* * *
За закрытыми дверьми семейного ресторана громче и чаще обычного раздавались взрывы веселого хохота, пестрели ехидные смешки, серебрился, словно эхом, звонкий смех. Все новые шутки срывались с губ, все новые вопросы разлетались по залу, рожденные спонтанно, бессвязно, живо и эмоционально, просто потому, что хотелось знать все и обо всех. Историям был потерян счет, и воспоминаниям не было видно конца, и едва ли не каждый второй рассказ начинался: «А помните матч, где…», «А помните, как…». Столы почти опустели, и часть из них была отодвинута в сторону, высвобождая больше места в центре. В зале становилось по-настоящему жарко, и Эчизен, улучив минутку, пока все решали, чем бы заняться, потому что расходиться никому не хотелось, выскользнул на улицу глотнуть свежего воздуха и немного передохнуть. Столько эмоций разом надо было переварить, как и бесподобно вкусные суши от Така-сана, которыми брюнет от души набил живот. А на улице было свежо, и приятно, и поблизости никого. Рема глубоко вдохнул прохладный воздух, прикрыл глаза, расслабляясь и переводя дух, на несколько мгновений оглушенный тишиной. Он не закрыл дверь до конца, и через узкую щелочку доносились шумные разговоры, смех и отдельные голоса. Они казались чем-то мифическим в опустившихся на город сумерках, в этой непроглядной, застывшей, словно в безвременье, темноте, накрывшей хитросплетение улиц и поставившей печать тишины до рассвета. Они смешались в один яркий хаотичный клубок, от которого веяло теплом и уютом, и на губах невольно расползалась мягкая задумчивая улыбка, и плечи опускались сами собой, словно рассыпался в пыль сдавливавший их груз. Только одну минутку передохнуть, и можно будет возвращаться обратно ко всем… Почти пять лет прошло с их последней встречи, но тогда она была не такой. Не полной друзей и беспечно-веселой атмосферы, когда темы для разговоров не кончаются, и со всеми хочется поболтать и обсудить расширившийся круг интересов, делясь новостями и мыслями. Ведь на теннисе ничего не заканчивается — с него у них все началось. В тот раз она была совсем другой. Был Тезука, прилетевший в Японию на каникулы отдохнуть после бесконечных недель напряженной игры. Был Атобе, досрочно сдавший все экзамены и тем же вечером вылетевший из Лондона. Был Лиам, только что вернувшийся с горнолыжного курорта, полный энергии, сил и новых идей. Был Рега, несколько месяцев пропадавший черт знает где, но явившийся на глаза живой и здоровый, и даже вместе со Смитом, который вел себя с ним на удивление мирно, только отваливал периодически пару затрещин для профилактики. А еще она была зимой. Медленно падал крупными хлопьями снег, ложась хрустящим покрывалом на асфальт и крыши домов, температура вторую неделю держалась ниже десяти градусов, и было достаточно холодно для теплолюбивых островитян. Но все укрылись в гостеприимном доме Эчизенов, где было по-домашнему уютно и тепло. Нанджиро и Лиам пили холодный саке, разговаривая о чем-то своем и не мешая молодежи веселиться, Рега на спор с Момоширо пытался вывести из себя невозмутимого Тезуку и проиграл, в наказание получив из рук мило улыбающегося Фуджи целый кувшин сока Инуи. И, к вящему неудовольствию тенсая и коллективному столбняку всех сейгаковцев, разве что поморщился, но выпил отраву, напоследок закусив апельсином. Инуи тут же открыл припасенную заранее тетрадь, начав записывать интересные данные и параллельно с этим придумывая новую формулу для следующего сока — теперь у него появился новый подопытный, на ком можно будет тестировать очередное достижение науки. А сам подопытный уже успел улизнуть из-под носа Садахару, отправившись на поиски Смита. Тот обнаружился на кухне вместе с мамой Эчизена, его кузиной и Кикумару и, кажется, умудрился устроить с последним настоящую кулинарную войну. Ринко и Нанако только тихо улыбались, не мешая этим двоим творить и вместе с тем крушить кухню — праздничный ужин обещал выйти в два раза быстрее и порадовать обилием восхитительных блюд. А пока шли все приготовления, Кейго и Рема незаметно ото всех скрылись в комнате теннисиста, из-за учебы и череды турниров толком не видевшиеся вот уже несколько недель, и вышли ко всем, лишь когда стали звать к столу. Отдохнувшие, переодевшиеся, не перестающие обмениваться ехидными колкостями. Довольные и счастливые, на время позабывшие обо всем, что находилось за надежными стенами уютного дома. То была семейная встреча, продлившаяся несколько дней, когда чета Эчизенов и Нанако, основной состав Сейгаку, Атобе из Хетей и Атобе-старший Лиам, Кевин и Карупин справляли день рождения Реги, затем совершеннолетие Ремы и, наконец, Рождество. И то был первый и последний раз, когда они собрались такой тесной, по-семейному большой компанией. И он стал еще одним бесценным воспоминанием в памяти и теплым комочком где-то под ребрами, то согревавшим изнутри, то впивавшимся в сердце острыми иглами тоски так, что сдавливало дыхание. Эчизен невольно передернул плечами и чуть заметно поморщился — вечерняя тренировка давала о себе знать. Тело требовало отдыха, организм — полноценного сна, но завтра ему вновь нужно было рано вставать. До начала турнира оставались считанные часы, а он слишком поздно приехал и слишком давно не играл, следуя указаниям доктора Хейли. И ему до сих пор не давали покоя его слова: «Поберегите себя». Он чувствовал, что тело не выдерживает прежних нагрузок, изможденное постоянным напряжением, недостатком сна и сумасшедшим режимом в течение года, когда спокойно вздохнуть можно было лишь на борту. Едва шасси отрывались от взлетно-посадочной полосы, а самолет взмывал в синие-синие небеса — только там, в облаках, за которыми не было видно ни земли и ничего, ощущалась призрачная свобода. Но время было неумолимо и пятнадцать ли минут или двадцать четыре часа — каждый раз пролетало слишком быстро. Но сильнее всего… сильнее всего его терзали не собственное здоровье и силы. А холодная, гнетущая тишина. Эчизен достал из кармана телефон и бросил взгляд на экран, проверяя пропущенные вызовы и смс. По-прежнему ничего. Уже больше недели как ничего, и ровно столько же Рема не находил себе места. Он провалил все тренировочные матчи со стариком, постоянно теряя концентрацию, и даже у Нанджиро под конец лопнуло терпение. Отец выпинал его с корта и отправил играть со стенкой до тех пор, пока непутевый сын не прочистит мозги и не приведет чувства в порядок. Слышать такое от старика было обидно, но Рема молча признавал, что тот прав. Прав во всем, как всегда. Ему нужно было остыть, настроиться на игру, оградившись от всего. Вот только тренировка со стенкой не сильно помогла. Он гонял себя, не щадя, тело реагировало быстро и точно, как отлаженный механизм, а мыслями он был совершенно не здесь, не на старенькой площадке, скрытой в тени деревьев в дальней части парка. А стоило закрыть глаза, как Рема видел перед собой тонкие черты красивого лица, холодные темно-голубые глаза, жесткий взгляд и презрительно поджатые губы, и хватка ослабевала, и грудь на миг сдавливало, и слышался запоздало отзвук пропущенного мяча… В который уже за неделю раз он пролистал вверх-вниз список контактов, замирая над одним-единственным, но так и не решаясь позвонить. Атобе не желал ни видеть его, ни разговаривать с ним тогда, так что изменилось сейчас? Сейчас, когда между ними девять часовых поясов, десять тысяч километров и стена, которая не исчезнет от одного-единственного звонка. До сих пор Рема глушил подступавший страх, он не хотел, чтобы все заканчивалось вот так, но руки невольно опускались, а что делать, он совершенно не представлял. Даже в самых худших ситуациях на корте он не чувствовал себя так. Там, на грунте ли, траве, ковре или харде, он сражался изо всех сил, он знал, что требуется от него, и просто делал это. Там он всегда находил выход из ситуации, сколь бы сложной та ни была. А здесь… сейчас все было иначе. Несколько раз он порывался позвонить, но стоило представить сухой, официально-вежливый, холодный тон, как Рема мгновенно передумывал, сбрасывал вызов или вовсе выключал телефон. Он не был готов услышать Атобе, как и не знал, что сказать ему, если тот все же поднимет трубку. Надо было извиниться, но этого казалось недостаточно, и слова острыми осколками застревали в горле. Признавать собственную вину не перед самим собой, а вслух оказалось неожиданно горько и тяжело. А с каждым уходящим днем чувство вины только сильнее давило на грудь. Но пальцы все также не слушались, и слова по-прежнему не желали срываться с губ. А услышать родной голос хотелось до дрожи… Эчизен судорожно вздохнул, сжал ненадолго в руке телефон и быстро убрал обратно в карман, боясь сорваться и все-таки позвонить. «Пора возвращаться ко всем», — напомнил он себе, прикрыл на минутку глаза, глубоко вдыхая и приводя мысли в относительный порядок. В последнее время все в его жизни было относительно — и здоровье, и сон, и тренировки, и матчи, и работа, и теперь отношения. Или нет, и последние были не в порядке уже давно, а он не замечал ничего, а Кейго снова оказался прав, и он просто-напросто эгоист? Черт бы всех побрал, он запутался в том, что правильно, а что нет, и как нужно действовать за пределами корта… Рема тряхнул головой, прогоняя весь этот сумбур, развернулся, надеясь вернуться в зал, да так и замер. Зрачки его удивленно расширились. Он и не заметил, как доносившиеся сквозь щелку голоса стихли, а дверь была осторожно закрыта, и на улицу вышел кто-то еще. — И долго ты тут стоишь? Расслабленно переплетший за спиной пальцы рук в замок Фуджи, чуть наклонив голову на бок, мягко улыбнулся, не открывая глаз. — Совсем нет. Эчизен подозрительно прищурился, не поверив. А тенсай тем временем, не обращая внимания на недоверчивый взгляд, в два танцующе-легких шага приблизился к нему, встав совсем рядом. — Устал? — понимающе улыбнулся он. Брюнет промолчал, еще какое-то время настороженно смотря на бывшего товарища по команде, а потом перевел взгляд с мягких черт лица на пустынную улицу и, задумавшись над вопросом, наконец, покачал головой. — Нет. Не устал. — Но?.. — подсказал шатен. Эчизен мысленно скрипнул зубами. И почему этот Фуджи вечно видит всех насквозь? — Но мне скоро нужно будет уходить, — с неохотой ответил он. — Уже поздно, а завтра с утра тренировка — Ты поэтому не сводил с телефона взгляд? — поинтересовался тенсай. — Ждешь звонка от Даррела? Рема замер, застигнутый врасплох. Фуджи и это успел увидеть? — Я… да, — поспешно ответил он и тут же отругал себя. Надо было спокойнее реагировать, а то Фуджи… — В самом деле? — прошелестел рядом пугающе тихий голос. Эчизен сглотнул. «Заметит». Он осторожно повернул голову в сторону и внутренне содрогнулся, встретившись с открытым, направленным на него ясным взглядом голубых глаз, смотревших серьезно, без тени былой веселости. — В самом, — нехотя буркнул теннисист и отвел взгляд, молясь, чтобы Фуджи на этом закончил свои расспросы. Тенсай молчал. Целую минуту, прежде чем нарочито удивленным тоном выдохнуть и обрадовано произнести: — Но, кажется, если я правильно помню, когда Момо спрашивал, пойдете ли вы домой вместе, как в старые добрые времена, ты согласился. Эчизен недовольно нахмурился. — И чт… — И Даррел, когда позвонил нам и предложил всех собрать, предупредил, что во времени ты хоть и ограничен, но добираться домой будешь сам, — Фуджи очаровательно улыбнулся. — Потому что он «не собирается вскакивать среди ночи и забирать тебя, сам доберешься, не маленький». «Дьявол ты, Фуджи!» — Рема скрипнул зубами, лихорадочно придумывая, чем бы отвадить тенсая команды на этот раз, этого настырного журналиста-фотографа — самого худшего из всех, что попадались на его пути, и единственного, с кем не срабатывали его приемы. Теперь-то юноша отлично понимал, что шатен от него не отстанет, пока не удовлетворит свое непомерное любопытство, а говорить начистоту Эчизен не горел желанием. Это было слишком личное, слишком… глубоко в сердце, и пускать кого-либо на такую глубину он не собирался. Даже если речь шла о Фуджи, о бывших товарищах по команде, ставших теми немногими, кого он считал своими друзьями. Потому что эта проблема касается только его и Кейго. А со всем остальным он справится и сам. И потому говорить оставалось решительно не о чем, и неважно, что там углядел Фуджи или о чем догадывался. «Не в этот раз, семпай», — поклялся Рема, и по лицу его пробежала тень, а желто-зеленые глаза решительно полыхнули темным золотом. И Фуджи словно уловил эту перемену в его настроении. Он приоткрыл было рот, собираясь что-то сказать, и промолчал. Хмыкнул задумчиво, посмотрел внимательно, оценив и тяжелый взгляд, и хмуро сведенные к переносице брови, и вздохнул. — Ты ведь понимаешь, что я все равно обо всем узнаю? — прямо спросил он. Рема по-прежнему молчал. Тенсай мысленно скрипнул зубами. — Не от тебя, так от Атобе, — с напором продолжил он. Эчизен вздрогнул и резко обернулся, предупреждающе сузив кошачьи глаза. — Не вздумай, — прошипел он. — Ты не оставляешь мне выбора, — спокойно ответил шатен и пристально посмотрел на юношу. — Только если не расскажешь сам. Ну? Рема пробуравил его взглядом. — Атобе не будет с тобой разговаривать. Фуджи улыбнулся одной из своих очаровательных улыбок, от которых резко становилось не по себе. — О, это вовсе не обязательно. Главное, он будет слушать, а остальное я возьму на себя. Думаю, у меня найдется парочка-другая историй, что смогут его заинтересовать. «Гребаный шантажист!» — выругался про себя теннисист, едва не высказавшись вслух. Но, судя по расширившейся улыбке тенсая, тот и сам догадался, о чем подумал брюнет. — Так что скажешь? — добродушно спросил этот ходячий кошмар. Рема отвернулся. Он усиленно размышлял, что делать теперь и что говорить. Откровенничать по-прежнему не хотелось, но Фуджи… Юноша скосил в его сторону взгляд, помедлил немного и все же, на всякий случай, проворчал: — Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? На что шатен лишь улыбнулся в ответ. Эчизен вздохнул, отвел в сторону взгляд и глубоко задумался. Фуджи, чувствуя, что атмосфера вновь изменилась, не стал торопить его, не мешая собираться с мыслями. Но одним своим присутствием молча напоминал о том, что никакие уловки не пройдут и он никуда отсюда не денется до тех пор, пока не получит всех ответов. И Рема это понимал. Прошло несколько долгих минут в тишине, прежде чем теннисист, машинально облизав сухие губы, наконец, оборвал повисшее между ними молчание. — Нэ, Фуджи-семпай… — тихо произнес он, и взгляд его, отсутствующий, был направлен прямо перед собой. — А как у вас с бучо… как вы поддерживаете отношения на расстоянии? Тенсай невольно вздрогнул. Глаза его удивленно расширились, а потом… взгляд вдруг смягчился, и губы сложились в едва заметную, понимающую улыбку. Он ожидал такого вопроса. Правда, думал, что получит его гораздо раньше, и за это время уже почти поверил, что не услышит его вообще. И ответ не заставил Эчизена ждать. — Тяжело, — просто произнес Фуджи. Взгляд брюнета, наконец, приобрел осмысленное выражение, и сам юноша обернулся к семпаю, внимательно на него посмотрев. — Первое время мы постоянно созванивались, но из-за разницы в часовых поясах это не всегда удавалось, и тогда мы перешли на электронную почту, — тенсай слегка улыбнулся, вспомнив что-то. — Дали друг другу обещание писать раз в неделю длинные подробные письма. Их читать гораздо приятнее, чем ежедневные, но короткие и сухие сообщения, — улыбка появилась и поблекла на тонких губах. На несколько мгновений Фуджи замолчал, а после тихо продолжил: — Мы продержались два года. Это оказалось… слишком сложно. Читать, но не видеть, представлять, но не слышать… и постоянно вспоминать. Его взгляд, его голос, его дыхание, тепло его кожи… Находиться среди людей и чувствовать собственное одиночество, постоянно ждать очередное письмо, перечитывая все предыдущие… — шатен печально улыбнулся, вспоминая все это, а Рема не сводил с него взгляда, практически не дыша. — Я не выдержал, — тихо, почти шепотом произнес семпай. — У него весь год расписан наперед: тренировки, турниры, встречи и пресс-конференции, снова тренировки с утра до ночи, а в свободное время обследования и учеба, и нет ни минуты свободной. А здесь, сколько работы на себя не взвали, все равно оказывается недостаточно, чтобы забыться. По крайней мере, я не смог, — Фуджи неожиданно издал короткий смешок. — И закончилось все тем, что я улетел на полгода к нему. Официально по работе, но до этого я два месяца искал любую возможность вырваться в Германию, чтобы быть ближе. Все-таки многие турниры проводятся в Европе, а там все рядом, — он улыбнулся, а потом, вспомнив, что было дальше, покачал головой. Улыбка исчезла с его губ. — Самые счастливые полгода… — пробормотал он и болезненно поморщился. Рема сам догадался, что было дальше, и невольно вздрогнул. — А потом у бучо случился рецидив, — едва слышно произнес он. — Такие травмы не проходят бесследно, — Фуджи отсутствующим взглядом смотрел прямо перед собой, мыслями вернувшись в то самое время, — тем более в таком режиме, в котором жил он. Но Мицу, кажется, прекрасно знал, что тело в скором времени не выдержит таких нагрузок. И все равно, вместо того чтобы поберечь себя, играл во всю силу так долго, как только мог, — по тонко очерченным губам вновь заскользила легкая, немного печальная улыбка. — Хотя ничего другого от него и не стоило ожидать. Фуджи замолчал. Эчизен тоже не проронил ни слова. Он помнил тот трагичный сезон, когда многие теннисные игроки в своих интервью желали скорейшего выздоровления тогда еще первой ракетке мира, прекрасно понимая, что «скорейшего» не получится, а про себя вздыхали с облегчением. Они были искренни в своих пожеланиях, но между тем испытываемое облегчение было слишком весомым, чтобы остаться незамеченным. Многие игроки тогда воспылали надеждой и заиграли с новыми силами, яростно и воодушевленно сражаясь за титулы — теперь, когда один из страшнейших соперников покинул теннисный олимп, все казалось по плечу. Эчизен помнил ту бессонную ночь — он вместе с Атобе, Смитом и Фуджи, превратившимся в собственную тень, сидели у дверей операционной, ожидая, когда лампочка над входом перестанет, наконец, гореть тревожно-красным светом. Сидели, почти не разговаривая, окруженные застывшей тишиной, и ждали, бросая беспокойные взгляды на висевшие в коридоре часы. Пока через несколько невыносимо долгих, слившихся в целую вечность, часов к ним не вышел врач и не улыбнулся усталой, ободряющей улыбкой. И еще Рема помнил, как вцепился мертвой хваткой в руку Кейго, едва лампочка перестала гореть, как стоял, практически не дыша, ожидая появления врача. И как Кейго держал его, делясь своей силой, как переплел свои пальцы с его и не отпускал до тех пор, пока им не сказали точный результат и что «все будет хорошо». От затопивших сознание облегчения и радости Эчизен, не помня себя, крепко обнял Атобе и поцеловал его шальным, отчаянным поцелуем на глазах у друзей и обомлевшего врача. И это был первый и последний раз его несдержанности на публике. Тогда, опомнившись через пару мгновений, он резко отскочил. Кейго ухмыльнулся самодовольно, ребята повеселились и успокоили врача, а на него словно ушат холодной воды вылили. Что он делает?! Этот вопрос прокрутился потом в его голове бессчетное количество раз, не давая спокойно спать. А если бы врач оказался болтлив? А если бы там был кто-то еще? А если бы появились журналисты? В тот раз все обошлось, а никакого другого и вовсе быть не должно — в этом Рема поклялся самому себе. А свои собственные обещания он привык сдерживать. И сейчас, впечатленный услышанным от Фуджи, брюнет невольно вспомнил ту ночь в больнице. Но видел он не себя и Атобе, а бледного, сильно похудевшего тенсая на узком диванчике напротив них, упершего локти в колени, сцепившего руки в замок, не шевелившегося и прислонившегося к переплетенным пальцам холодным лбом. Рема знал, что бучо и Фуджи близки — понял это в какой-то момент после того, как сам начал встречаться с Атобе, — но понятия не имел, насколько сильно и глубоко они друг к другу привязаны. Он не лез в чужие отношения, наивно и молча полагая, что в таком случае и его самого не будут доставать, но сейчас… вспоминал все, что когда-то видел, все, что услышал только что, и, полностью опустошенный, не мог отвести взгляд от мягких черт лица, смотря будто бы сквозь них. «А Кейго?..» — мелькнула в сознании тревожная мысль. Чувствовал ли он то же, что Фуджи? Заваливал ли себя работой потому, что хотел избавиться от тоски, или ее действительно было так много?.. Эчизен не знал, а Атобе никогда не делился с ним, все свои проблемы решая без его участия. А говорил ли Фуджи бучо, о чем переживает, или тоже держал все в себе? А капитан?.. Рема прекрасно знал, что забитое на год вперед расписание не спасает от тоски, и одиночества, и отчаянного желания бросить все и сорваться на другую половину земного шара. Его не спасало. Но, может, у бучо нервы были покрепче? А если все-таки нет, то что он в таком случае делал?.. Как справлялся? — Знаешь, — тихо произнес вдруг Фуджи, и юноша, полностью погруженный в собственные мысли, скорее не услышал, но почувствовал желание семпая что-то сказать и поднял на него взгляд. Тенсай улыбался тихой, солнечной улыбкой, явно думая о чем-то хорошем, после всего, что было вспомнено и сказано. — Тезука возвращается в Японию в следующем году. И теперь, скорее всего, навсегда. Смысл до него дошел не сразу, а потом… желто-зеленые глаза потрясенно расширились. — Возвращается? — Сразу же, как только получит диплом, — подтвердил шатен. — Ему пришлось пропустить год, чтобы полностью восстановиться после операции. Но потом он вернулся к учебе и в этом году выпускается. Эчизен улыбнулся, представив бучо не в спортивной форме, а в мантии и шапочке выпускника. — У него не будет отбоя от желающих. — Еще как, — тихо рассмеялся Фуджи и подмигнул ему. — Но у бывших первогодок есть неоспоримое преимущество перед остальными. Брюнет весело фыркнул. — Будет забавно, если я и тут перейду всем дорогу. — Можно подумать, тебя действительно это заботит? — насмешливо сощурился тенсай и, покачав головой, ревниво проворчал: — К тому же, он еще не объявлял о завершении карьеры и в ближайшее время не собирается, так что нечего списывать его со счетов. Эчизен на это только улыбнулся, слегка приподняв уголки губ. — Я буду только рад встретиться снова. И вне корта тоже. — Прилетай, — предложил ему Фуджи и ободряюще улыбнулся. — Отпразднуем его выпуск здесь, вместе со всеми. И Атобе с собой прихвати, думаю, Мицу будет рад увидеть его снова спустя столько времени. При упоминании блондина Рема вздохнул, что не укрылось от внимания семпая. — Я не знаю, что между вами произошло, — тихо произнес он, вновь открывая глаза и пристально посмотрев на кохая. Но, словно уловив что-то в золотисто-оливковых глазах, взгляд его смягчился, и теплая ладонь опустилась на темные волосы, легонько их взъерошивая. — Но порой не стоит ждать, когда кто-то сделает первый к примирению шаг, а пойти навстречу самому. В любой ссоре виноваты оба, но не всякому хватает духу признать собственную вину, — Фуджи чуть улыбнулся, ловя тревожный взгляд, и ласково, словно старший брат, провел по взъерошенным волосам. — Гордость не должна быть сильнее любви, Рема-кун. А ты ведь его любишь. Помни, что для тебя важнее всего — сохранить его или отстоять собственные принципы. На какое-то время Эчизен застыл. Он смотрел будто бы в никуда, осмысливая крепко въевшиеся под корку слова, а потом плечи вдруг опустились, и юноша расслабленно вздохнул, чуть улыбнувшись. — Спасибо, Фуджи-семпай, — тихо, но с чувством произнес он. — Пожалуйста, — прикрыв глаза, шире улыбнулся тот. — Пойдем к ребятам? Пока нас не начали искать. Сколько у тебя есть еще времени? Рема достал из кармана телефон и, мельком отметив, что по-прежнему ни пропущенных смс, ни звонков, посмотрел на время. — Час еще есть. И тут Фуджи вновь улыбнулся своей пугающе милой улыбкой, и юноша тотчас пожалел, что не солгал. — Замечательно! Кажется, я только что придумал отличную игру. Идем! — Что?.. Эй-эй, Фуджи-семпай, я знаю этот взгляд, только не снова! Я не буду играть в «Правду или вызов»! И почему его вечно никто никогда не слушает?!* * *
Но все-таки он сыграл. И все будто бы сговорились, потому что чуть ли не каждый третий раз бутылка замирала прямо напротив него. Оставалось только радоваться, что ни разу не выпала очередь Фуджи задавать ему вопрос. С ним Рема не рискнул бы выбирать «правду», как и играть в принципе, будь у него выбор — здоровее будешь. Зато с остальными можно было расслабиться, не ожидая неудобных вопросов, и даже в какой-то момент поймать себя на мысли, что это весело. Словно не миновали года, закалив характер и ожесточив взгляд, словно школьные турниры не остались далеко позади, а все разошлись — каждый своей дорогой, убрав ракетки и форму команды глубоко в шкаф. Словно они не вернулись на несколько лет назад, но пронесли через года, сохранив каждый в себе, эту атмосферу сплоченности, полную комфорта и все того же духа соперничества. Вечер закончился быстрее, чем все ожидали, хотя они и засиделись допоздна. А потом расходились так, словно прощались до следующей пятницы, а не на неопределенное время, не представляя, когда соберутся вновь — таким насыщенным составом, а не парой-тройкой человек. «Встретимся, когда встретимся», — решили так и улыбнулись друг другу. И каждый ушел в свою сторону, взмахнув на прощание рукой. Молчаливое: «Удачи. И до скорого».* * *
Несколько часов спустя Эчизен стоял в том же парке, сосредоточенно отстукивая мячом, и в царившей кругом тишине не слышал глухого отзвука, погруженный в собственные мысли. Он не мог уснуть ночью, постоянно прокручивал в памяти пролетевшие, словно несколько минут, часы, взорвавшие фейерверком его застывшее в пустоте и холоде нутро. Себе-то он мог признаться — было действительно здорово. Но теперь под ребрами стало на один теплый комочек, тоскливо сжимающийся и перехватывающий дыхание, больше. А еще он не переставал думать о разговоре с Фуджи. Думал, и думал, и думал, непрестанно ворочаясь в постели, без сна ни в одном глазу, пока по звонку будильника в пять утра не подскочил и не отправился сюда. Надо было проветрить мозги и, наконец, заняться тем, что велел ему старик — привести чувства в порядок. Вот только — Эчизен знал — стенка в этом ему не поможет. Как не поможет и с десяток тренировочных матчей с отцом. Он знал, как и все прошедшие дни, что действительно ему нужно сделать, но впервые за многие годы не находил в себе достаточно мужества. Это было неожиданно неприятно и горько, а еще стыдно, словно он нашкодивший школьник, и его отчитывают за совершенную провинность при всех. И этот коктейль царапал изнутри, и гордость отчаянно давила ненавистное, разъедающее изнутри своей незыблемой правотой чувство вины. Хотелось сбросить его с себя — и в то же время не хватало сил. Подхватив мяч, так и не ударив ни разу, Рема сжал его в ладони и невидящим взглядом уставился в половину корта.Гордость не должна быть сильнее любви.
Эти слова раскаленной вязью отпечатались в памяти крепче всего, вспыхивая в мыслях снова и снова, заставляя все внутри поджиматься в страхе: а вдруг уже поздно? а вдруг он уже ничего не изменит? а вдруг он слишком долго тянул?.. Но одно Рема знал наверняка и лишь сильнее, судорожно вздохнув, стиснул пальцами новенький, уже потрепанный мяч. «Я не хочу его потерять».