Круговорот жизни и смерти

Thurs. Med den tridje du ris, ok vegen er nemd. © Wardruna — Thurs

Энрика Одноглазого привели в большой зал и швырнули Сигурду в ноги. Блайя, переодевшаяся в свежее платье, сидела рядом с мужем. Её немного клонило в сон после настоя из трав, который дал ей целитель, чтобы она скорее оправилась после потери ребенка, хотя бы физически. Но, когда она увидела, что Хаакен и Торстейн втащили в помещение предводителя дружин Харальда, она ощутила, как в груди — снова, снова! — взрастает ненависть, такая жгучая, что вполне способна спалить дотла, до выжженного пожарищем поля. И дремоту как рукой сняло. Сигурд положил свою ладонь поверх её руки, переплетая их пальцы. Блайя чувствовала его поддержку. Она знала, что они думают об одном и том же, и нежность к любимому мужчине затопила её, позволяя на время забыть, что их снова двое. Не трое. Сигурд взглянул на Энрика, стоявшего на коленях. Поверженного, но не сломленного. И, возможно, поведение хирдманна Харальда вызвало бы у него уважение, если бы рыжебородый не убил его сына и не издевался над его женой. Две недели подряд не издевался над его Блайей.  — Энрик Одноглазый, — звучно произнес юный конунг, и его музыкальный голос возрос в своей силе. — Ты явился на мои земли, вооруженный мечом и топором, и ты захватил мой город, пока я был в отъезде. Ты убил моих людей и поднял руку на мою жену. Я обвиняю тебя в преступлениях против моей власти, как конунга Дании. Есть ли тебе, что сказать, в ответ на мои обвинения? Рыжебородый поднял на него тяжелый взгляд.  — Только то, что на троне Каттегата сидит недостойный правитель, управляемый бабой, — выплюнул он Сигурду в лицо. — Конунг Нордвегр, Харальд Прекрасноволосый, разобьет тебя, как яйцо на завтрак.  — Или я разобью его. — Щеки Сигурда побледнели от сдерживаемого гнева. — За твои преступления ты будешь наказан.  — Вырежешь мне на спине «кровавого орла»? — Энрик хрипло рассмеялся. — Ваша семья славится любовью к этой казни, Рагнарссон. Кажется, отца своей прекрасной женушки вы с братцами именно так и казнили? Неудивительно, что она вертит тобой, как пожелает: чувство вины не так-то легко утихомирить! Хаакен схватился за топор, но Змееглазый остановил его жестом. Блайя смотрела на мужа и понимала, насколько он был оскорблен, как хотел бы всадить нож в сердце Одноглазого прямо сейчас, но сдерживался, потому что конунгу Дании не должно вести себя, как запальчивому юнцу. Энрик унизил его, прилюдно назвав подкаблучником и слабаком. Вдобавок он ужалил Сигурда в самое больное место, напомнив о Рагнаре, в тени которого ему приходилось жить. С памятью о котором приходилось бороться. Блайя понимала: муж вспомнил Ивара Бескостного, когда-то бросавшего ему в лицо точно такие же слова. Но Ивар говорил их в гневе, не думая, а Энрик Одноглазый хорошо знал, к чему приведут его выпады, и даже хотел этого. Хотел умереть от руки Сигурда Змееглазого и уйти в Вальхаллу. Что-то в её душе воспротивилось этому, темным, мутным маревом ненависти поднялось к самому горлу. Блайя не хотела, чтобы убийца их сына оказался в своей Вальхалле и пировал там с богами. Она не знала, верит ли в это, но знала, что верит Сигурд. Верит Одноглазый. Верит каждый из них, и если воздается по вере, то она не хотела бы, чтобы Энрик ушел туда, куда каждый из норманнов стремился. Выпустив её ладонь, Сигурд спустился со своего трона, остановился напротив Энрика.  — Тебе доставляет удовольствие оскорблять меня, Одноглазый, потому что ты мечтаешь умереть от моей руки. — Он смотрел на воина сверху вниз. — Но, что бы ты ни делал, ты не добьешься желаемого. Через четыре дня ты получишь свое наказание, но Вальхаллы тебе не видать. — Голос его разнесся по всему залу, устремился под потолок. — Ты не умрешь, Энрик Одноглазый! Ты будешь жить, но так, что каждый день будешь мечтать умереть. Я оставлю тебе голос, чтобы ты мог кричать. Я оставлю тебе уши, чтобы ты слышал насмешки. Я оставлю тебе глаза, чтобы ты мог видеть женщин, окружающих тебя. Я оставлю тебе яйца, чтобы ты мог хотеть их. Но я не оставлю тебе рук и ног. Это — мое последнее слово, моя воля. Впервые Блайя увидела, как дрогнуло лицо мощного норманна, как промелькнул и исчез ужас в его глазах, и вздох удовлетворения сорвался с её губ. Много воды утекло с тех пор, как она в последний раз думала о себе, как о благочестивой и преданной христианке, и со временем она смирилась с собственной природой, не имевшей ничего общего с добродетелью. Если Бог позволяет ей испытывать эти чувства — так ли они греховны? Быть может, священнослужители лгут, когда говорят, что лишь смирение и всепрощение может принести счастье в итоге? Блайе счастье приносили мучения тех, кто ранил её так глубоко, что шрамы грозились затянуться ещё нескоро. И она была похожа в этом на Сигурда. Они были одной крови, не самые жестокие, но, может быть, справедливые, потому что око всегда следовало выколоть за око. Но она гадала: почему её муж избрал именно эту казнь? Энрик плюнул Сигурду в спину, и Хаакен тут же прижал топор к его горлу, надрезая лезвием кожу.  — Он оскорбил тебя, конунг, — произнес молодой человек гневно. — Прикажешь перерезать ему глотку? Сигурд качнул головой.  — Я не изменю решения, Хаакен, — ответил он. Краска постепенно возвращалась на его бледные щеки. — Энрик Одноглазый будет подвергнут хеймнару через четыре дня, когда дружины всех наших союзников войдут в Каттегат. Я хочу, чтобы каждый видел, что будет с теми, кто пойдет против меня, посягнет на мои владения и тронет мою жену. Хирдманны, присутствовавшие на вынесении Энрику приговора, одобрительно загудели, закричали, приветствуя решение своего конунга. Сигурд сел и прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Блайя взяла его за руку, сжала его ладонь, оглаживая большим пальцем её тыльную сторону.  — Уведите пленника, — негромко произнес он. — Вы все можете расходиться. Большой зал опустел, и лишь тогда Сигурд откинулся на спинку своего кресла, в котором когда-то сидел его отец, а потом — Аслауг, а потом — Лагерта. На его лице отразилась усталость. Блайя сошла со своего сидения рядом и скользнула ему на колени, взяла в ладони его лицо.  — Я так устал, любовь моя, — произнес он, не открывая глаз. — Прости меня. В том, что ты потеряла нашего сына, есть и моя вина.  — Нет! — Блайя замотала головой так отчаянно, что пряди длинных волос хлестнули её по щекам. — Не говори так. — Она прижалась лбом к его лбу, зашептала, горячечно и быстро: — У нас будут ещё дети, Сигурд. Мы потеряли нашего первенца, и эта боль всегда останется с нами, но мы знаем, кто повинен в его смерти. Не ты. Не я. Мы оба делали то, что должны: ты защищал страну по-своему, а я — по-своему. Никогда, никогда, никогда я не смогу винить тебя в этом. — Она покрыла поцелуями его лицо, чувствуя, что по её щекам опять текут слезы. Ещё недавно она ощущала себя безмерно уставшей, бесчувственной, как каменное изваяние. Потом — дрожала от ярости, глядя на Энрика Одноглазого, но сейчас её вновь затопила любовь к мужу и тоска по их ребенку. Она была женщиной, ей было позволено испытывать множество эмоций, в конце концов. — Лишь Энрик виноват в его смерти. Он и Харальд. Харальд Прекрасноволосый, да. Блайя понимала, что, если бы Харальд прибыл в Каттегат вместе со своими воинами, он не оставил бы её в живых. Он нашел бы и убил Сигурда. Он сровнял бы с землей дома тех, кто не желал подчиниться его воле. Но теперь Харальду не победить. Теперь его ждет поражение. А Энрика — участь, которую он для себя не ждал. Сигурд обнял её за талию, привлекая к себе ближе, склонил голову, прижимаясь лицом к её шее. Горячее дыхание опаляло Блайе кожу.  — Энрик понесет свое наказание, — глухо произнес он.  — Почему ты выбрал именно эту казнь? — Блайя прижала его к себе ещё крепче, обхватила рукой его затылок и сжала пальцы у него в волосах. Ей хотелось задать этот вопрос. Ей нужно было знать ответ. Она хотела бы видеть, как Одноглазый умирает в мучениях, как раскрываются его ребра наподобие крыльев. Ей уже было не шестнадцать лет. Она выдержала бы зрелище его смерти и улыбалась бы в искаженное мукой лицо, как улыбался он, избивая её. О, да, Блайя давно не находила в себе всепрощения.  — Ему отрубят руки и ноги, и он превратится в беспомощный обрубок, не способный даже справить нужду самостоятельно. — Блайе почудилось, или в голосе Сигурда было злорадное удовлетворение? В любом случае, она не могла винить его за это. Он прятал лицо в её волосах, и жар его дыхания согревал Блайю. — Он не сможет попасть в Вальхаллу и будет опозорен навечно. Он будет жить с осознанием того, что лишен частей своего тела, так же, как он лишил нас обоих сына. Его боль не сравнится с твоей. Зато его позор будет с ним до его смерти. И наказание это показалось ей справедливым. Больше между ними не было сказано ни слова, но Блайе не были нужны никакие слова. Она замерла в объятиях своего мужа, не скрывая слез, и она сама не знала, плачет ли она потому, что потеря ребенка оставила в её душе пустоту, которая никогда не заполнится, или потому, что Сигурд вернулся к ней живым, и это заставляло петь её сердце. Сигурд тоже плакал: наедине с Блайей он никогда не скрывал своих чувств, и лишь она всегда знала, что на самом деле он чувствует. Возможно, у него оставались секреты, но только те, которые ей знать и не следовало. Когда они отправились в постель, Сигурд не стал настаивать на близости (хотя Блайя понимала, что он тосковал по ней так же, как и она — по нему, но она была не готова… совсем не готова). Он просто поцеловал её в лоб и в губы и привлек к себе, укутывая в меха, служившие одеялом. Они оба устали, так сильно устали, что провалились в сон почти сразу. И впервые за неделю Блайя уснула мирно, положив голову на грудь своего мужа, и, хотя снились ей драккары норвегов, направляющиеся к Каттегату, этот сон её не пугал. Она знала, что Харальду не видать победы. Сигурд уничтожит его, как его предок уничтожил Фафнира, и даже если Харальд не умрет физически — в Нордвегр он вернется униженным. Драккары Хвитсерка прибыли на рассвете четвертого дня — как раз в день казни Энрика Одноглазого. Первыми их увидели плотники, строившие новые корабли, и примчались к Сигурду, чтобы сообщить весть: с моря приближается флотилия под парусами Гардарики!  — Гардарика? — удивилась Блайя.  — Хвитсерк женился на княжне Эфанде, — пояснил Сигурд. — Я не отправлял ему вестей, что собираю воинов для защиты Дании, но, очевидно, мой брат сам решил вернуться домой, в Каттегат. Очень вовремя, хотя вряд ли надолго. — Его губы тронула улыбка. — Ты можешь не идти на пристань, если не хочешь, любовь моя. Хвитсерк поймет. Целитель вновь принес варево, терпко пахнущее травами, и Блайя осушила чашу до дна. Вкус лечебного напитка не был противным, но после него голова становилась ватной, и клонило в сон. Блайя пила его каждый день, и потом долго отходила от его действия. Но отвар действовал: живот больше не болел, она не кровила и чувствовала, что поправляется быстрее, чем могла бы. И если это было колдовством, запрещенным Священным Писанием, то против такого колдовства она ничего не имела.  — Нет, я пойду с тобой. — Блайя сошла с кресла и взяла мужа за руку. — В последний раз я видела Хвитсерка до отбытия Великой Армии в Уэссекс, и мне кажется, я совсем его не помню.  — Ты хорошо себя чувствуешь? — Сигурд нежно дотронулся до её щеки. Вопрос был простым, но ответом могло быть что угодно, кроме самого ответа. Физически Блайя чувствовала себя неплохо, но всё ещё ловила себя, что поглаживает живот, а потом вспоминает, что ребенка там больше нет. И это наполняло её сердце болью, которую не мог вылечить отвар, но эта боль уже не грызла её постоянно, как раньше. Она не мучила, а отступала, отходила во тьму, огрызаясь, угрожая вернуться, но Блайя знала — не вернется. Проходит всё, пройдет и это. Пройдет после казни Энрика Одноглазого. Пройдет потому, что их ребенок будет отмщен. Пройдет, потому что жизнь всегда была сильнее смерти. Око за око. Горечь всё ещё вязко застывала на языке, стоило вспомнить, как они хотели бы назвать сына, и эта горечь напоминала, что не все потери могут быть восполнены. Но Блайя знала, что они справятся с этим вместе, и Сигурд будет рядом, чтобы подхватить её, если она упадет. Если боль станет невыносимой вновь, он излечит её, как он один умеет.  — Лучше, чем раньше. — наконец, она смогла подобрать подходящий ответ, наиболее близкий к её состоянию. — Думаю, я могу сопровождать тебя на пристань. В конце концов, я — дроттнинг Каттегата.  — Хорошо, — Сигурд кивнул, соглашаясь. — Идем, жена моя. Пора встретить Хвитсерка. На пристани Каттегата уже столпилась добрая часть жителей и приезжих, возжелавших поглазеть на флотилию жителей Гардарики и норманнов. Драккары причалили к берегам, и викинги, сидевшие на веслах, прыгнули в песок, чтобы вытащить корабли. Хвитсерк сошел на пристань, и Блайя поняла, что узнает его, несмотря на заплетенные в косы длинные волосы и короткую темную бороду, теперь прятавшую его лицо.  — Здравствуй, брат, — улыбнулся Хвитсерк. — Не ждал гостей?  — Ты вовремя. — Сигурд шагнул к нему и обнял, по-мужски коротко, но крепко, дернул за косу. — Становишься похож на отца.  — А ты всё такой же, хоть и конунг Дании, — хохотнул тот и ударил Змееглазого в плечо. — Даже бороды не отрастил, как же тебя твои хирдманны уважают? Сестра. — Хвитсерк обнял и Блайю, поцеловал в щеку. Его борода шершаво прошлась по её коже. — Когда я видел тебя в последний раз, ты была красива, но сейчас ты прекрасна. И я бы завидовал брату, да только моя жена всё равно прекраснее для меня. Уж ты меня прости.  — Осторожнее со словами, Хвитсерк, — усмехнулся Змееглазый. — Ты на моей земле и говоришь о моей жене.  — Я на твоей земле, братишка, но всё ещё могу надрать тебе зад! Сигурд был счастлив увидеть брата, отвлечься от собственных горестей и вновь почувствовать себя прежним, и Блайя тихо отошла от них в сторону, наблюдая за людьми, прибывшими из далекой Гардарики вместе с Хвитсерком. Отличить их от норманнов было просто: южные гости были ниже ростом, а также уже в кости, и в их лицах наблюдалось что-то, отличное от суровых северных воинов. Какая-то мягкость, норманнам не свойственная. Женщин среди них не было, кроме одной. Блайя увидела, как с одного из драккаров, самого большого, на берег вынесли девушку. Её золотые волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы, она куталась в меха и, несмотря на некоторую нерешительность, сквозившую в её движениях, ощущалось, что она вовсе не была запуганной и невинной девочкой, для которой брак с Хвитсерком был неизбежным злом. И, пока братья разговаривали, Блайя шагнула к новгородской княжне. И, лишь приблизившись к ней, увидела, что свободное платье скрывает небольшой живот. Жена Хвитсерка была беременна. Блайя остановилась, прикусила изнутри щеку, чтобы справиться с горечью. Разумеется, Эфанда Новгородская вовсе не была виновата в её внутренней боли, но Блайе понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Успокоиться и принять, что жизнь — всего лишь бесконечный круговорот жизни и смерти, и жизнь всегда побеждает. Потом она улыбнулась Эфанде, будто ничего не случилось. Ведь она была дроттнинг. Она должна была проявлять гостеприимство, даже если её сердце рвалось на куски.  — Добро пожаловать в Каттегат, — произнесла она на языке норманнов, стараясь быть как можно более дружелюбной. — Меня зовут Блайя. За обедом, обильным и долгим, было решено, что Хвитсерк будет помогать Сигурду в проведении казни. Хеймнар не был легок для исполнения, и кто-то должен был прижигать раны каленым железом, пока конунг будет отрубать приговоренному пленнику руки и ноги. И, разумеется, лучшего варианта им было не найти. Хвитсерк вскипел, узнав, что Энрик убил его нерожденного племянника, и сам пожелал помогать брату. Сигурд был ему благодарен. После утреннего варева целителя и плотного приема пищи Блайю клонило в сон, и она уснула в их с Сигурдом покоях. Проснулась она в слезах. Ей снился их умерший сын, только почему-то живой и здоровый. Светловолосый, темноглазый был он, до боли в груди похожий на своего отца. Он бегал по улицам Каттегата и смеялся, зовя Блайю за собой, а она не могла его догнать, хотя бежала на пределе сил, подобрав юбки. Смех ребенка привел её на лобное место, и посреди деревянного помоста, на котором вскоре должен был быть казнен Энрик Одноглазый, малыш растворился, как призрак, и на месте этом расползлась лужа крови, а из неё, шумно хлопая крыльями, в самое небо взмыл голубь. Блайя очнулась от сна с криком, обнимая себя, захлебываясь слезами. Ей стоило получаса, чтобы успокоиться и перестать плакать. Она не рыдала, нет — просто плакала, и в животе у неё вновь поселилась глухая пустота, а боль снова превращалась в ярость столь стремительно, что она пугала себя сама. Их сын просил отомстить за него, и лишь тогда она сможет вновь зачать ребенка. Её сны всегда были такими четкими, такими ясными, и ни один из них она ещё не понимала так, как этот. Это было странно, невообразимо, но Блайя вновь хотела ребенка, и вовсе не потому, что Сигурду был нужен наследник. Она знала, что муж никогда не принудит её к занятиям любовью, не станет давить необходимостью родить сына, но ей хотелось забеременеть снова. И ей хотелось вновь ощутить Сигурда на себе и в себе, и чувствовать, как он её любит, как он её хочет. Вновь ощутить себя живой. «Захочет ли муж снова прикоснуться к тебе? — Голос её отца, уже забытый за три прошедших года, ожил в её голове. — Ты потеряла его ребенка, это лишь твоя вина! Твой языческий муж никогда больше тебя не захочет, никто бы не захотел!» Но Блайя знала, что отцовским голосом говорят её страхи, с которыми она привыкла бороться. И она знала, что Сигурд любит её. Он был рядом все эти дни, пока они переживали смерть их сына, и он готов предать самой позорной казни виновника. Он утешал её каждую ночь, и ни словом, ни делом не дал усомниться в своей любви. Блайя вытерла слезы. Она чувствовала, что вечер казни Энрика Одноглазого станет очередным поворотом в их с мужем судьбе. Новое начало всегда появляется там, где кто-то находит свой мрачный финал. * * * Половина Каттегата пришла понаблюдать, как будут казнить норвежского военачальника, проигравшего конунгу Дании. Пока Энрика вели сквозь толпу, Блайя наблюдала за мужем. Сигурд, облаченный в белую рубаху и штаны, сосредоточенно протирал песком остро наточенный топор. Его лицо было спокойным, даже чуть отстраненным, и светлые кудри падали на лоб. Хвитсерк стоял рядом, также в белых одеждах, и ждал, пока Одноглазого приведут на помост. Факелы полыхали, и свет от пламени плясал на лицах конунга и его брата, окрашивая их в желто-оранжевый. Рыжебородый норманн старался держаться гордо и стойко, хотя в его глазах застыл ужас перед собственной участью. Он не был готов превратиться в зависимое от окружающих, искалеченное существо, но гордость мешала ему молить о пощаде. Гордость и уверенность, что Змееглазый его не простит. Возможно, если бы Энрик просто захватил Каттегат, его участь была бы иной, и любая казнь казалась рядом с хеймнаром благословением богов. Но, ослепленный победой и уверенный в скорой смерти Рагнарссона, Одноглазый лишил жизни его ребенка, и очень хорошо осознавал теперь, что месть Сигурда Змееглазого будет сокрушительной. Она уже началась. Блайя читала страх на его лице, как могла читать псалмы на латыни в Библии, но осознавать ужас Энрика перед его будущим было намного приятнее, чем продираться сквозь Священное Писание. Выпрямившись, она смотрела, как Хаакен и Торстейн подвели пленного к деревянному помосту, и как он медленно взошел на него, глядя перед собой, и как он лег на деревянные доски, позволяя приколотить его руки и ноги к поверхности, и как стиснул зубы, взывая к Одину. «Молись, сколько захочешь, — подумала она мстительно. — Твои боги не снизойдут до тебя». И эта мысль наполняла её мрачной радостью. Она не жила ради ненависти и мести, но принцип возмездия сейчас для неё стал важнее, чем спасение собственной души. Она выбрала Сигурда, она выбрала Каттегат, она выбрала его мир, и жить по их законам было намного проще, чем пытаться внести свои. Испытывать сострадание к убийце своего ребенка Блайя не могла и не хотела. Гнев, клокотавший в ней все это время, наконец, нашел свое успокоение, когда Энрика Одноглазого вывели на казнь, и добрая часть Каттегата наблюдала, как их конунг восстанавливает справедливость, и Вали, мстивший за смерть Бальдра, одобрял его действия. Боги никогда не были против справедливой мести. Поэтому Один молитв Энрика не услышал. Сигурд встал на колени и взмахнул топором. Лезвие с чмокающим, отвратительным звуком вошло в плоть, и лицо Энрика исказилось от боли. Он стонал сквозь зубы, но после второго удара сила воли покинула его. Крики взрезали Блайе слух, и она сглотнула, но взгляда от кривящегося от боли лица Одноглазого не отвела. Она имела право смотреть, как мучается убийца её сына, и чувство удовлетворения напрочь перекрывало отвращение, которое она испытывала. И отчего-то Блайя знала, что её муж испытывает то же самое, и его ярость намного сильнее, чем его отвращение к мучительным и кровавым казням. Губы Сигурда кривились, когда он опускал топор, позволяя лезвию, как зубам Фенрира, вгрызаться в чужую плоть. Но во взгляде его не было жалости, не было сочувствия, и Блайя знала, что её муж проходил через собственное очищение местью, освобождался от боли и горечи, терзавших его изнутри. Око за око, зуб — за зуб. Так было и будет. Кровь из перерубленных артерий била струей, окрашивая алым белую рубаху Сигурда, окропляя его руки и лицо, его босые ноги. Хруст разрубаемых костей был тошнотворен. Хвитсерк вытер с лица кровавые подтеки и, держа в руках кусок раскаленного добела железа, приложил его к обрубку, бывшему когда-то предплечьем Одноглазого, прямо туда, где торчал ослепительно-белый кусок кости. Воздух, пропитавшийся запахом крови, прорезало омерзительное шипение. Лица северян отражали самые разные эмоции, от восторга до отвращения. Рангхильд, сопровождавшая свою госпожу, упала в обморок, увидев, как отрубленная рука шлепнулась на деревянную поверхность. Рабыню можно было понять — после долгого времени, которое она провела в лесу, она заболела и ещё не поправилась. Заплакал ребенок. Энрик Одноглазый старался больше не кричать и не позорить себя. Глаза его вылезли из орбит от боли, зубы терзали нижнюю губу, но глухие стоны все равно вырывались из глотки. Вряд ли он видел хоть кого-то из тех, кто смотрел на его казнь так по-разному: с ужасом ли, с отвращением ли, с мрачным ли удовлетворением. Блайя чувствовала, как тошнота опять подступает к горлу. Но она смотрела, и с каждым ударом топора, с каждым стоном Энрика, с каждым шипением прикладываемого к открытой ране железа её собственная боль отступала. Блайя, возможно, и выросла нежным цветком, но у этой розы были шипы, и они помогали ей выжить. Они делали её сильной. Они жалили её врагов. А обвившийся вокруг розы зеленоглазый змей кусал каждого, кто пытался розу сломать. Они защищали друг друга, они чувствовали друг друга. И сейчас они оба испытывали темное, идущее из самых мрачных закоулков души удовольствие от мук Энрика Одноглазого. Мешаясь с отвращением, мрачное удовлетворение хлестало по сознанию Блайи, заставляя её впиваться ногтями в ладони. Кровь собиралась в багровые лужи на деревянных помостьях. Каждый раз, поднимаясь на ноги, чтобы перейти к следующей конечности Энрика, Сигурд наступал в эти лужи, но, казалось, не обращал внимания на это. Его ладони немного скользили по рукояти топора, и Блайя думала сначала, почему он выбрал топор, а не меч, а потом поняла: не меньше неё он хотел причинить Одноглазому невыносимые муки. К одежде Сигурда и Хвитсерка прилипли ошметки плоти. Блайя неосознанно поднесла ладонь к горлу. Не думала она, что смотреть на чужую смерть будет не только отрадно, но и тяжело. И всё равно — отрадно, потому что Энрик Одноглазый заслужил свою участь своими же деяниями. Мрачное удовольствие, испытываемое Блайей, стоило то подступающей к горлу, то откатывающейся назад тошноты. Её тело реагировало на запах крови, густой, пропитавший вечерний воздух, но душой она ощущала освобождение от боли. Там где смерть — там и обновление. Там и жизнь.