Добро пожаловать в prime-time

      Оставь все, как есть, или меняй установки. © Lumen              (26-е апреля, 2012 год)       Бабангида приходил к Мирону каждую неделю, но теперь он держался как-то даже официально, не позволяя себе никаких прежних грубостей. Мирон замечал перемены, как в его поведении, так и во внешнем виде: он явно повзрослел, превратившись из парня в мужчину, еще больше раздался в плечах и стал выглядеть замкнутым и серьезным. Однако, чувство опасности, когда Саня был рядом, никуда не делось, а даже возросло. Если раньше Мирон знал, что от Сани можно и нужно ожидать какую угодно подлянку при любом удобном случае, то теперь он не мог предугадать, когда тому взбредет в голову сотворить что-то в своем прежнем стиле. Сейчас Бабангида напоминал затаившегося хищника, явно поджидающего удобного случая поиздеваться над Федоровым, как в былые времена, ведь люди не меняются, даже если кажется, что это так. Уж точно не меняются такие, как Саня.       Скорее всего, сейчас его сдерживал Ваня Айван: терроризировать Мирона, который у него работает, было бы по-идиотски и неуважительно по отношению к нему — они ведь все в одной лодке. Бабан боялся за свое место в команде Вани, ведь от проблемных людей принято избавляться.       Но сегодняшняя пятница была последней в сотрудничестве Мирона и Айвана. Сегодня Федоров должен был отдать Бабангиде выручку за прошедшую неделю, а с завтрашнего дня начиналась его новая жизнь без сомнительный мероприятий и таких же людей, которые плотно окружали его практически всю жизнь. Мирон уже решил, что даже если совсем не будет хватать денег, то он лучше устроится санитаром на ночные смены, чем снова вернется к наркоторговле. Да даже, если бы Мирон решил остаться у Айвана, то «удовольствие» видеть Бабана каждую неделю перечеркнуло бы все желание и дальше неплохо зарабатывать на толкании дури и порошков.       Мирон понимал, что именно за последние недели его беспокойство переросло в элементарный страх перед Бабаном. Это было чем-то совершенно иррациональным. Именно сейчас, когда Бабан так изменился за какие-то считанные месяцы, Мирон его боялся практически до мокрых штанов. Сердце загнанно замирало, когда тот спокойно, вразвалочку входил в его жилье, а потом, преимущественно молча, ожидал, ни на секунду не отводя своего давяще-мрачного взгляда, как Мирон достает деньги.              Мирон ловит себя на мысли, что у него заметно трясутся руки, когда он протягивает Бабану пухлый конверт с налом. Тот берет деньги, не пересчитывая, сует их в большой карман своего потрепанного рюкзака и, конечно же, никуда не уходит.       — Говорят, ты струсила, Оксана, и совсем покидаешь нас, — насмешливо тянет он.       Шлейка сползает с его плеча, и рюкзак с глухим стуком падает на облезлый пол. Да, похоже, Бабангида так просто не уйдет сегодня. Его глаза кажутся темнее, чем есть на самом деле, из-за больших зрачков и бледного лица.       Мирон думает, что вот и наступил час Х, точнее, час П, потому что ему явно пизда, если не глобальная, то все равно крайне неприятная. Теперь-то руки у Санька не связаны их общим делом с Ваней Айваном. Вот он, Бабан, спокойный, наглый и пугающий — некогда очень неприятная составляющая школьных будней Мирона и частый обитатель пустынных подворотен, ведущих к его дому. Бабан стоит, засунув широкие ладони в карманы своих джинсов, и смотрит на Федорова точно как на грязь, забившуюся между старых половиц.       — Уходишь от нас, с таким-то потенциалом, — Бабан с досадой качает головой. — Далеко ли только уйдешь?       — У меня просто нет на это ни времени, ни желания.       Мирон специально не упоминает про «закончить университет» и подобные вещи, способные вывести Бабана из себя, ведь он всегда ненавидел Мирона именно за эту разницу между ними: если Федоров — это человек «информация правит миром», то Саня — это типаж «сила есть — ума не надо». По крайней мере, иных причин для такой не утихающей Саниной неприязни к себе Мирон не мог найти, как ни пытался понять.       Мирон старается не сболтнуть лишнего, понимая, что любое неосторожное слово может обрушить на него бессмысленную Санину злость, которую тот любил обильно выплескивать на него и ему подобных слабаков, и делал это регулярно в течение долгого времени, что они вместе учились. С Мироном он никогда не был слишком жестоким и даже иногда позволял уйти и не всегда отбирал деньги и вещи, но Федоров знал и даже не раз видел на чужом примере, каким на самом деле может быть Бабангида. Сегодня он кажется именно таким: тем, кто не будет церемониться. Мирон очень старается быть спокойным, до последнего надеясь, что Саня заберет свой рюкзак и просто свалит, навечно оставив его в покое.       Мирон чувствует себя сейчас таким жалким, стоя напротив Санька, хотя тот ничего еще даже не делает, а просто смотрит с пристальной ненавистью, или Мирон не знает, как расшифровать его застывший взгляд. Мирон интуитивно, почти физически, ощущает, что Бабан хочет врезать ему, и он может это сделать в любую секунду. Мирон уже практически чувствует, как от сильного удара звенит в ушах, а из носа на пол брызгает кровь. Он внутренне сжимается под этим недобрым взглядом запавших глаз, мысленно проклиная себя за полнейшую бесхребетность и так и оставшееся со школы неумение должным образом за себя постоять. Вот Дима всегда это умел: и за себя, и за того парня. Наверное, нужно было послушаться его и ходить на тренировки по борьбе, вместо того, чтобы просиживать дома и в библиотеках за книгами и учебниками, в то время, как за окнами всегда существовал реальный мир, требующий уметь отбиваться не только томом «Всемирной истории».       — Решил стать интеллигентом? Не в пример нам всем, да? — Мирону кажется, что лицо Бабана расслабилось, приобрело добродушные черты, если такое вообще можно говорить про его хмурую физиономию. Естественно, впечатление это было обманчивым. — Да, Мирон?       — Я… совсем нет…       — Закройся.       Мирон отступает спиной к столу, а Бабан делает шаг и еще два, и вот они уже стоят вплотную друг к другу, и Мирон может даже различить темный ободок по краю радужки его мутных, лихорадочно поблескивающих глаз.       — Ты трусливая жидовская крыса, — поведал ему Бабан. Мирон нервно сглатывает, больно вжимаясь бедром в край столешницы, лишь бы увеличить расстояние между ними. — Ты из той породы, что вечно идут в обход, якобы они все в белом и не такие, как все. Якобы умные, и им уготовлена другая судьба. Особенные, нахуй. Нет, ушлепок, ты из тех, кого надо пиздить и сжигать, чтобы не портили славянский генофонд. Еврейское грязное беспозвоночное…       Пожалуй, сегодня Бабан был чересчур откровенным, по крайней мере, он никогда не переходил на такие явные пронацистские выпады. В каждом его слове звучала неприкрытая ненависть, а его «славянское» ебло походило на застывшую маску убийцы. Так Мирону кажется в этот момент. Он всерьез готовится дать Бабану отпор, хотя бы сейчас. Ему совершенно не улыбается идти завтра на практику в прокуратуру с разукрашенным лицом, да и вообще… Он отчаянно сжимает пальцы в кулаки, но закономерно пропускает момент, когда Санек хватает его за худые запястья, заводя его руки за спину и еще сильнее вдавливая задницей в стол.       — Что тебе нужно? — Мирон думает, что можно ведь решить все спокойно через диалог. Почти всегда можно. — Хочешь денег? Только я не храню их дома.       Бабан усмехается с сожалением, лишь теснее прижимаясь, его жесткие пальцы сжимают руки Мирона с такой силой, что, кажется, сейчас послышится хруст костей.       — Не нужны мне твои деньги, жидяра, — искренне говорит Бабан все с той же усмешкой. — А все твои защитнички по тюрьмам сидят? Некому девочку спасать? Ты можешь уйти из этого нашего мира, Оксана, в свой, светлый и перспективный, где ходят в дорогих костюмах и не мотают сроков, но я оставлю тебе кое-что на память.       — Думаешь, у меня мало воспоминаний об этой жизни здесь на днище? Их слишком много — некуда складывать, — Мирон по инерции пытается высвободить руки, но безуспешно — у Бабана просто стальная хватка. — Что я тебе сделал-то?       — Ты? — Бабан состроил на лице гримасу притворного удивления. — Ты, Окси, ничего мне не сделал. Просто ты мне не нравишься. С детства аллергия на таких вот умных пидорков.       — Блядь, пусти меня! — неожиданно даже для себя орет Мирон, взбешенный своей беспомощностью, и ему таки удается ударить Бабана коленом в пах, так что пальцы того тут же разжимаются, а сам он сгибается от боли, хватаясь за свои яйца.       — Сука, — шипит Бабан, медленно распрямляясь.       Взгляд Мирона в панике метнулся к двери — он не успеет. Возникла идея выпрыгнуть в окно, но слишком велик был риск свернуть себе шею, распластавшись по асфальту мертвой котлетой. Он отчетливо понимает, что за один этот не самый сильный удар, Бабан его просто изобьет. Ему ведь плевать, он знает, что в милицию Мирон не пойдет: смысла нет, да и потом будет только хуже.       — Не надо, Саня, — просит Мирон, пятясь к окну. Его пальцы хватаются за подоконник, как за последнюю опору. — Хочешь, пойдем, я сниму деньги с карточки.       Он действительно готов расстаться с кровно заработанным у Айвана, настолько боится, что снова будет больно, как тогда в квартире у Димы, где его застали люди Жигана. Прошло слишком мало времени, чтобы все забыть, хотя, скорее всего, это никогда не сотрется из памяти. Мирон чувствует, как на него неумолимо накатывают волны неконтролируемой паники, как подступает истерика, хочется просто кричать, а лучше исчезнуть прямо сейчас — было бы неплохо.       События последних месяцев навалились на него, как громадный снежный ком: проблемы с Димой и его вранье, Димин арест, а следом приговор брату, Жиган, похороны Царя, боязнь за свою жизнь, проблемы с учебой из-за нехватки времени, вот теперь еще и Бабан. Мирон старается дышать глубоко, но получается рвано. Он пытается себя успокоить, взять в руки, понимая, что, сорвавшись, только навредит себе, еще больше разозлив Санька. Мирон еще сильнее вцепляется занемевшими влажными пальцами в край подоконника, и, наверное, его состояние заметно даже такому непрошибаемому и жестокому типу, как Бабангида.       — Саня, послушай, — Мирону кое-как удается выровнять дыхание, он старается говорить как можно убедительней и не показать свой страх, как перед злобной собакой, готовой разорвать. — Просто пойдем к банкомату, здесь у магазина. Мне не нужны проблемы, правда.       — А я сказал, что мне не нужны твои деньги, сучка, — Бабан снова подходит к нему, неторопливо, зная, что Мирон никуда не денется, если только он не умеет просачиваться сквозь стены или растворяться в воздухе. — По-твоему, похоже, что мне нужна та мелочь, что ты заработал за эти месяцы? По-твоему, я такой долбоеб?       По мнению Мирона именно так и было, и вовсе не такую уж мелочь он заработал с продажи наркотиков, но он благоразумно молчит. Он не знает, что еще сказать Саньку, чтобы тот оставил его в покое: если Бабан решил его помучить напоследок, то он не уйдет, не выполнив желаемого. Никогда не уходил, если был настроен на «кровопролитие». Дима мог бы просто застрелить Бабана, если бы Мирон только ему рассказал обо всем этом, но Димы здесь не было и уже не будет никогда. Теперь Мирон должен справляться со всем в одиночку, и он не находит ничего лучше, как просто зажмуриться, в ожидании удара.       С закрытыми глазами не так уж страшно, даже спокойно в какой-то мере, во всяком случае, рожа Бабана исчезла, уступив место приятной темноте. В детстве Мирон именно так спасался от монстров, живущих в шкафу и под кроватью: просто накрывался с головой одеялом. Это помогало, потому что чудовища эти были ненастоящими, а вот Бабангида, как и все персонажи, обитающие в этом районе, в этом городе, были очень даже материальными. Да просто похуй. Просто постоять бы так еще немного, ничего не видя, в остановившемся времени, и не думать ни о чем.       Мирону кажется, что время тянется чертову бесконечность, а так ничего и не происходит, и никто его по-прежнему не бьет. Внутри теплится надежда, что бывают же чудеса, что мог же Санек просто свалить, передумав оставлять ему что-то «на память». Но это был бы, наверное, не Санек: он просто не мог упустить возможность отделать Мирона в последний раз, ведь они, скорее всего, больше никогда не пересекутся. Он знает, что Мирон собирается сменить не только круг общения, но и место жительства, их дороги расходятся.       Федоров сильно вздрагивает, когда, вместо жесткого кулака, чувствует прикосновение теплых чуть шершавых пальцев к щеке. Он открывает глаза, не понимая, что происходит. Санек так близко, и он не дает Мирону опомниться: впивается в его губы грубым поцелуем, обхватив ладонью за тощую шею и вжимаясь в него всем своим тяжелым телом. Мирон даже не сразу начинает отбиваться, а когда все же пытается извернуться, избежать агрессивных прикосновений губ и рук, то ничего у него не получается.       — Ты ебнутый, Саня? — спрашивает он, но Бабан его совсем не слышит. В это время он подрагивающими от нетерпения пальцами расстегивал штаны Мирона и рвет пуговицы на его рубашке. — Саня, мать твою!       — Заткнись.       Когда Мирон снова пытается вырываться, Бабан все-таки бьет его пару раз по лицу, разбивая нос и задевая губу. Они оба падают и катаются по полу, но не долго, ведь силовое преимущество не на стороне Мирона. Бабан без особых усилий придавливает его к холодному полу, кулаком выбивая воздух из легких. Потом он прикладывает его затылком о доски, отчего Мирон теряет сознание на какой-то краткий или не очень миг. Когда он приходит в себя, то Бабан, чертыхаясь, уже пропихивает в него смоченные в собственной слюне пальцы.       — Я убью тебя, — обещает Мирон, на другое просто нет сил. Мозги отключаются от ужаса, а тело его не слушается.       Федорову так и не удается вырваться: чем больше он дергается, тем больнее ему становится и тем меньше у него сил. Бабан снова бьет его по щеке наотмашь, а потом медленно начинает вставлять в Мирона свой толстый член почти на сухую. У него стоит колом.       — Сука, какой ты узкий, охуеть, — делится Санек и коротко стонет.       Он проникает на всю длину, плотно зажимая рот Мирона ладонью, глуша крики. У Мирона полнейшее ощущение, что внутри него двигается не член, а нож, разрезая мягкие ткани. Совсем скоро в заднице становится мокро от крови, что облегчает скольжение, или это просто Бабан так быстро кончает. Мирон не понимает, он даже не сразу осознает, что тот отпустил его руки, оставляя валяться на полу. Слезы на лице перемешались с кровью и засохли неровными подтеками.       Бабан подбирает свой рюкзак и закидывает его на плечо. Он идет к двери: Мирон слышит его тяжелые шаги по скрипучему полу. Вроде как даже он что-то говорит, желает счастливой жизни или что-то такое — Мирон не вникает. Ему так больно и хреново, и он просто снова закрывает глаза. Горячая влага сама течет по щекам, оставляя красно-розовые разводы. Мирона все-таки накрывает истерика. Его трясет крупной дрожью, он чувствует, как натурально захлебывается в слезах и соплях — может быть, так даже можно умереть.       Мирон не замечает, что Бабан возвращается и присаживается рядом с ним на корточки, помогает прислониться к стенке — Федоров даже не сопротивляется, позволяя ему дотрагиваться до себя. Кажется, что сегодня сломалась последняя соломинка, за которую Мирон еще мог держаться. И теперь он только падает, падает куда-то в бездну, и это уже совсем не важно.       — Блядь, — доносится до Мирона, как сквозь вату, голос Бабана. Из-за слез и заложенного носа он ничего толком не может разобрать, да и не хочет вообще-то. — Я не хотел. Я… Ты меня достал.       — Пожалуйста, уходи, — просит Мирон, не открывая глаза. Он закрывает ладонями лицо для надежности, чтоб уж точно ничего не видеть. — Уходи… Просто.       Бабан слушается — действительно, вряд ли он может придумать, как еще поломать Мирона, все что хотел, он уже сделал и так. Он поднимается на ноги, но чуть медлит, роясь в рюкзаке. На колени Мирону падает запечатанный конверт с выручкой, которую тот ему отдал сегодня. Затем Бабан и правда наконец-то уходит. Входная дверь громко хлопает, и Мирон остается один.              (26 января, 2017 год. Вечер)       Машина подпрыгивает, попав колесом в дорожную выбоину, и Мирон больно стукается об окно, к которому прислонился виском. Он вздрагивает, просыпаясь: сон был таким явным, как будто и не сон, а все еще очень свежее воспоминание, как незажившая рана — чуть надавить пальцем, и тут же сочится кровь.       «Дворники» елозят по лобовому стеклу, сгоняя бесконечно садящиеся на него снежинки. На улице почти метель, и видимость охуенно плохая. Наверное, нужно было обождать и не ехать в такую погодку за город, но время не терпит.       — Проснулся? — Слава замечает, что Мирон открыл глаза. — Кажется, приехали.       Начался поселок. Высокие ограды и красивые коттеджи по двум сторонам широкой дороги. Слава останавливает машину возле забора с нужным номером.       — Он?       — Он, — кивает Мирон.              Они выходят из машины на заснеженную обочину и направляются к воротам. Мирон ежится, то ли от холода, то от гнетущего чувства присутствия чего-то неясного, но совершенно неизбежного.       Перед тем, как отправиться в этот коттеджный поселок, они заехали к Дарие за ключами. Мирон боялся ее видеть, потому что не знал, какие слова ободрения можно тут сказать, тем более, что сам чувствовал себя плохо и потерянно, и почти ни о чем не мог думать, кроме как об Илье и о том, что произошло.       Она опустила связку на раскрытую ладонь Мирона. Он сжал пальцы, спрятал ключи в карман и подумал, что хорошо бы было задать Дарие пару вопросов, но ее измученный, убитый вид останавливал его. Наверное, Лопатин и так провел с ней подробную беседу, да не одну, ведь она последний известный следствию человек, кто видел Илью живым.       — Похороны в четверг, — сказала Дария, прощаясь с Мироном.       Он только поблагодарил за информацию и произнес ничего не значащие слова утешения, так и не решившись что-то спрашивать про Мамая.       Вот так, снова похороны вместо свадьбы. Это становилось недоброй традицией.              Дом встречает их темнотой и холодом — отопление отключено. Мирон щелкает выключателем и под потолком загораются лампочки, ярко освещая гостиную. Здесь три этажа и полно комнат, но Мирона интересует подвал. Он бывал здесь несколько раз вместе с Ильей, и тогда в доме стоял шум, гремела музыка, лился алкоголь. Один раз — День Рождения Мамая, второй раз — окончание учебы. Воспоминания нахлынули внезапно, и Мирон приходит в себя, только когда Слава, тихо подошедший сзади, сжимает его плечи через пуховик.       — Ты в порядке?       Мирон кивает и снимает куртку, чтобы было удобнее. Слава следует его примеру. Они быстро находят дверь и лестницу, ведущую в подвал. На самом деле, это больше похоже на помесь склада с кабинетом: много стеллажей с черными папками, письменный стол в углу, шкафоподобный сейф на видном месте — все пыльное, видимо, здесь давно никто не убирался. Мирон идет к стенке, обитой светлым деревом, он пробует по очереди отодрать каждую доску, и седьмая сверху наконец-то поддается.       — Ну надо же, как интересненько, — комментирует Слава, стоящий в дверном проеме. — Тайник?       — Листок в куртке забыл, — вспоминает Мирон.       — Сейчас принесу.       Слава возвращается с пуховиком Мирона в руках и протягивает ему. Мирон роется в кармане, пришитом к подкладке, достает помятую страничку с кодом, потом быстро набирает цифры на панели.       Дверка сейфа, встроенного в стену, поддается. Внутри много каких-то документов, пачки денег и пистолет. Мирон понимает, почему Сергей Павлович упомянул, что необходимая ему папка серая — чтобы найти было легче. Здесь действительно лежит много разноцветных папок, но серая только одна. Мирон достает ее и быстро пролистывает файлы — ничего толком не понятно, но ясно одно: речь в этих документах идет о Романе Чумакове. Здесь подшиты какие-то распечатки, телефоны и адреса. Приложены фотографии, видимо, говорящие не в пользу Жигана.       — Это то, зачем ты сюда пришел? — Слава неслышно приблизился, и теперь стоит за спиной Мирона, с интересом заглядывая в раскрытую папку. — Чумаков? Серьезно?       — Меня попросили это забрать, — поясняет Мирон.       — Это компромат?.. — этот вопрос звучит, скорее, как утверждение. — Ну, ничего себе девки пляшут!       — Что-то типа того…       Мирон уже жалеет, что позвал Карелина с собой. Все-таки информация про наличие компромата на Жигана не должна никуда просочиться, а чем больше глаз и ушей, тем хуже. Хотя Слава был простым парнем, и вся его осведомленность о кандидате в мэры города была почерпана из общедоступной информации. И все равно, это все нежелательно. Вместе с тем, присутствие Славы сильно успокаивало.       — Это все? — интересуется Карелин. — Мы уезжаем?       Мирон ничего не отвечает. Зачем-то снова лезет в сейф, перерывая сложенные стопкой папки. Он просматривает одну за одной, подчиняясь непонятному любопытству. Ну, а вдруг там еще что-то есть. И он находит это что-то. Его глаза бегло проходятся по отпечатанным строчкам, задерживаются на фотографии знакомого лица: на ней его брат Саша. Снова страницы с именами и телефонами, снимки, где Саша разговаривает с разными личностями, некоторых из них Мирон даже видел в их квартире. В один из прозрачных файлов вложена кассета от диктофона — в общем, все то же самое, что и в папке Жигана. Это тоже компромат, только уже на Сашу.       Мирон понимает, что совсем ничего не понимает. Слава тоже это видит, обхватывает его рукой за плечи и молчит. Мирон говорит сам:       — Здесь то, за что закрыли моего брата, — он захлопывает папку и неуверенно смотрит на Карелина. — Я не понимаю…       Вряд ли кто-то может разъяснить, что к чему, кроме Сергея Павловича. Мирон хочет ехать в город, чтобы завтра с утра посетить СИЗО — ждать просто невозможно. Слава уговаривает Мирона все-таки подождать и заночевать здесь, в доме Мамая, потому что на улице снова разбушевалась метель, да и что решит пара часов? Вряд ли что-то изменится, если Мирон поговорит с Сергеем Павловичем не утром, а в полдень.       Мирон бы уехал сам, если бы не понимал, насколько велик риск попасть в ДТП, сядь он за руль, да и машина не его. Ему приходится согласиться со Славой и остаться здесь до утра. Нервы ни к черту, и они с Карелиным заимствуют коньяк из бара Сергея Павловича, чтобы успокоиться и согреться. Дом уже успел остыть, видимо, Дария, уезжая на днях, отключила отопление. Слава замечает в углу гостиной обогреватель и втыкает вилку от него в розетку. Он выключает верхние лампочки, заменяя его на мягко-интимное свечение торшера.       — Вот зачем нужна имитация камина? — хмыкает Слава, включая и его, чтобы было чуть уютнее. — И шкура медведя искусственная. Был бы я владельцем этого дома, уж точно не мелочился бы на таких деталях интерьера. А чучело волка хоть настоящее?       Слава погладил оскаленную голову, висящую на стенке.       — Настоящее, — подытожил он, еще раз проводя ладонью по жесткой шерсти и дотрагиваясь пальцем до внушительных клыков. — Но вкус у дизайнера так себе.       Мирон смотрит на это жутковатое чучело и ежится от озноба и неприятного чувства, застрявшего где-то в районе желудка: этот атрибут смерти напоминает о том, что она просто повсюду, и даже, может быть, именно сейчас — у тебя за спиной, а ты и не знаешь.       — Гадость какая эти чучела, — говорит Мирон, отхлебывая коньяк из стакана. Он снимает обувь и забирается с ногами на диван, устраиваясь удобнее. — Раньше его здесь не было, этого волка. Хотя Сергей Павлович — охотник, так что ничего удивительного, что он повесил это у себя в доме. Может, он сам его и убил.       Мирон думает, что это, в принципе, все, что он знает об отце Мамая: бизнесмен, любит охоту, баллотировался в мэры… посадил Сашу. Как много может скрывать человек, а ты никогда и не догадаешься, что все не так просто, как казалось. Мирон всегда думал об отце Ильи, как об очень хорошем и справедливом человеке, в чем-то даже простодушном, и знание о том, что он общался с Федоровым, как ни в чем не бывало, даже выражал поддержку, что Сашу осудили на такой срок, вызывало только ступор. В любом случае, гадать нечего, просто нужно спросить Мамая напрямую, может, он объяснит все.       — Мирон, ты как не свой, — тихо говорит Слава, опуская рядом на диван и прижимая Федорова к себе. Его теплые губы касаются холодного виска Мирона. — Все будет хорошо, все устроится, вот увидишь.       — Откуда тебе знать? — тон получается резким. Мирон дергает плечом нервно. — С каждым годом все хуже и хуже. Хуже и хуже. Я устал терять друзей, устал случайно узнавать то, что должен был знать с самого начала.       — Понимаю. Я все понимаю, — откликается Слава. Его рука пробирается под свитер Мирона, нежно оглаживая впалый живот. — Но утро мудренее вечера, а сейчас мы можем…       Славино горячее дыхание возле самого уха. Он проводит языком по татуировке на шее, Мирон отклоняет голову назад, открывая доступ и позволяя целовать себя, прикусывать кожу над черными цифрами около пульса. У Славы теплые, приятные руки, они уже вовсю шарят у Мирона под одеждой, заставляя дыхание прерываться. Слава валит Мирона на диван и нависает сверху, продолжая вылизывать его ключицы и выступающий кадык.       — Слава… Слава, — Мирон цепляется за его плечи и пытается отстранить. — Слава, не надо, не здесь…       Карелин как будто и не слушает. Ловкие длинные пальцы уже расстегнули ширинку на джинсах Мирона, пробрались в трусы и сжались плотным кольцом вокруг полувозбужденного члена.       — Прекрати…       Мирон пытается высвободиться из этих жарких прикосновений, но Слава оказывается сильнее. Он вжимает худое тело Мирона в жесткий кожаный диван, удобно устраивается между широко разведенных ног, не давая ему их сдвинуть, и ловит его запястья, сильно сдавливая их одной ладонью, лишая Мирона возможности отпихнуть себя.       — Я не хочу!       Он почти кричит, в тишине гостиной это выходит особенно неприятно, и только тогда Слава прекращает держать его. Он отстраняется и непонимающе, чуть обиженно смотрит. Мирон замечает внушительный бугорок на его штанах и отводит взгляд, затем поспешно застегивая свою собственную ширинку и нервно одергивая длинный свитер.       — Слава, я не хочу здесь, — говорит он все-таки. — Это дом моего друга. Которого уже нет…        Мирону хочется уйти отсюда. Хотя бы уйти из комнаты. Славино поведение живо напомнило ему когда-то произошедшее, настолько болезненное, что отныне реакция Мирона на любой намек о насилии в свою сторону воспринимался очень бурно. Вот и сейчас он пытается перевести дыхание и прячет руки, чтобы скрыть от Славы свою дрожь. Он собирается подняться с дивана и пойти на кухню, ему очень нужно побыть одному. Лучше даже лечь спать в одной из комнат этого огромного дома, и похуй, что это будет неуютно и даже немного страшно. Он второй раз за вечер жалеет, что втянул Славу во все это, что вообще подпустил его так близко, позволил трахнуть себя, идиот. Теперь Слава явно уверен, что так будет и дальше.       — Прости меня, — Карелин ловит запястье Мирона, не давая ему уйти, заставляя снова опуститься на подушки. — Я не подумал об этом… Не уходи, Мирон.       Федоров только вздыхает: что тут можно сказать? Слава ведь не виноват, он не знает и маленькой доли того, что касается Мирона и его прошлого. Он снова берется за бутылку, разливая алкоголь по опустевшим стаканам.       — Слава, я должен тебе сказать, то, что произошло тогда у меня дома — ничего не означает.       Он ждет, что Слава обидится, возмутится, уйдет сам в конце концов, но тот только понимающе кивает, попивая свой коньяк, как будто не он только что сидел здесь обиженный и со стояком.       — Послушай, я не знаю, на что ты рассчитывал, зачем помогаешь мне, зачем приходишь сам, — продолжает Мирон. — Ты мне помог сегодня с машиной, да и один я в этом доме чувствовал бы себя куда хуже, поэтому спасибо тебе, но… Ничего дальше не будет. И не из-за тебя…       Слава слушает его внимательно, чуть изогнув тонкие губы в улыбке, или это просто так падает свет.       — Я понимаю, — говорит он, потому что Мирон замолчал. — Я это знаю, Мирон, но я правда ничего такого не хочу… Я просто подумал, что тут холодно… было, а мы могли бы… В общем, если ты против, то я даже не настаиваю.       Мирон прячет взгляд. Ему ведь правда нравится этот парень, он красивый и характер у него, судя по всему, хороший, и встреться они лет семь назад, если бы они были одного возраста, Мирон бы непременно в него влюбился. Пожалуй, за последние годы, а именно с ареста Димы, Слава стал единственным человеком, кто за такое короткое время смог относительно войти в круг его доверия и вызывал желание общаться с ним.       — Только не обижайся, ладно? — просит Мирон, понимая, что ведет себя странно, и он в сотый раз ругает себя за то, что тогда поддался Славе и своим желаниям. — Ты отличный парень, просто между нами целая пропасть.       — Ты так уверен в этом? — спокойно интересуется Карелин. — Что ж, возможно, но дружить-то мы можем? Или эта пропасть настолько большая?       — Конечно, можем, — Мирон даже улыбается, чувствуя облегчение. — Просто в моей жизни происходили события… они оставили свой след, и я уже никогда не смогу быть прежним жизнерадостным чуваком, а у тебя еще все впереди, Слава.       — Но и твоя жизнь не закончилась, — говорит он, дружески хлопая Мирона по плечу. — Может, расскажешь что-нибудь о ней, раз уж мы здесь на всю ночь зависли? Например, про своих друзей. Или почему ненавидишь Чумакова?       — Это такая долгая история, — вздыхает Мирон, его взгляд падает на две толстые папки, лежащие на столике: серую (с инфой про Жигана) и синюю (с компроматом на Сашу). — Ну, теперь у меня остался только один друг, и то, жив он, видимо, потому что никогда не лез ни в какой криминал. Хотя Илья вот тоже не лез. В общем, только Юра у меня остался.       Слава чуть морщится, но Мирон этого не замечает, продолжая свой рассказ:       — Илью и Ваню убили вот. Еще одного... старого знакомого... посадили. Еще, как ты, оказывается, знаешь, мой брат тоже в тюрьме и надолго. За такие же выкрутасы, как твои, кстати, почему я и советовал тебе прекратить играться, ведь это все не шутки. А Жиган… Там много всего, на самом деле. Но так выходит, что он приложил руку к смерти Вани и Ильи. Сергей Павлович — его отец, сейчас в тюрьме. Ну да, ты наверное знаешь. И он попросил меня съездить сюда и забрать вот это, — Мирон кивает на папку. — Он говорил еще про флешку с информацией, которую украли из сейфа в его квартире, и он уверен, что это Жиган, ведь на той флешке тоже был компромат, только куда менее значительный. А здесь, в этой папке, то, что потянет чуть ли не на пожизненное, притом повлечет суд не только над Жиганом, но и над другими, кто с ним повязан, ну, по крайней мере, над всеми значимыми фигурами. Сергей Павлович уверен, что Илью убил человек Жигана, пришедший забрать ту флешку, ведь Ильи не должно было быть дома в тот день. Человек приехал за информацией из сейфа, вскрыл его, нашел искомое, а тут вернулся Илья, ну, тот недолго думая и пустил ему пулю… в голову. И ничего не взяли, кроме этой флешки и золотых ролексов, что носил Илья. Не логично как-то, да? Там еще гравировка на оборотной стороне циферблата — «Мамай». Вообще, там в сейфе полно драгоценностей было и подороже часов, но взяли именно их. Глупость какая-то.       Мирон замолкает, уставившись на дно своего пустого стакана. Еще ему не дает покоя папка, посвященная его брату. Сильная усталость накатывает внезапно, и хочется прилечь, но Мирон продолжает сидеть, глядя перед собой. Слава нарушает тишину первым:       — Слушай, Мирон. Ну, а ты вот так каждому первому встречному рассказываешь такие подробности?       — Нет, конечно. Только тебе, — Мирон знает, что это глупо, но ему просто нужно с кем-то поделиться, иначе голова просто взорвется. Да и далеко не все он рассказывает, так, в общих чертах. — Ну, а толку, что я буду молчать? Ты же и сам понял, что в тех папках. Я же позвал тебя сюда. Но я надеюсь на твое благоразумие, что это все между нами. Так ведь? В любом случае, завтра я скажу об этом начальнику, и вместе мы обнародуем эту инфу, и тогда Жигану крышка.       — Свинцовая крышка — это точно, — Слава улыбается, а потом обнимает усталого Мирона, притягивает к себе, и тот послушно устраивает голову у него на плече, не в силах сопротивляться. Мирона ужасно клонит в сон. — А ты сам-то понимаешь, во что тебя втянул этот Сергей Павлович? За эту же папку могут прихлопнуть, как муху, тебя. И знаешь… Я-то буду молчать, конечно, буду, но я бы, на твоем месте, больше никому, ни-ни. Даже вот другу своему не говори.       — Юру не хочу в это вмешивать, — сонно бормочет Мирон, чувствуя, как тяжелеют веки. — Да я и не собирался никому говорить.       Карелин еще что-то спрашивает, но Мирон уже не вслушивается и не отвечает ему. Еще некоторое время он ощущает ласковые прикосновения Славиных пальцев к своему затылку — тот поглаживает его, словно кота — а потом падает в вязкий тяжелый сон, где снова видит один из тех кошмаров, преследующих его вот уже на протяжении шести лет, с тех пор, как у него развилось биполярное расстройство.