Атлант

Всё-таки вампира из Шурфа не вышло. И понятно почему — человеческая челюсть к цивилизованному кровопитию не приспособлена, при любой попытке непременно останется отпечаток половины зубной формулы и ощущение, что у тебя выхватили кусок мяса, а не выцедили полстакана крови, смакуя и слизывая убегающие капли. Какой только бред не лезет в голову, когда пытаешься отвлечься от процесса. Было так больно, что я даже про грешные эти дыхательные упражнения забыл, не заревел белугой — и ладно, и на том благодарствуем. Спасибо этому дому, пойдем к другому. Ага. Три раза. Так меня и пустили. Впрочем, было бы бесстыжим враньем сказать, что я чувствовал себя пленником. Скорее абстрактно досадовал о несовершенстве человеческих тел, вынужденных так грубо обходиться друг с другом, лишь бы добыть несчастную пару-тройку глотков. А магия, видимо, непоправимо испортит вкус. Связался же с гурманом. Впрочем, обезболивающие чары мне всё-таки достались. Они оказались лучше, чем наркоз — я чувствовал прикосновения, но не боль, и оставался в сознании. Совершенно ясно, так сказать, осознавал происходящее. Лучше б не. Потому что Шурф в любой из своих масок оставался каким угодно, но не неблагодарным. И с целеустремленностью у него всё было зашибись: если уж решил, что в процессе меня будет выгибать от удовольствия, а не от боли, то сделает. Сделал, пяти минут не прошло. Где-то на середине я понял, что начинаю самым откровенным образом толкаться в ладонь, требуя больше, ещё, скорей. И да, от губ, неспешно путешествующих по спине, сыпались огненные искры. Оргазм нагрянул внезапно, без предупреждения, словно бы вышиб дверь, но странным образом это не утолило желание. Всего лишь одна из вех на долгом пути, скорее начало, чем конец — неожиданно взбунтовавшееся тело, похоже, имело совершенно другое мнение на сам… процесс. — Ты слишком могущественный, — Рыбник, чуть посмеиваясь, шепнул в спину, и его дыхание легло на кожу горячим облачком, — и сила почти лишила тебя шанса ясно ощущать мир телом, а не магией. Я помогу… вспомнить. Слишком сложные логические конструкции. Особенно сейчас, когда мышцы напоминали скорее желе, а от ощущения медленно спускавшихся по спине губ что-то перемыкало в голове. Я впервые понял, что это не преуменьшение — когда суматошные панические мысли, круто замешанные на страхах и наслаждении, вдруг берут паузу, выдавая синий экран, и даже осознать, что именно происходит, удается только тогда, когда их мельтешение начинается снова. Когда раскаленный язык скользнул между ягодиц, я придушенно взвыл и уткнулся в скрещенные перед собой руки, чувствуя, как бедра сами поднимаются выше — для пущего, видимо, удобства. Кровь ударила в голову без пяти минут Мьёльниром, тело настолько перегрузило ощущениями, что у меня не было возможности не то что испугаться — даже возмутиться. Только принимать. Принимать это настойчивое, уверенное скольжение вглубь тела, легкую щекотку неизвестных заклинаний — не думай, каких, не думай! — и то, сколько удовольствия приносили эти прикосновения. Не то чтобы я хотел это знать, но меня никто не спрашивал. Потому что было уже поздно. Потому что вместе с разогретым маслом внутрь скользнул первый палец, нащупав какое-то место с безжалостной точностью, и я беспомощно затрепыхался, пойманный на крючок. Как глупая рыба, заглотившая приманку-блесну вместе с острым железом и изрядным куском лески. А рыбе уже было мало. Мало одного пальца, огненной точки, в которую превратилось касание там, внутри. Ещё мне, немедленно. Кошмар какой. Второй скользнул внутрь почти без сопротивления, надавил на нужное место — и я снова почувствовал, как отключаюсь. Остаюсь одним бессмысленным, ликующим телом, и меня не смутил даже большой палец, принявшийся массировать кольцо мышц снаружи. Мять, разминая, растягивая, и то, что после первого оргазма я чувствовал себя человекообразным желе, наверняка изрядно ему помогало. Не знаю, я был немного занят. От третьего пальца я взвыл, едва не вывалившись из сладкой одури. Давление на долгую минуту стало почти нестерпимым, и то, что благодаря смазке, проникновение произошло быстро, только сильнее меня напугало. Пальцы проехались по нужному месту внутри почти сразу, приправив боль удовольствием, а потом слившись с ней воедино, неразделимо, и меня затрясло: это вот настолько плохо я знал свое тело, что сейчас меня не сорвала с места, не заставила исчезнуть отсюда к чертям даже отрезвляющая боль? Короткие ногти с силой надавили на кожу живота над самым пахом как-то так, что бедра мало что не свело судорогой от удовольствия. Член снова прижался к животу, где его снова поймали в скользкую, горячую ладонь, пока три пальца ходили внутри меня, растягивая, готовя, погружаясь с каждым движением всё глубже и свободней. Я физически чувствовал, как раскрываюсь — для него, — и на месте меня удерживала только привычка доверять. Я верил Шурфу всегда, и это, похоже, не могло измениться и в такой ситуации. И даже в такой позе, аминь. Я вцепился зубами в костяшки, чувствуя, как тело бьет крупная дрожь — то ли от страха, то ли от нетерпения. Больше не могу. Честное слово, не могу. Паника нарастала одновременно с удовольствием, от гипервентиляции голова кружилась всё сильнее, словно от жесточайшего похмелья, и локти и колени жаловались на жесткую скамью. Беззвездная живая пустота Темного пути на мгновение облила меня — нас, и я со вздохом облегчения почувствовал многострадальными конечностями матрас и подушки. И захлебнулся воздухом, когда меня поймали за плечо, начиная погружаться. Тихий горячечный шепот над ухом слился в незнакомое заклинание, без пяти минут приворотное зелье: ничем иным я не мог объяснить того, что колени у меня резко ослабли. Шурф погрузился до конца, прижался к спине раскаленным телом, снова припал губами ко всё ещё чуть саднящей ране на плече, кажется, снова разлизывая её, и меня словно с ног до головы окатило кипятком, вышибло стон, почти крик. И вместе с ним паника ушла. — И ведь ты даже сейчас не попытался атаковать, — шепот над ухом вдруг обрел четкость. Вместо ответа — у меня не было сейчас для него ни вранья, ни тем более правды — я на пробу двинул бедрами, пытаясь привыкнуть к новым ощущениям. От члена внутри меня расперло, он давил на мышцы, заставляя обнимать туго и плотно, и всё это вместе рождало такое ощущение полноты и довольства, что я возмущенно булькнул, когда он качнулся впервые, чуть выходя и погружаясь снова. — Жадина, — колкий искристый смешок обжег истерзанную кожу шеи причудливой лаской. — Прости, я не железный. И задвигался внутри, сначала мелко и неторопливо, постепенно наращивая амплитуду, позволяя привыкнуть, словно обминая мое тело — под себя, и меня снова окатило лихорадочным жаром. Через пару минут я мог только стонать — точнее, глухо выть, вцепившись зубами в подушку, двигаясь навстречу, мучительно желая разрядки и страшась, что с ней все быстро кончится. Я даже не сразу сообразил, что каким-то образом успел вцепиться в руку, скользящую по моему члену в унисон с толчками, но движение внутри крыло привычные, знакомые прикосновения, как бык овцу. Очень образно получилось, согласен, я засмеялся, хрипя и мотая головой, не понимая, какого спускового крючка мне не хватает, чтобы наконец сорваться, а не спятить от алчности, от желания оставить Шурфа внутри, во мне, утолить одновременно голод и жажду. Я сходил с ума от страха, от боли и от отчаяния, но вот от удовольствия, щедро приправленного собственной жадностью, — довелось впервые. Пот собирался на лбу и у бровей, скатывался с кончика носа, я хрипел и хватал пустой воздух ртом. Мир вокруг подрагивал, словно я смотрел на него через полупрозрачную кромку пламени, а потом внутрь словно плеснули жидкого огня, и это вытолкнуло меня за грань. Кажется, я заорал что-то невнятное, волна пламени рванулась к стенам, расплескалась копотью и развеялась. Тело было странно пустым и легким, и я чувствовал будто со стороны, как Шурф опускает меня на постель. Заставляет согнуть ногу в колене, гладит ладонью спину, размазывая пот, легко разминая закаменевшие мышцы, и снова скользит пальцами между ягодиц. Я чувствовал, как в этот раз мышцы подались под его давлением легко, как по бедру сбежала тонкая струйка: скорее всего, спермы, но, вполне возможно, и крови. Кажется, он снова что-то колдовал: во всяком случае, пробежавшую по телу щекотку я определил именно как заклинание. Отяжелевшие веки всё-таки меня победили: я позволил себе закрыть глаза и провалиться в сон, устало привалившись головой к его плечу. Не вплотную, но почти, совсем рядом. Только вот, чтобы не утащить его в одни на двоих сны, мне пришлось сделать над собой усилие. Как ни странно, во сне я мыслил трезвее, чем в реальности, и прекрасно понимал: скорее всего, я просто забуду сдерживаться и обязательно проболтаюсь — обо всём, и это не пойдет нам на пользу. Ни сейчас, ни потом. И без того моё желание успеть то и это закончилось вон сначала кровью, а потом сексом. Поэтому мне снова снилась степь. Свежий, горький ветер, полыхающее закатом небо и недобрая, суровая земля. Рыхлая, жирная, она словно бы тянула из меня соки, и я вяло предположил: это потому, что здесь у народа Хенха еще не было царя, и некому было взять на себя вес тех проклятий, которыми они ежечасно бичевали себя за утрату. Ветер лежал на плечах ласковым лисом, и только потом, уже собираясь начать просыпаться, я почувствовал дым. Не дым костров в юртах и лагерях, а сухой травяной дух испепеляемых земель, настолько реальный и целеустремленный, словно кто-то гнал пожар мне навстречу. Горестно закричала в небесах Исноури, наполняя огненную стену ветром, не имея сил противиться чужой воле, и я пошел туда, где чуял источник её бед. Первым пришел жар, духота, словно из того мира, где был заточен Лойсо, а потом я понял, почему вспомнил его — быстро ползущая навстречу стена пламени оказалась зелёной. Она вилась вокруг скрюченной, орущей что-то фигуры: человек на земле скорчился от невыносимой боли и теперь разбивал кулаки о землю, давно потеряв контроль над огнем и всё равно так и не сумев себя сжечь. Что ж, теперь было по крайней мере понятно, зачем дозвалась меня степь. Мой огонь получился почти голубым, больше всего напоминая тонкое дрожание язычков над газовой горелкой. Тонкое кольцо обежало степной пожар по чуть более широкому радиусу, рванулось навстречу — и оба опали, сожрав друг друга. Очень внятная метафора гражданской войны. Впрочем, человек в центре едва это заметил: он выл, раскачиваясь, похоже, не имея сил или достаточно рассудка даже для того, чтобы материться, и слепо шарахнулся в сторону, когда я окатил его нашатырным спиртом из спешно вытащенной из Щели бутылочки. Хотел, конечно, сунуть под нос, но моя координация всегда оставляла желать лучшего. Бледно-зеленые, словно выцветшие глаза медленно прояснялись, наливаясь цветом, и я зачем-то спросил, кивая на выжженный круг: — Из-за Лойсо? Он молча кивнул, потом шепнул хрипло, словно стесняясь: — Не смог вернуть его к жизни, даже пилюли не помогли, всё равно не смог… — его голос быстро скатывался к речитативу, показывая, что он вот-вот вернется в прежнее состояние. — Лойсо жив, — я тяжело вздохнул. Кажется, это тоже было не вполне сном. Вот в роли знахаря из Приюта Безумных я ещё не выступал. — Вы его не найдете и не вернете, но он жив. Он вцепился мне в руки, взмолился — впрочем, скорее потребовал: — Докажи! Я опешил, потом честно задумался: как бы я сам взялся это выяснять, если бы мне было нужно? Попробовал самое простое: — Где можно найти его след? Пусть не очень свежий, двух-трехдневный. Незнакомец замер; было видно, что после стояния на грани безумия думать связно ему всё ещё немыслимо трудно, но старался он явно изо всех сил. — Последний раз его видели в пригороде, недалеко от Нового города… — неуверенно протянул он. Как ни странно, я понял суть его затруднений. — Я не ищу способ проникнуть на вашу территорию, — напомнил я, сдерживая раздражение. — И доказывать самому себе, что Лойсо жив, мне не нужно. Но вам всё равно придется найти мастера Преследования, которому вы доверяете — и подпустить его к следу в том месте, где ваш Великий Магистр точно был. Я аккуратно потянул на себя руки, и мой собеседник легко вскочил на ноги. Я только вздохнул: что ж они все такие высоченные здесь? Тем временем недавний безумец быстро приходил в норму — ну или приводил себя в порядок: серые, словно подернутые пеплом, волосы наливались живым тяжелым серебром, будто цельнокованые, ярко-зеленой болотной травой заблестели глаза, четче прорисовались черты худого скуластого лица с перебитым носом. Сейчас он смотрел на меня молча, настороженно и, как мне показалось, почти обреченно. — Возвращайся в Ехо, — потребовал я, — и больше не появляйтесь в степях. Народ Хенха и его земли есть, кому защитить, и в следующий раз ветер просто размотает ваш разум в поднебесье. Свободен. Ветер-Исноури недоброй птицей слетела ко мне на плечо, соглашаясь, подняла полы одежды, взъерошила волосы. Питомец Лойсо вдруг резко переломился в спине, так и не отведя от меня настороженного взгляда — я даже не сразу понял, что это был поклон, — поспешно выпрямился и исчез. — Нужно просыпаться, — я шепнул это ветру и покачал головой. Исноури только насмешливо фыркнула: мол, иди, что с тебя взять, спасибо и на том, что вообще явился. А потом легко дунула в лицо — близкой грозой, сухими травами, дымами дальних костров — и я медленно поднял веки, проверяя, проснулся ли. Проснулся. От экспериментов с самокруткой слегка ныла голова, а от постельных приключений, как ни странно, не болело ничего, даже плечо, на котором всё ещё осталась красочная отметина. Шурф во сне повернулся спиной: видимо, пытался спастись от степных запахов, которые я снова принес с собой, но прижимался худой твердой задницей к бедру, словно караулил. Я не стал его будить, поднимаясь, — сел вплотную по-турецки, всё так же касаясь боком, достал себе кофе и потом с наслаждением закурил. Ни стыд, ни паника меня не терзали. Вполне возможно и даже наверняка они явятся там, в будущем, когда я вернусь и займусь вдумчивым самокопанием, но сейчас Фангахру во мне вообще ничего не смущало. Кроме того, что для Шурфа вернуться в безэмоциональную личину после Рыбника наверняка мучение. И на самом деле я уже решил, что с этим делать. Джуффин меня простит, если что. Даже если не сразу. Я положил Шурфу руку на плечо, и оно слегка вздрогнуло под моей ладонью. На мгновение меня уже привычно охватили его чувства: не то чтобы я сумел отследить все, но ощущение невероятной духоты, спертости воздуха, надетой и туго затянутой шлейки были так сильны, что я на мгновение задохнулся. А потом принялся вспоминать вслух, следя, как под моим взглядом стены дома раздвигаются, наливаясь красками, и под леденцово-твердым небом пляшут цветные ветра Темной Стороны: — Так вслушиваются (в исток Вслушивается — устье.) Так внюхиваются в цветок: Вглубь — до потери чувства! Так в воздухе, который синь, — Жажда, которой дна нет. Так дети, в синеве простынь, Всматриваются в память. Так вчувствывается в кровь Отрок — доселе лотос. Так влюбливаются в любовь: Впадываются в пропасть. Он вскочил на ноги, едва не пошатнувшись, словно птица, выпущенная из клетки, а я твердо знал: вторую часть я прочитаю ему, когда вернусь и буду рассказывать про всё это. Дождаться не могу, правда.