончательно загнал чувством вины. «Знал бы ты, как я за тебя волновался и как ел себя за то, что это все произошло. Мы же собирались уехать, а уехал я один, да так далеко, что письма отсюда идут почти месяц. Ты мне часто снишься, Миро. Только во сне я могу вернуться в прошлое, к тебе, а когда открываю глаза, то вижу все те же ненавистные болотно-зеленые стены. Вижу ряды нар, лица сокамерников, кусок неба в оконном проеме за решеткой. Миро, если б я знал, что здесь будет так паршиво, то послушался бы отца и встал на правильный путь, вот с места не сойти!» Сигаретный пепел упал на листок, Мирон стряхнул его на пол. Он почти реалистично вообразил себе грустную улыбку Шокка при упоминании об отце, о том, что тот, оказывается, был прав. — Дурак, — прошептал Мирон то ли Диме, то ли себе, выдыхая горьковатый дым. «Здесь так много свободного времени, что нет и шанса спастись от больных мыслей, от воспоминаний, которые делают только хуже. Иногда я вспоминаю свое прошлое, Ваню Ленина, наших с тобой общих друзей. Ты знаешь, мне повезло больше, чем Ване, вне сомнения, Миро, и в этих стенах всегда жива надежда. Хотя здесь любят шутить вроде: надежда умирает, если она становится свидетелем обвинения. Тут своя атмосфера. Знаешь, я же так ни разу и не побывал в карцере. Мое поведение намного примернее, чем на свободе, потому что я стараюсь. Я не знаю, хочешь ли ты меня видеть после всего (я тебя так подвел), но очень хочу снова встретиться, Миро. Мысль о том, что мы когда-нибудь увидимся, я смогу тебя обнять, прижать к себе, это все греет меня здесь. Здесь очень холодные зимы, а сейчас, в мае, как осенью. Мне очень хотелось написать тебе в одну из этих пробирающих насквозь зимних ночей. Если честно, я бы отдал почку, чтобы услышать твой голос по телефону, ну, или прочитать от тебя хоть пару строчек. Нет, я совсем не жду, что ты ответишь. Даже лучше, наверное, если не ответишь, ведь мне так долго здесь сидеть, а тебе нужно жить своей жизнью. Это я все испортил. Сам. Вчера я проснулся от кошмара, вся подушка была мокрая от слез. Сука, я не плакал, наверное, очень давно, а тут приснилось, что ты уехал из нашего города навсегда, что я не знаю ни адреса, ни номера твоего. Я понял во сне, что никогда тебя не увижу, Миро — это самое страшное. Ты был самым дорогим в моей жизни — сидя в четырех стенах, я это понимаю, как никогда. Ты всегда останешься для меня самым важным человеком, несмотря на твое отношение ко мне. Эх, я говорю какую-то сумбурщину, Миро. День прошел, и я пишу это письмо после отбоя. Здесь вообще хорошая обстановка, чтобы писать. У меня скопилось уже много стихов. Когда выйду отсюда, обязательно запишу альбом на студии, как давно хотел. Помнишь? Мы ведь вместе хотели. Хочешь послушать мои стихи? Прочитать. Сочинил их буквально сегодня. В этой несвободе строчки так и стреляют в голову, только успевай записывать. Вот он: нас тут нет, нас тут нет, оттого мы все злей, появляясь на свет, исчезая во мгле, мы давно разложились в холодной земле. Нам так тесно в могиле... Так мало планет, чтоб стоять на ушах, чтоб сидеть на игле, чтоб идти по пустыне, ползти по скале, чтоб дичать, чтоб кричать, надрываясь «Налей!», чтоб сидеть за столом, чтоб плясать на столе, чтоб ругать дураков, не жалея калек, чтобы врать и кривляться, добывая на хлеб, чтоб любовь прикрывала наш труп, словно плед, умножая пустое количество лет. Только все это бред, потому что нас нет. Мы давно разложились в холодной земле. Вот такое получилось. В стиле Марины, не находишь? Я бы тебе напел, но, к сожалению, не могу. Но ты не смотри на минорную интонацию, просто нужно куда-то выплескивать себя. А так… я же написал, что в карцер не попадался, я здесь на хорошем счету, примерный заключенный — все это сыграет свою роль при решении по УДО. Мирон, я знаю, что бы ты сказал на это. Вроде: Шокк, давай смотреть трезво, ты сидишь за убийство, какая тебе амнистия?.. Миро, даже пожизненно заключенные верят в амнистию и пишут свои бесконечные прошения. Когда человека лишают всего, у него остается еще вера, надежда и любовь, и тогда-то он, наконец, понимает, что это в принципе все, что у него когда-либо было. Я понял это, только когда сам оказался на нарах, в этом холоде, среди таких же неудачников, как сам. А тут, кстати, есть реально шизанутые и опасные ребята, но мы с ними ладим. За это спасибо нашему городу, улицам, они меня научили, как себя вести. Вот, действительно пригодилось. Так вот, здесь даже самые отбитые верят в то, что достойны амнистии, что, в сущности, не особо-то и виноваты. Что уж говорить про меня? Я почти ангел среди этого контингента, Миро, хочешь верь, хочешь нет. Да, они тут все себя оправдывают. Я себя — нет. Ну, я во всем сознался, да и ты все знаешь, что я убийца. Неважно, что это был всего лишь заказ и все ради денег. Я убийца, Миро. Но отец меня не проклял, как ни странно. Приезжал, потом писал мне ободряющие слова, что меня ждут дома. Это помогает так, когда знаешь, что ждут. Я бы хотел, чтобы и ты меня ждал, Миро. Это так эгоистично и низко писать тебе об этом, но я верю… Верю в то, что у нас еще все будет. Я просто обязан все исправить, понимаешь?» Мирон дочитал до конца, свернул листы и сунул их обратно в конверт. Он и сам не заметил, как скурил остаток пачки. Что он мог написать Диме в ответ? Что будет ждать? Какие-то еще слова поддержки? Что не злится на него, что все хорошо? Он посмотрел на рисунок — черно-белое небо над зоной и вороны в нем, и ощутил тянущую фантомную боль с левой стороны груди. Что-то сжалось внутри, но, после случая с Бабаном нормальные человеческие эмоции окончательно атрофировались так, что Мирон не мог бы заплакать при всем желании. Но ему невыносимо хотелось увидеть Диму, приехать к нему, может быть. Эта идея уже не казалась такой глупой. Поговорить с ним, посмотреть ему в глаза. Им никто не предоставит отдельную комнату, но ведь можно попросить отца Ильи помочь, может тогда… Мирон усилием заставил себя отбросить эти мысли. Дима там надолго, и зачем давать себе и ему ложную надежду? Мирон слишком хорошо знал Шокка, чтобы сказать наверняка: тот не изменится, не прекратит ходить по краю. И убийство… Пусть заказное, пусть очередного бандита, чьего-то врага, но убийство. Если бы Мирон знал, если бы не смог Диму отговорить, то расстался бы с ним только уже из-за этого одного его намерения. А еще он ведь никогда не расскажет Диме, что случилось тогда в их квартире, когда Мирон вернулся за вещами. Не расскажет, что его избили и не только. Не расскажет, как не мог спать по ночам, просыпаясь от звуков и шарахаясь от теней, как ждал каждый день, что это еще не конец. Просто… Мирон оставил прошлое в прошлом, закрыл его, это все было уже неважно, и Шокку тем более знать не обязательно, что там случилось. В письме он ни словом не обмолвился о том, из-за чего, собственно, приходил Жиган. Оно и не удивительно: либо Дима боится говорить о таком даже в намеках, либо уверен, что Мирону не удалось сохранить эту вещь. Дождь закончился, стекло густо усеяли прозрачные капли. Мирон задумчиво смотрел во двор, а потом взял листок и ручку. Он решил написать ответ, хотя бы начать, рассказать о некоторых событиях, о том, как провел это время без Димы и… все-таки поставить точку в их отношениях. (27 января, 2017 год) Утром они со Славой покинули дом Мамая. Метель утихла еще ночью, дороги успели расчистить, стояла морозная и ясная погода. У Мирона нещадно трещала голова после вчерашней выпивки и, видимо, еще от постоянных мыслей о последних событиях. Разговаривать со Славой совершенно не хотелось, поэтому почти всю дорогу до города они ехали молча. Мирон, откинув голову на спинку сидения, задумчиво пялился в боковое окно, за которым проплывали облезлые черные кусты и обсыпанные снегом деревья, заканчивающиеся у горизонта поля, мрачные, даже в дневном свете, лесополосы и редкие нежилые постройки. На душе было уныло и тоскливо, а нужно ведь что-то решать, рассказывать начальнику о Жигане, спрашивать у отца Ильи, что значит эта находка, касающаяся Саши, как-то взаимодействовать с этим холодным неприветливым миром, который так и ждет момента подставить подножку, чтоб ты хорошенько наебнулся в погоне за своими миражами. Это его любимый фокус, а Мирон просто устал падать из раза в раз. И пусть сейчас не его похороны, а его лучшего друга — разве же это что-то меняет? Просто еще раз напоминает о том, что ты здесь нежеланный гость, и оставь свои планы, мечты и убеждения за порогом, потому что тебя все равно выкинуть отсюда рано или поздно. Слава хотел как-то подбодрить Мирона. Он поискал по радиостанциям, но, заметив страдальческое выражение лица Федорова, выключил «Грибов» нафиг. — Что ты будешь делать с этим компроматом на Чумакова? — спросил Слава осторожно, следя за дорогой. — Я не знаю, — вымученно пробормотал Мирон. Он прижимал к груди две папки, как будто не желал с ними расставаться ни на секунду. — Нет, я знаю: обсужу это с Эдуардом Михайловичем. Он-то уж точно знает, как это использовать правильно. — Слушай, Мирон, у меня есть предложение, — сказал Слава задумчиво, сворачивая машину к въезду в город. — У меня есть знакомый журналист, он бы мог помочь с этим всем. Это известный журналист, ты его даже знаешь, наверное, это Юрий Дудь, — Слава улыбнулся сам себе. — Он, конечно, тот еще экземпляр, но он мастерски бы это все раскрутил в прессе, и мы бы навсегда «похоронили» Чумакова. — «Мы»? — Мирон скептически приподнял одну бровь, глянув на Славу. — Ну да… ну, или ты бы его похоронил. Да какая разница: мы, ты, он, они? Важен же результат? — А тебе почему это так интересно, Слава? Тебе разве Чумаков что-то сделал плохого, чтобы так стараться? — Он сделал тебе и твоим близким. Разве этого не достаточно? Мирон ничего не ответил и снова отвернулся к окну. На этом их разговор надолго прервался. Слава, наверное, почувствовал нервозное состояние Федорова и его нежелание сейчас что-то выяснять, поэтому не стал донимать. Они практически в полном молчании добрались до города, и Слава предложил заехать в кафе хотя бы поесть перед работой. Мирон согласился. Они завтракали тоже молчаливо. Мирон вяло ковырялся в своей тарелке, аппетита совсем не было, но от голода подташнивало, поэтому поесть было необходимо. Он влил в себя пару чашек кофе, чтобы хоть немного взбодриться, и прихватил с собой энергетик, который потом пил по дороге к своему дому. Там он переоделся, немного приводя себя в порядок, после чего Слава подбросил его до СИЗО. Мирон чувствовал себя получше, но все равно эмоционально выжатым и сильно нервничал. Когда Карелин остановил машину у высокого темно-серого здания, это волнение только усилилось. Что ответит ему Сергей Павлович на вопрос о брате? Что делать с этим компроматом? Он взял обе папки с собой, боясь оставлять их в квартире — мало ли что. Слава как-то странно посмотрел на Мирона, потом положил ладонь на его барабанящие по приборной панели пальцы. — Все же нормально? — прозвучало полуриторически. — Все нормально, — подтвердил Мирон, не желая сейчас ни о чем думать. — Я пойду. Спасибо за помощь, Слава. Слава убрал руку с сожалением. — Позвони мне вечером, — попросил он. — Я хочу знать, что у тебя все в порядке. Мирон пообещал позвонить, впрочем тут же забывая об этом, как только хлопнул дверцей машины. В голове роилась сотня мыслей, а так хотелось тишины, но она ему даже не снится. Он не обратил внимание, что Карелин дождался, когда Мирон скроется за прозрачными дверями следственного изолятора, и только тогда тронулся с места. Время в ожидании, пока приведут Сергея Павловича, тянулось как гигантская жвачка. Мирон измотался весь, поглядывая на медленно ползущую стрелку настенных часов. Кейс с документами он положил к себе на колени, отбивая ногой нервный такт. Наконец отец Ильи зашел в тесное помещение переговорной комнаты. Конвойный снял с его запястий наручники и закрыл дверь с внешней стороны, оставляя их наедине. Мамай грузно опустился на стул. Он молчал некоторое время, глядя на Мирона, ожидая информации, касательно своего секретного задания. — Сергей Павлович, я принес, что вы просили, — нарушил тишину Мирон. — Вам нехорошо? Отец Ильи рванул ворот рубашки, как будто ему было нечем дышать, и резко отрицательно замотал головой. — Нормально все, сынок, — хрипловато сказал он. — Покажи. — Здесь не самое лучшее место для… — Покажи мне ее, Мирон. Федоров вытащил из кейса серую папку и положил ее на стол перед Сергеем Павловичем. Тот тут же раскрыл ее, стал быстро просматривать, листая страницы неподатливыми дрожащими пальцами, убеждаясь, что Мирон прихватил из дома именно то, что требовалось. — Прекрасно, Мирон, прекрасно, — пробормотал он. — Что мне теперь делать с этим? — Эдуарду отдай. Сегодня же… — Эдуарду Михайловичу? — Да-да, ему. Мы с ним старые приятели вообще-то, он знает, о чем речь. Но вот не общались давно, но если кто и может дать ход этому делу, то только он. Сволочь эту бандитскую давно пора проучить… Последние слова, как понял Мирон, относились уже к Жигану, и он был на все сто согласен с ними. Он кивнул и поспешно спрятал папку обратно в кейс. — А… у меня к вам один вопрос, — начал Федоров. На столешницу легла еще одна найденная в тайнике папка с информацией про Сашу. — Про моего брата. Я понимаю, не вовремя, но… Сергей Павлович машинально подтянул пальцами папку поближе, раскрыл, пробежал выцветшими голубыми глазами по черным строчкам, остановил взгляд на кассете, затем непонимающе посмотрел на Мирона, на лице читались досада и легкое недоумение. — И что ты хотел спросить? — Ну-у, это же ведь компромат тоже. За это его посадили на такой срок, — подсказал Мирон, всматриваясь в блеклые глаза Сергея Павловича. — Я хотел бы знать, что произошло? Все-таки это мой брат. — Мирон, я просил тебя взять только серую папку из сейфа, а не копаться там. А ты что... — Сергей Павлович мгновенно завелся, глазные белки стали красноватыми. Мирону показалось, тот готов его ударить. — Твой брат… Твой брат сам во всем виноват. Твой брат… одно название… твой брат. Ты и доли правды не знаешь. Если он сидит, значит за дело сидит! «А вы разве за дело сидите?» — вертелось у Мирона на языке, но озвучить это он не успел. Сергею Павловичу стало совсем плохо. Мирон понял это по его побагровевшему лицу, по тому, как он ухватился одной рукой за горло, а другой за левую сторону груди, заваливаясь на бок. Мирон вскочил на ноги, забарабанил в дверь, зовя дежурного. Тот не заставил себя ждать, влетел моментально, после прибежал врач, но было уже поздно. Мирона немного потряхивало. Он смотрел на грузное распластавшееся на цементном полу тело отца своего друга, в его остекленевшие закатившиеся глаза, и пытался унять дрожь в руках. Взгляд метнулся к папке, все так же лежащей на столе в раскрытом виде. Мирон поспешно схватил ее и сунул в портфель, подальше от посторонних глаз. Вот и лишилась их фирма клиента. — Да он вообще на нервах весь был все дни, что здесь сидит, — сказал врач, поднимаясь с пола. — Сердечный приступ, видимо, не выдержал событий всех. Перенагрузочка. — Да не молодой он уже тем более, — согласно кивнул дежурный. Вскоре комнату заполнили люди в форме. Криминалист занялся своей работой. Мирон же в полном трансе вышел на улицу и долго стоял под серым небом на ветру, пытаясь закурить. Он заставил себя отбросить мысль о том, что Сергея Павловича могли убить эти вот вопросы о Саше. Ведь он уже был довольно взвинченным, когда только появился на пороге, да и слова врача... Похоже, что лимит потрясений был закончен, Мирон просто не мог реагировать на случившееся. Он отказывался винить себя в произошедшем, он ведь ничего не сделал, просто спросил о брате, имел право знать, да и на ответе не настаивал, понимая, что Саша сам был не в ладах с законом и с некоторыми людьми, и рано или поздно оказался бы в тюрьме, без посторонней помощи. Да и если говорить про Сергея Павловича, тут человек со здоровым сердцем рискует умереть от нервов: провальные выборы, заключение под стражу, смерть сына. Мирон чертыхнулся, происходил какой-то кромешный пиздец, и как его разруливать, кто его знает вообще? Эдуард Михайлович с задумчивым видом бессмысленно перекладывал на столе рабочие документы, письменные принадлежности, чьи-то визитки и пухлый ежедневник, не обращая на Мирона внимания, будто его тут и не было. — Ладно, с этим потом, — наконец произнес Эдуард Михайлович, имея в виду под «этим» смерть бывшего кандидата в мэры Мамая. Он посмотрел на Федорова недовольно, словно это тот был виноват во всем происходящем. — Что у тебя там по другим делам? Занимайся ими пока что. Мирон нахмурился, между бровями залегла складка: не того он ожидал, рассказав начальнику о произошедшем и продемонстрировав собранный Сергеем Павловичем компромат на Жигана. Мирон подошел ближе к столу и кивком указал на серую папку, которую принес с собой. — А с этим что делать? Эдуард Михайлович окончательно очнулся и, оторвавшись от увлекательного хаотичного перемещения предметов по столу, снова обратил свое внимание на папку. Он подтянул ее к себе указательным пальцем, потом взял ее в руки, раскрыл, пролистал пару страниц с таким видом, как будто это не более, чем школьный реферат. — А ничего и не будем делать, — выдал он. — Ничегошеньки. — То есть как? — осторожно переспросил Мирон, правая бровь машинально поползла вверх. — Это же бомба. — Вот именно, Федоров, вот именно, это бомба, — Эдуадр Михайлович резко захлопнул папку, желая таким жестом показать, что разговор не имеет смысла, но, тем не менее, продолжил: — Ты же не хочешь, чтобы эта «бомба» взорвалась прямо в наших руках? — Но зачем же прямо в наших? И как же… — Ты же не хочешь? — повторил Эдуард Михайлович с нажимом, бесцеремонно перебивая Мирона. — Послушай меня, пожившего дядю: это все игры с огнем. Чумаков без пяти минут мэр города. Ты понял меня? В общем, оставляем все, как есть. И мне даже в руках это держать страшно, Федоров. Он вернул Мирону папку, и тот растерянно повертел ее, не зная, что и сказать. Спорить с начальником — это бессмысленно, но что делать-то? Ведь он обещал Сергею Павловичу отомстить, ведь он сам хочет отомстить за Илью и за всех. В конце концов, Жиган заслужил такую расправу просто за одно свое существование. — Все. Забери, — сказал Эдуард Михайлович. — И лучше верни это, где взял — вот тебе совет на миллион. Верни — не играй с огнем. Мне жаль Илью, жаль его отца, но… Это их личные счеты с Чумаковым. Ни мне, ни тебе не следует туда лезть. — Из-за этого человека умер ваш сотрудник, сын вашего приятеля, который тоже, кстати, умер, из-за Чумакова и того, что находится в этой папке, — Мирон вовремя прикусил язык, в прямом смысле впиваясь в него зубами, чтобы не высказать все, что думает, сейчас. Работы лишаться как-то не хотелось. — Я думал, наш долг это обнародовать. — Играть в народных мстителей? Прости, Мирон, я стар для этого. У меня есть эта контора, есть мои сотрудники, которых я ценю, это мой маленький мир. Я принципиально не лезу в то, что меня не касается, именно этот принцип помог мне остаться на плаву в лихие времена и находиться там и по сей день. Эдуард Михайлович в мгновение сделался уставшим. Он опустился в свое дорогое кожаное кресло на колесиках и, посмотрев на Мирона с легкой укоризной, продолжил: — Я помню, как ты был доволен, аж светился как новый полтинник весь, когда пришел к нам в «Фемиду». Ты знаешь, наша контора, без всяких преувеличений, одна из лучших в городе. У нас работают прекрасные адвокаты, у нас самый большой процент выигранных дел, у нас значимые клиенты. И у нас все еще впереди, особенно с такими сотрудниками, как ты, Федоров. Я взял тебя тогда, потому что ты умный и старательный, у тебя большое будущее, о чем ты и сам знаешь. Не глупи, Федоров. Эти твои документы, — Эдуард Михайлович потыкал указательным пальцем в сторону Мирона, все еще сжимающего в руке папку с компроматом, — вот это все, что у тебя там в этой тонкой роковой папочке — это камень, который ты собственноручно вяжешь себе на шею. Я не хочу, чтобы ты топил себя, но еще больше не хочу, чтобы ты топил и мою контору и меня вместе с ней. Мы не играем с властью, Мирон. Вот тебе еще один принцип моей работы. Мы не играем в это вот все. У них свои игры, у нас — свои дела, которые мы умеем делать отлично и получаем за это неплохие деньги. Ты понял меня? — Я понял, Эдуард Михайлович. Все, что Мирон понял на самом деле, это то, что Эдуард Михайлович струсил не на шутку, даже побледнел немного. Конечно, рискнуть всем ради справедливости — какой идиот на это пойдет? Нет, давайте так, какого идиота ебет эта ваша справедливость? Эдуард Михайлович идиотом не был, но Мирон совершенно не разделял его боязни оказаться за бортом. Наоборот, они бы еще и выиграли. Но убедить в этом начальника казалось делом непосильным. Да и Мирон чувствовал: продолжит пререкаться, и его могут просто попросить из конторы. Никому не нужны проблемные сотрудники, какими бы умницами они ни были. — Вот и ладненько, — Эдуард Михайлович даже в улыбке расплылся, обрадовавшись, что до Мирона наконец-то дошла суть его слов. — Забудь про эти документы, Мирон, и возвращайся к своим делам. Мирон послушно кивнул, пряча папку в кейс. К делам так к делам. Он попрощался с Эдуардом Михайловичем и уже было взялся за дверную ручку, но голос начальника его остановил. — И вот что. Неважно выглядишь ты, — сказал он. — Так что даю тебе еще отгулов… ну, до похорон. Потом возвращайся с новыми силами, так сказать. Мирон вышел из кабинета и некоторое время стоял в тихом коридоре, у подоконника, уставленного вазонами, и бездумно смотрел на заснеженный внутренний дворик. С неприветливого свинцового неба снова повалил снег. Унылый зимний пейзаж: запорошенные белым крыши невысоких домов, свисающие острые сосульки, киоски и рекламные столбы с наполовину содранными афишами, рано зажегшиеся фонари, бездомные мерзнущие псины, хмурые прохожие, пытающиеся укрыть лица за широкими шарфами, воротниками и капюшонами от летящих навстречу острых снежинок. Сейчас, как никогда, Мирону хотелось оказаться где-то не здесь. Хотелось в те места, чьи южные красоты любил воспевать Дима в их с Мироном долгие уединенные вечера. Впервые действительно хотелось покинуть это место навсегда. И, может быть, идея не так плоха? Вот только сначала нужно разобраться с Жиганом, а потом уже видно будет. Мирон вышел на улицу. Хотелось курить. Было плохое ощущение, как будто встал на тонкий лед и назад уже не повернуть, и вперед идти страшно, ибо близка вероятность провалиться к хуям под воду. Но сейчас в его руках судьба очень плохого человека. Если эта информация попадет к кому нужно, то Жиган просто слетит с арены, как съеденная фигура с шахматной доски. Один ход, скажем, буквой «Г», и Жиган сам утонет, а вместе с ним всё то, что не давало Мирону покоя все эти годы. Да в кейсе Мирона настоящая бомба, и Мирон мысленно представил запущенный таймер. Нет, он не сможет отказаться от мести, от восстановления справедливости. Мирон просто обязан был перед Ваней, Димой, Ильей, перед собой в конце концов, он обязан был воспользоваться попавшим к нему в руки компроматом, чего бы ему это в итоге не стоило.***
— И что? Ты теперь куда денешь это? Слава показушно вздымал брови, покачивал головой и тяжело вздыхал, выражая таким образом обеспокоенность делами Мирона. Да, он снова практически навязался и сам пришел в гости. Он принес еду и выпивку, но сам сидел на диване с питьевым йогуртом в руках, по чуть-чуть отхлебывая из бутылочки. Слава бросал взволнованные взгляды на Федорова, а тот, напротив, чувствовал себя впервые относительно спокойно за последние дни — он все решил для себя. Но вот Карелина посвящать в свои планы он не спешил, во-первых, потому что молчание — это платина чаще всего, во-вторых, не так давно он знает Славу, чтобы доверять ему, но, главное, тот ведь будет отговаривать от небезопасного мероприятия, а Мирону и без того проблем хватало. — Слушай, ну ты помнишь, что я утром говорил? Про журналюгу, который с радостью вцепится в это дело зубами, — сказал Слава, допивая свою «активию» со злаками и морщась при этом. Мирон помнил, конечно. Этого журналиста Юрия Дудя действительно знают все, и Мирон даже имел честь общаться лично еще во времена студенчества. Теперь этот, некогда бедный, тощий, но подающий надежды экземпляр, так раскрутился, что ведет свою программу на частном телевизионном весьма популярном канале. Но вот откуда Слава в таком близком знакомстве с этим типом? — А сам-то откуда знаешь его? — полюбопытствовал Мирон, доставая из принесенного Славой пакета пачку чипсов и разрывая ее одним ловким движением. — С чего решил, что он будет помогать? Вот начальник мой не захотел конторой рисковать, а Дудь, по-твоему, рискнет свои местом на ТВ? — Это кореш моего брата, — Слава пожал плечами. — Еще как рискнет, это же сенсация — разоблачение кандидата, дошедшего почти до конца. Рейтинги взлетят. Тем более, он живет не в нашем городе теперь, а Чумаков этот только к нашему городу и относится. Он ничего сделать не сможет, если что. А Дудь позаботится, чтобы это все и в газеты попало, как надо. Короче пустим эту всю инфу на его канале в прайм-тайме, и ты не представляешь, что будет… — Представляю, — сказал Мирон, прожевывая горсть чипсов и запивая их холодным чайным напитком. — Еще как представляю, но нет. — Почему? — У меня есть еще один вариант, и я хочу его использовать. — Мирон… Это может быть опасно. — Нет, — упрямо сказал Федоров. — Да и кто не рискует, тот потом не пьет шампанское, вот. — Кто рискует неудачно, у того потом вообще отпадает надобность пить что-либо, — Слава задумчиво посмотрел на пустую баночку из-под йогурта, затем снова на Мирона. — Давай лучше я поговорю с братом… — Слава, я же сказал. И вообще никому ни слова не говори. Я надеюсь, все что происходит, оно между нами? Слава утвердительно закивал и сдался со своими уговорами, поднял руки безоружно. Видно, что ссориться с Мироном не хотел. — Ладно-ладно, как скажешь. Я надеюсь на твое благоразумие и осмотрительность. Мирон кивнул, о да, об этих двух качествах он забывать не собирается. Остаток вечера они провели, играя на приставке, которую тоже притащил Слава, якобы подарок такой. Мирон в который раз задался вопросом, откуда у этого студента деньги на подобные развлечения и сколько он еще не знает про Славу? Впрочем, сейчас его голова была занята другими вещами, поэтому особого значение тому, что Карелин вечно ошивается рядом и всегда готов помочь, Мирон не придавал. Ночью Мирону снился Жиган. Он гнался за Федоровым по опасно похрустывающему льду, и Мирон бежал, понимая, что вот-вот они вместе погрузятся в темную воду, потому что под ногами уже разошлись трещины. Он ворочался во сне и что-то бормотал, и когда со спины его обняли сильные руки, то стало спокойнее. — Дима, — прошептал Мирон, хватаясь за чужое запястье и вскоре снова проваливаясь в сон, на этот раз без каких-либо видений.