Круговорот жизни и смерти

Haglhrið slær, høgg i aks! Deyr einn, spirar einn © Wardruna — Hagal

Блайя проснулась на холодном полу. Солома, которую ей кинули вместо постели, совершенно не грела, и она сжалась в комок, обнимая колени руками, пытаясь согреться. Свою судьбу она встретила с гордо поднятой головой, как и всегда, и теперь ей оставалось лишь молиться, чтобы её рабыня сумела избежать стрелы, летящей в спину, сумела скрыться от чужого меча и сбежала в леса, чтобы встретить отряд Сигурда на подходе к Каттегату. Блайя молилась, сама не зная, каким богам, — своему ли христианскому Господу, богам ли её мужа, — чтобы он узнал о засаде, подготовленной союзниками Харальда Прекрасноволосого, раньше, чем первая стрела поразит его воинов. Раньше, чем захватчики Каттегата начнут бороться за честь лично убить конунга Сигурда Змееглазого. Раньше, чем он поймет, что его родной город полон врагов, и они притаились в каждом доме, за каждым углом. Дурные сны чудились ей перед самым его отбытием в Хедебю на встречу с ярлами близлежащих земель. Давно ходили слухи, что король Нордвегр, Харальд Прекрасноволосый, жаждал завоевать Данию, потому что ему было мало своих земель. Потому, что ненавидел сыновей Рагнара Лодброка и мечтал свергнуть единственного из Рагнарссонов, кто по праву вновь правил в Каттегате. И Блайя, подскочив на постели в ночи, коротко закричала: ей снился ворон, каркающий на могильном кургане. Ворон, сжимающий в клюве трепыхающуюся змею. Сигурд проснулся, выхватил кинжал прежде, чем даже открыл глаза, но, обнаружив, что ни его жене, ни ему самому ничего не угрожает, спрятал его под меха, обнял Блайю крепко, прижал к себе. Но он не мог прогнать её дурные предчувствия. И, наблюдая утром, как Сигурд вскакивает на лошадь, чтобы вести дружину в Хедебю, Блайя кусала губы, чтобы не расплакаться снова.  — Не плачь, жена. — Сигурд наклонился с коня, обхватил её затылок ладонью и поцеловал, и она ответила на поцелуй с такой страстью, что сама себе удивилась: она не любила раскрывать свои чувства на людях, не любила, чтобы за ними наблюдали. Блайя хранила их чувства за закрытыми дверьми их дома, в покоях за главными залами Каттегата. Блайя оберегала свою любовь к мужу, как цветок, хотя и знала, что, выросший на обломках чужих разрушенных судеб, пробившийся сквозь пропитавшуюся кровью землю Нортумбрии, этот цветок сильнее, чем кажется. — И береги себя и мой город. Не уберегла. Блайя почувствовала, как сжалось её горло, как дыхание замерло, а воздух не находил выхода из легких. Будто их опутало ядовитым плющом. Не уберегла ни города, ни себя: в тот же вечер, как дружины союзников Харальда Прекрасноволосого вошли в Каттегат, через пять дней после отъезда Сигурда, она потеряла ребенка, долгожданного сына, посланного им Богом — или богами? — и так жестоко отобранного людьми. Весь подол её платья был в крови, и она плакала, плакала, будто от этого должно было быть легче, но… Не было. В ней была пустота теперь, высасывающая все силы. Пустота, от которой она задыхалась. Рана эта затянется, Блайя знала: она ещё не успела прочувствовать себя будущей матерью, не успела понять до конца, что носит в себе новую жизнь. Однажды рана затянется, но прежде она увидит, как умрет убийца их ребенка. Блайя мечтала, что муж вернется домой. Мечтала увидеть, как Энрик Одноглазый, предводитель дружин, будет распят на лобном месте, и Сигурд вскроет его спину топором — за оскверненный город, за убитого сына. Ведь именно Энрик ударил её кулаком в живот, когда она отказалась покориться его воле и плюнула ему в бороду, проклиная и короля Нордвегр, и всех, кто пришел на земли её мужа с мечом. И бил её, пока она не потеряла сознание. Уже какое-то время её держали в холодной хижине, а двое воинов охраняли двери, чтобы пленница не смогла вырваться наружу. Если бы Блайя могла, она бежала бы по недавно выпавшему, тонкому снегу босиком, подобрав юбки, навстречу Сигурду, к нему в объятия. Если бы она могла, то сама встала бы рядом с ним в бою, хотя из всего оружия умела обращаться только с кинжалом и с небольшим топориком: Сигурд считал, что женщина должна уметь защитить себя, и всё первое лето и весну после их свадьбы уводил её в лес, на старое тренировочное место Рагнарссонов, чтобы обучать самообороне. И постепенно он приучил её к мысли, что женщине нужно уметь обороняться и защищать дом и детей, когда мужа нет рядом. Но его уроки вряд ли могли помочь против хирдманнов конунга Прекрасноволосого. Было холодно, и Блайя молила Бога — или богов — чтобы они привели к ней мужа. Пусть вороны Одина укажут ему путь, если он им верит. Пусть к нему придут мудрость и хитрость. Пусть Рангхильд, единственная рабыня, которой удалось ускользнуть, найдет его привал в лесах прежде, чем враги обнаружат его. Пусть боги сберегут Рангхильд на пути к конунгу. Пусть Сигурд вернется домой и отомстит. Живот болел, но Блайя знала, что выкарабкается: у розы были шипы, и роза выжила в холодные датские зимы. Не умрет и теперь. Сигурд остановился на ночлег в лесной роще, и его дружина храпела, укутавшись в меховые куртки. Тихо потрескивал огонь, на котором еще недавно готовился нехитрый походный ужин, после которого воины, уставшие в дороге, завалились спать. Сигурд сам вызвался дежурить у костра — кто-то должен был охранять спящих. Самому Змееглазому не спалось. В груди его ворочалось, как медведь в берлоге, неясное беспокойство, только усиливающееся по мере приближения дружины к Каттегату. Подняв взгляд к усыпанному холодными звездами небу, он спрашивал богов, что же они хотят сказать ему, но боги молчали. Нечего было им ответить сыну Рагнара Лодброка. Не было у них для него знаков, а для змей, в теплые времена года подползавшим к его ногам, чтобы рассказать свои нехитрые лесные сплетни и новости, уже было слишком холодно. Деревья тоже хранили тишину, и только ветер избитым зверем завывал в голых ветвях. Сигурд затачивал нож и думал, что скоро он вернется домой, с помощью от ярлов, опасавшихся вторжения Харальда едва ли не больше, чем жители Каттегата. Подмога шла за ними следом, но дружина Змееглазого вырвалась вперед, и отчасти поэтому сейчас у его хирдманнов было время на короткий сон. Скоро он вернется домой, и жена встретит его на пороге. Блайя. Сигурд улыбнулся, вспоминая её — розу, полюбившую северного змея, хотя его семья уничтожила её отца. Блайя Нортумбрийская не плакала по конунгу Элле, не убивалась, а сама смотрела, как Бьерн взрезает его спину, обнажая беззащитные мышцы. Много позже, когда Змееглазый и Блайя уже безраздельно принадлежали друг другу, и политический союз обернулся настоящей любовью, сакская принцесса намного подробнее рассказала, как обращался с ней конунг Нортумбрии, и ярости, выросшей в груди Сигурда, позавидовал бы даже берсерк. Сигурд поклялся, что никто больше не посмеет дотронуться до его жены, и пока что ему удавалось сдержать слово. И, разумеется, ему бы самому никогда не пришло в голову поднять на неё руку. Как ему хотелось обнять жену и целовать, долго и жарко, прямо на глазах у его воинов, а потом увести в дом, в их покои, и смотреть, как она стягивает через голову рубаху и тянется к его тяжелому поясу, и помогает раздеться, и стонет в его руках! Он тосковал по жене, и, хотя одна из рабынь ярла Хедебю пыталась забраться ночью к нему в постель, он прогнал её прочь. Времена, когда Сигурд Змееглазый спал с рабынями, остались в далеком прошлом, и там им самое место. Среди черных деревьев, сливающихся с темнотой ночи, — только первый снег не давал им совсем превратиться в мрачные тени, — мелькнула фигурка, и Сигурд насторожился, поднялся на ноги, инстинктивно сжимая рукоять ножа. Фигура приближалась, и через минуту в поле его зрения выбежала растрепанная девушка, задыхающаяся от быстрого бега и страха. Сигурд узнал её: это была Рангхильд, рабыня Блайи, и нехорошее предчувствие, мутным туманом оседавшее у него на душе, всколыхнулась, превратившись в черное марево. — Рангхильд? — Змееглазый поднял её на ноги, разглядывая девушку в свете костра. На её домашнее платье сверху была накинута меховая жилетка, но девушка всё равно дрожала. Волосы её растрепались, падая на лицо. — Господин, — выдохнула она. — Господин, простите меня… — Что произошло? Говори! — Сигурд осознал, что почти кричит, и сбавил голос, но темная муть по-прежнему застилала его разум. — Рангхильд! Его хирдманны уже проснулись, вскочили, озираясь, но, увидев, что перед ними не враг, а замерзшая до полусмерти рабыня, спрятали оружие. Рангхильд посадили к огню, но она продолжала дрожать, как заяц, и бормотала: — Простите, простите меня, господин… Глядя на неё, Сигурд понял, что ещё немного — и схватит её за горло, выдавливая наружу сам, что она пыталась сказать. — Говори, — прорычал он. — Сейчас же! — Господин… Госпожа там… — выдохнула Рангхильд, закрывая лицо руками. — Норвеги… Змееглазому показалось, что мир перевернулся под его ногами. В глазах потемнело от гнева, и он схватил девчонку за волосы, дернул так, что она вскрикнула от боли. — Она жива?! — Я не знаю, господин, отпустите меня, я не знаю… — лепетала рабыня, боясь взглянуть в его глаза, полыхающие от ярости. На яркой радужке ещё четче проступили очертания Ёрмунганда, великого змея, опоясавшего землю. — Она отослала меня, господин, отослала искать вас… — По её лицу текли слезы ужаса. — Я долго пряталась в забытой медвежьей берлоге, несколько дней, пока не поняла, что меня не ищут, и я убежала в лес, я шла целый день, и я нашла вас, господин, не трогайте меня, я не виновата, госпожа сама отослала меня… Сигурд выпустил её волосы. Предчувствие, посланное ему богами, не обмануло: в Каттегате случилась беда. С его Блайей случилась беда. С его народом случилась беда. Его сердце бешено колотилось в груди, разгоняя по жилам кровь, и так же гулко в нем клокотала ненависть и гнев. И страх. — Кто? — спросил он у Рангхильд, сжавшейся в комок у костра. — Я не знаю, кто вел их, господин, — почти прошептала она. — Норвеги напали вечером, они перерезали множество жителей, и они приближались к дому. Госпожа вывела меня через другой выход, указала путь к лесу, попросила найти вас. Я бежала без оглядки. Я не знаю, что случилось с госпожой. — Она снова заплакала. — О, моя госпожа… Рангхильд никогда не видела своего господина таким, и теперь боялась даже смотреть в его сторону: лицом Сигурд Змееглазый, конунг Дании, потемнел, и губы его кривились, а ладонь сжимала рукоять ножа. Хирдманны, видевшие своего конунга в бою не раз и не два, никогда прежде не наблюдали, чтобы благородный сын Рагнара Лодброка поднял руку на женщину, даже на рабыню. Мутная пелена, затмившая его разум, постепенно улеглась, шипя где-то на самом дне сознания, и Сигурд смог нормально дышать. Думать. Рассуждать. — Извини меня, Рангхильд, — произнес он. — Когда мы возвратимся в Каттегат, я попрошу жену наградить тебя за преданность, как она посчитает нужным. — Если в Каттегате обосновались воины Харальда Прекрасноволосого, так легко мы его не вернем. — Хаакен, один из ближайших друзей и советников Змееглазого, осмелился высказать свое мнение, но по лицам остальных воинов было видно, что они с ним согласны. — Нам нужно подождать дружин ярлов, согласившихся присоединиться к нам. — Никто не ожидал нападения так скоро, — кивнул Торстейн, рыжебородый воин, служивший ещё в дружине Бьерна Железнобокого. Сигурд был конунгом два года, и, несмотря на его бешеное, едва поддающееся контролю желание ринуться в бой, освободить свой город и спасти жену, он умел взять себя в руки, пусть и не сразу. Он понимал, что его воины правы: без помощи других ярлов ему не выдержать сражения с дружинами Харальда Прекрасноволосого. Скорее всего, король Нордвегр собирался прибыть позже, с основными силами, и добить трепыхающихся данов, пораженных смертью своего конунга. Интересно, какую награду Харальд назначил за его, Сигурда Змееглазого, смерть? — Торстейн, — обратился он к рыжебородому. — Скачи к ярлу Гундару, пусть дружины Хедебю идут за нами. Мы встретимся с ними в лесах, чтобы войти в Каттегат ночью. За их спинами будет море, им некуда будет деваться. Торстейн кивнул и направился к лошади. — Вы думаете, госпожа ещё жива? — осмелилась спросить Рангхильд. Никогда прежде она не обратилась бы к своему господину с этим вопросом, но страх за дроттнинг Блайю был сильнее, чем ужас перед конунгом. Сигурд молчал долго, потом сплюнул на землю горечь, образовавшуюся на языке после слов рабыни. Во имя всех богов, он должен думать, что Блайя жива, иначе он превратится в собственного брата, и рука его, вооруженная мечом, будет быстрее, чем его мысли. Допустить этого было нельзя. Великий Один, не позволь Блайе умереть. Фрейя, защити её. Спаси её, ведь ты сама любила и теряла. Сигурд был готов отдать, что угодно, лишь бы его жена была жива. И он должен верить, что она жива, иначе перестанет быть собой. — Да, — отрывисто произнес он. — Я уверен. Твоя госпожа жива, и мы вернем Каттегат. Ответом ему были вопли дружины. Хирдманны поддержали своего конунга. Блайя потеряла счет времени: прошла неделя, две недели или же месяц? Каждое утро ей приносили похлебку, воду и хлеб, и на этих нехитрых запасах она должна была доживать до следующего утра. Хорошо, хоть соломы добавили в подстилку на полу, чтобы не умерла преждевременно. От голода у неё сводило желудок. Энрик Одноглазый являлся к ней, насмехался, говорил, что предаст Змееглазого самой жестокой казни у неё на глазах, и она будет смотреть, как умирает недостойнейший из сыновей Рагнара, осмелившийся жениться на христианке и опозорить род своего отца. Блайя молчала, и её молчание раздражало Энрика, и он едва сдерживался, чтобы не избить её, но что-то мешало ему, и Блайя полагала, что он боялся вызвать недовольство Харальда Прекрасноволосого, когда тот прибудет в Каттегат. Ночами, когда удавалось уснуть, ей снился Сигурд. Иногда он приходил к ней, каким она впервые узнала его: юным и гордым, устрашающим в битве и безмерно нежным с ней. Иногда таким, как сейчас — всё ещё молодым, но быстро возмужавшим. И, несмотря на возраст едва за двадцать, жесткая складка у рта говорила, что Сигурд Змееглазый многое видел в жизни и многое испытал. И, пока он снился ей, Блайя знала, что он жив, и длинные руки короля норвегов не дотянулись до него. Разумеется, Харальд собирался идти дальше, на Хедебю и другие владения ярлов, но для этого ему нужно было прибыть в Каттегат. Возможно, его драккары уже были в пути. Блайя молилась, чтобы их настиг шторм невиданной силы, и весь флот Прекрасноволосого потонул в разъяренных волнах. Ей, прежде воспитанной в добродетели христианства (религии, не терпящей полутонов), а теперь жившей в мире более жестоком, но честном, было чуждо сострадание к тому, кто жаждал причинить вред её Сигурду. Её мужу, единственному человеку, которого она любила так, что могла сама принять смерть, если это спасет его жизнь. Сигурд был нужен Каттегату. И, возможно, даже больше, чем ей самой, потому что её жизнь, по сравнению с жизнями сотен данов, ничего не стоила. Та ночь выдалась особенно холодной. Под дверь задувал ветер, ледяной вестник богини Скади. Блайя дрожала, съежившись на своей подстилке из соломы, когда услышала с улицы крики, звуки битвы, плач и звон мечей. Сердце её трепыхнулось в надежде: хоть бы это не было стихийное восстание жителей против захватчиков, хоть бы это Сигурд возвратился домой! Блайя не знала, как будет рассказывать ему о смерти их ребенка, не знала, как он отреагирует. Не возненавидит ли её за это. И не хотела думать. Сложив руки в молитве, она вслушивалась в звуки сражения на улицах Каттегата и умоляла Бога — богов? — возвратить её мужа, целым и невредимым. И будь, что будет. Раньше Блайе претила кровь и смерть, но её наивность и невинность вытравил отец, выдавил из неё по капле, превратив её любовь в ненависть, её праведность в умение мстить, когда того требовала справедливость. И сейчас она почти с наслаждением вслушивалась в крики, веруя, что воины её мужа, коли это были они, побеждают, а дружины, выступавшие за короля Нордвегр, будут разбиты. Она кусала губы, а сердце гулко стучало в груди. Дверь распахнулась от сильного удара, и Блайя выпрямилась, ожидая увидеть либо мужа, либо Энрика Одноглазого, и последнего она придушила бы собственными руками, если бы могла. Взрезала ему глотку кинжалом и наблюдала, как стекает кровь, как он хрипит, хватаясь руками за горло.  — Блайя! Сигурд. Её муж. Она обернулась: счастливая тем, что он жив, напуганная, дрожащая от холода и от предвкушения встречи, и от страха его реакции. Ей хотелось бы кинуться ему на шею, обнять, ощутить его всего, пахнущего кровью, потом, железом и лошадью. Но она продолжала стоять, и мысль, пришедшая ей в голову, была ужасна. Имела ли она право прикоснуться к нему, зная, что его ребенка больше нет в её утробе, и она не смогла предотвратить это? Простит ли он её, зная, что она не сберегла их сына? Блайя вспомнила, как Энрик Одноглазый ударил её по животу. Боль вырвалась наружу со слезами ярости. Они обжигали щеки не хуже огня, оставляя ожоги не на коже, а в сердце. Какой пустой и оскверненной она чувствовала себя, и как ей хотелось заполнить эту пустоту!  — Любовь моя, — выдохнул Сигурд, в два шага приблизившись к ней. Чужая кровь засыхала на его лице. Пшеничные волосы, спадавшие на лоб, слиплись от пота. Но, похоже, что оружие неприятеля не тронуло его, и он не был ранен. «Слава Богу», — подумала Блайя. Или все-таки слава богам, оберегавшим его? Сигурд остановился, замечая её окровавленное платье, синяки на лице, разбитую губу. Блайя видела, как заледенел его взгляд, и он стиснул в ладони рукоять топора, лезвие которого вдосталь напилось жизни врагов, напиталось чужой кровью, опробовало чужой плоти. Блайя видела, какая боль отразилась на его лице, и чувствовала, что обжигающая ненависть полыхнула в его сердце. Она знала своего мужа, как не знала, возможно, саму себя, а он знал её лучше, чем она сама. И он знал, что за горькие вести она не может ему сказать. Какая неизбывная тоска поселилась в её сердце. Через что ей пришлось пройти. Конечно, он знал. Это было очевидно.  — Кто? — Сигурд стиснул зубы. И Блайя назвала имя, испытывая мрачное ликование от понимания, что предводителю дружин Харальда Прекрасноволосого осталось жить совсем немного. Как ей хотелось, чтобы Энрик Одноглазый был ещё жив, чтобы плюнуть ему в лицо, чтобы выцарапать ему глаза! Чтобы наброситься на него, как кошка, но перегрызть ему горло, не хуже волчицы. Чтобы видеть, как Сигурд убивает Энрика. За их сына. За их город. За их землю. Не такой Блайя видела встречу с мужем после его возвращения из Хедебю. Но это было уже не важно. Ведь он вернулся. И, кажется, он не презирает её, не ненавидит, хотя она не сумела сберечь Каттегат, не смогла сохранить их ребенка. Не презирает же? Сигурд шагнул к ней, очутился совсем рядом, и её тело отозвалось на его близость: желанием прильнуть к нему, не обращая внимания на кровь, покрывающую его кольчугу и его лицо; отчаянной необходимостью чувствовать его руки на себе; целовать его. Её тело всегда действовало вразрез с её мыслями, с её страхами. Потому что её муж вернулся. И Сигурд знал, что ей было нужно. Заткнув топор за широкий пояс, он обнял Блайю, притягивая к груди. Кольчуга царапала ей щеки, но девушке было всё равно. Она вдыхала запах мужа: кровь, железо, пот. Обхватив его за спину, она прошлась ладонями от его лопаток до пояса и обратно: живой, невредимый, настоящий. Не образ, подосланный ей Дьяволом. Не сон…  — Энрик Одноглазый заплатит, жена моя. — Сигурд обхватил её лицо ладонями. — И боги мне свидетели. Блайя кивнула, глядя ему прямо в глаза. А затем приподнялась на цыпочки и поцеловала, пробуя на вкус его губы, мешая чужую кровь со слезами, смочившими её собственное лицо. И не было для неё поцелуя горше и слаще.  — Мы взяли их предводителя, конунг Змееглазый. — Хаакен вошел в хижину. В его руке был обнаженный меч. — Живым. Это Энрик Одноглазый, один из вассалов Харальда Прекрасноволосого. Должны ли мы убить его сейчас?  — Нет. — Сигурд обернулся к своему хирдманну, и, хотя Блайя не видела его лица, она была готова поклясться, что его губы тронула злая ухмылка. — Я сам решу его судьбу. Хаакен взглянул на своего конунга, на Блайю. Кивнул и вышел.  — Как бы ты ни казнил его… — Блайя дотронулась до плеча мужа. — Я хочу присутствовать на его казни. И это было единственным верным решением. Она хотела видеть, как умирает Энрик Одноглазый, и она была уверена, что выдержит всё до конца. Она выдержала страшную смерть Эллы, но её ненависть к отцу казалась невинными цветочками по сравнению с ненавистью, которую она испытывала к убийце своего нерожденного сына. Казалось, вся её боль, вся пустота внутри превратилась в ненависть, очищающую и обжигающую. В миг, когда она поняла, что ребенок погиб, умерла и часть её самой, и ей предстояло с этим жить. Но это не значило, что она не хотела отмщения.  — И ты будешь. — Сигурд нежно погладил её по щеке, осушая пальцами слезы. — Я обещаю. Он не стал спрашивать, выдержит ли она казнь — слишком хорошо знал внутреннюю силу Блайи. Слишком хорошо знал её саму. Он женился на невероятной женщине, и только ею дышал, как она дышала им. Вместе они переживут смерть их ребенка, и вместе отправят виновника на казнь. Раны зарубцуются, а шрамы будут напоминать, что жизнь — это не только счастье, но и горечь. Дети у них ещё будут. Сигурд знал это, хотя боль от потери первенца (и это он тоже знал) отпустит их обоих ещё нескоро.