Je t'aime

Первый глоток цепляет горло. Неприятно. Зачем я снова приперся в это идиотское, богом забытое место? Я взрослый мужчина. Показываю бармену один палец, и через секунду перед мной стопка текилы. Болезненно морщусь, когда случайно бросаю взгляд на сцену. Тогда в свете софитов ее кожа была почти прозрачной. Она мужественно сжимала микрофон в руках, поднимаясь на сцену. — Привет всем. Меня зовут Вив, и в зале сидит человек, который мне до сих пор очень дорог… И сегодня я прощаюсь с ним, — слышать ее голос невыносимо. Отворачиваюсь и снимаю с спинки стула свою куртку; собираюсь уйти. — Я здесь. Посмотри на меня, пожалуйста, — слышу встревоженный голос за спиной. Десять месяцев после расставания достаточно, чтобы забыть человека; чтобы простить — мало и вечности. Что-то цепкое, как цемент, сковывает меня. Останавливаюсь. Нет сил обернуться и посмотреть в когда-то родные глаза. Я застываю на месте, сердце пропускает привычные удары, кровь останавливается в венах, я не дышу и не думаю. Первые аккорды известной мне песни бьют плетью. Мои ноги подкашиваются, когда она протягивает первую ноту на французском. Она прощается. Навсегда. Прикрываю глаза и пытаюсь успокоиться. Оборачиваюсь. Она все-таки покрасила волосы. На месте каштановых и густых — редкие короткие, в нескольких оттенках синего. Мешковатый свитер и, боже… какая она худая. Впалые щёки, нездоровый цвет лица и потухшие глаза. — Je t’aime, je t’aime, — голос девушки, чьё имя я пытался вычеркнуть из головы, оседает пеплом в моих душах. Посетители оглядываются. Их заинтересованные взгляды мечутся от меня к девушке с микрофоном. Нужно уйти. Но какого черта я не могу двинуться с места? Ее руки тонкие, словно ветви дерева, чьи корни давно не ощущали на себе влаги. Пальцы худые, сжимают микрофон, пока она поёт, смотря в мои глаза. На коротких ногтях тёмный лак. Непохоже, что она счастлива. Непохоже на то, что счастлив я. Песня Лары Фабиан кончается её слезами. Сам я, когда смотрю на неё, поющую мне о любви, чувствую, как мои глаза разъедает соль. Внезапно на мое плечо ложится рука, ободряюще сжимая. Это отрезвляет всего на секунду. Оборачиваюсь. Моя лучшая подруга. Мое все и мое ничего. Моя поддержка, та, которая не сдалась. Та, которая заставляла жить заново. Та, которая знала меня, влюблённого не в нее, босого, пьяного, нищего, больного. — Пойдём отсюда. Тут больше не на что смотреть, — говорит она. Медлю. Вивьен бледнеет, когда видит руку Даниэль на моем плече. То, что она бы назвала горьким «anarchie». Француженка отступает назад, кидает микрофон на пульт диджея, улыбается мне в последний раз и громко хлопает дверью, уходит. Моё одиночество невообразимо. Кто она? Что мне делать? Как жить? Не могу. Не могу спать. Не могу смотреть на проклятых французов. От одного приторного слова «Париж» к горлу подкатывает рвота. Пошёл он к черту! И она! Ненавижу. Люто ненавижу каждое её движение. Ненавижу своё тело, те места, куда докладывались её поцелуи, и лёгкие касания пальцев. Я больше не могу, не хочу… я сдаюсь, проигрываю, рассыпаюсь на части. — Дани, — растерянно зову я. — Джей? — звонкий женский голос. Под стать женственной внешности. Ночь тяжёлая. Отчего так тяжело? Отчего так сердце щемит болью? — Успокойся, эй, — слышу где-то около себя. О, чёрт. Дыхание сбито. Пар выбивается комьями изо рта. Паническая атака выбивает из колеи. Снова. — Дыши, — Дэниэль присаживается около меня на корточки; держит своими едва тёплыми ладонями мои дрожащие руки. Я взрослый мужчина. Я на грани. Я сломлен. Разрушен.

***

Целовать другую женщину было… необычно. Я целовал Даниэль однажды, когда пытался запить боль ящиком виски, а затем полез к ней, чтобы забыться в другой женщине. Не вышло. Но целовать другую впервые было словно целовать свою кузину. На утро я извинился, сказав что это было ошибкой. В следующий раз она отшила меня, затаив обиду. В третий раз я осмелился, когда был совершенно трезв и чувствовал, как внутри растекается что-то тёплое и липкое, как растопленный мёд. Она стала дорога мне. Дорога настолько, что я впервые выбросил из головы певучее имя Вивьен.