Питер-Лондон-Сеул

      Полночь, за окном тусклые огни далёкого города, во рту тошнотворная горечь пятого американо. Шанхай не блещет — тонет в разбавленной подсветкой тьме. Акааши барахтается в нём часов пять, добровольно заблудившись в терминалах аэропорта.       Как Куроо уговорил начальство отправить съёмочную команду через Пудун*, неудобно даже представить, но вот он наперевес с обольстительной улыбкой спускается по эскалатору. Гомон толпы отступает, тает, пока не растворяется в стуке пульса, бьющегося во всём теле сразу. Сухой комок подступает к горлу, заставляя судорожно глотать, но от этого становится только хуже, теперь раздирает всю грудь.       Акааши делает шаг назад.       Куроо не один, на его руке висит крашенная в пепельный блонд девица, за спиной маячит высокий парень с расчехлённой камерой, ещё дальше стайка препирающихся людей, гендерную принадлежность которых без медицинского осмотра не определишь.       Вообще-то Куроо предупреждал. Акааши ловит в его взгляде искренние сожаления и отворачивается, натягивая одновременно маску, болтающуюся до этого на подбородке.       Обидно.       Потому что он хочет, тупо хочет дотронуться до Куроо, и чтобы он — дотронулся: пальцами, губами, всем собой, прямо здесь, сейчас, когда их могут увидеть и понять всё не так.       Да между ними и так всё не так.       Не так, как с Бокуто.       От этого никуда не деться, Акааши пытался, правда очень старался, не сравнивать, не думать, не выбирать в конце концов, но они разные, совершенно и безоговорочно разные и от этого, конечно же от этого, невозможно неразделимые.       Он так и стоит на месте, не чувствуя, как больно впивается в ладонь вибрирующий смартфон. Мимо проходят люди, сменяется беспрерывно табло прилёта, так же — безразлично и беспрестанно — текут минуты и часы, неумолимо складываясь в сутки, недели, месяцы однообразного существования.       Бокуто просил — велел — не приезжать сорок семь дней назад, с тех пор вместо облегчения внутри затаился комок раздражения.       Что они там вообще делали вдвоём, без него? Акааши думает, просто думает, методично выстраивая варианты по степени реалистичности, где тайное бракосочетание в Лас-Вегасе мирно сосуществует с разборками с русской мафией.       — Привет! — обдаёт жжёным табаком, Куроо наваливается сзади, стискивая руками. Правильно отстраниться, остановить его пальцы, задирающие футболку, и тем более губы, прихватывающие ухо, только тело сковано, совсем не слушается, и Акааши обваливается на чужое плечо, пряча радость под козырьком надвинутой бейсболки.       Может, никто их не заметит? Кто они, в конце концов, для всех этих спешащих людей? — обычные незнакомцы, мимокрокодилы, безвестные прохожие.       — Пойдём, — Куроо тянет за собой, не отпуская руки, да Акааши и не вырывается, Бокуто прилетит только следующей ночью, а их обоих в Шанхае вроде как нет.       Это удобно.       Они приходят быстро, ладонь не успевает согреться. Куроо кивает на дверь в мужской туалет, бесстыдно вешая на ручку какую-то табличку, гласящую то ли ремонт, то ли уборка, Акааши не успевает разглядеть, увлекаемый внутрь. Надо бы спросить — о Бокуто, о тех странных и тревожных слухах, доходящих то от одного общего знакомого, то от другого, да хоть о том, что они так долго делали вдвоём. Куроо не соврёт, Акааши знает это и не спрашивает. Куроо тоже молчит, перебирает пальцами волосы на затылке. От его неторопливых, осторожных прикосновений пробирает мурашками.       — Хорошо долетел? — Акааши снова делает шаг назад. Куроо не отпускает.       — Нормально, — улыбается углом рта, удерживая рукой, не давая ни приблизиться, ни отстраниться. Вдруг дёргает на себя, подхватывая за талию. Он ведёт под слышную только ему одному мелодию, прижимая крепко-крепко, почти отчаянно. Акааши путается в ногах, наступая на чужие ботинки. По глазам бьют блики, отражения в широких, удивительно чистых зеркалах, множатся с каждым поворотом, пока не сливаются в мешанину рук, ног, спин, среди которых напряжённую свою Акааши различает даже сквозь узкую щель прикрытых век.       — Привет, — повторяет Куроо, останавливаясь. Припечатывает мокрым поцелуем ладонь, стискивая запястье мёртвой хваткой. Будто бы Акааши может исчезнуть. Или раствориться в воздухе.       Пульс рвётся между липких пальцев, в животе порхают чёртовы бабочки.       — Привет, — отвечает Акааши, зажимая свободной рукой сосущую кишки пустоту.       — У тебя всё хорошо? — новый, бестолковый и ненужный, вопрос гаснет в поцелуе. Акааши вжимается губами в раскрытый рот жёстко, не давая прорваться и звуку.       У него всё хорошо, так хорошо, что впору нырнуть и больше не выныривать.       Куроо протяжно выдыхает, прихватывая в ответ зубами. Его руки бестолково шарят по спине, плечам, так и не опускаясь ниже, хотя Акааши хотел бы.       Да, Акааши хотел бы здесь и сейчас — отсосать, дать, взять, в принципе, всё равно, лишь бы почувствовать себя причастным, нужным — чьим-то.       Куроо отстранятся, смеривая невидящим взглядом, что-то там для себя решает и наклоняется, целуя неторопливо, невыносимо нежно. Привкус сигаретного ментола разъедает кромку губ. Что-то лезет в ухо, твёрдое и холодное, Акааши не сразу понимает, что это наушник, только когда мелодия заполняет полностью, оттесняя в углы подсознания тревожные мысли.       В голове звучит — you are, you are, you are.*       Куроо шепчет:       — My confession…* — сглатывая остальные слова, но они и не нужны, Акааши больше не сомневается, этот проблеск безумства, так явственно сквозящий во взгляде, движениях, даже дыхании Куроо, его вина.       И награда.       — Куроо-сан…       Куроо вздрагивает под гладящей рукой, прижимаясь всем собой. Замирает, явно ожидая продолжения. Акааши тоже замирает, бездумно всматриваясь в мигающую под потолком лампочку. Он не знает: что сказать, как сказать, как дать понять, что он чувствует, потому что чувства эти — неожиданно тяжёлые и душные — никак не складываются ни в пресловутую любовь, на которой нынче помешан весь мир, ни в объяснимую хотя бы физиологией похоть.       — Куроо-сан, — Акааши начинает снова, молчать совсем невыносимо. Куроо вскидывается плавным красивым движением, становясь неумолимо выше, шире, старше. Длинные пальцы накрывают его, Акааши, рот, тёплый запах сигарет щекочет нос. Хочется впиться в них со всей дури, чтобы отпечатки зубов не сходили много-много дней, напоминая о нём хотя бы через боль, раз ничего другого он дать не может.       — Ничего не говори, — говорит Куроо, в прищуренных глазах таится тьма, не рассеиваемая и десятком ламп. Те гудят, натужно набирая жёлтизну в свой холодный безжизненный свет. Где-то вдали слышится шум шагов и голосов. Тело цепенеет, как на ветру. Акааши чувствует себя голым, даже обнажённым, это непривычно, в самом деле, непривычно и неприятно, когда считывают вот так вот — с полуслова, недовзгляда, взмаха ресниц.       Акааши кусает. Дёргаются — пальцы, губы, весь Куроо.       Накрывает вокалом из свисающего наушника — you are, you are, you are. Следом прерывистым шёпотом — my, my, my…       Куроо целует, жадно, поверх собственных пальцев, а тело захлёстывает волной за волной, то горячей, почти обжигающей, то ледяной, сводящей в судорогу челюсти и глотку. Всё это похоже на сон, дурной, щемящий, высасывающий досуха. Только нет сил выныривать, нет желания просыпаться — остаться бы!       — Мне остаться? — Куроо смотрит, как режет. Улыбкой своей дурацкой вскрывает заживо. Ещё больнее ложатся пальцы на щёки. Шершавые подушечки оглаживают скулы, крылья носа, подбородок, так старательно обходя губы, будто бы Акааши прокажённый.       — Извини, — Куроо извиняется небрежно, стирая одним лишь словом всю накопленную за столько дней обиду и злость.       Акааши вздыхает, устраивая на чужом плече тяжёлую голову.       Акааши не знает, как это работает, почему так, а не иначе, но Куроо — музыка. Даже когда он молча курит, в воздухе чувствуется едва уловимая мелодия; в движениях пальцев, рук, губ, даже ресниц — танец. Сейчас Куроо звучит оглушающе, оттесняя все другие звуки и ощущения. Будто бы они одни на всей земле, и не будет больше никакого завтра, а тем более послезавтра, есть только сегодня и они в нём вместе.       — Attention! The passengers of the flight…       Мир, враждебный и чужой, обрушивается всей полнотой реальности, размазывая их гипотетическое сегодня по серому безликому кафелю общественного туалета. Акааши вслушивается в бесстрастный голос диспетчера почти равнодушно, это почти сдавливает грудь.       — Мой рейс объявили, — Куроо стонет куда-то в обслюнявленную шею, неожиданно повисая всем своим весом. Акааши кренится, едва не падая. Спина проезжается по твёрдой поверхности, наверное, куртка испачкается, может быть даже порвётся, и эта мысль, такая обычная и привычная, единственное, что удерживает на ногах.       Отпускать оказывается нелегко, Акааши и не отпускает, выдранный наушник жалобно хрустит в кулаке, не давая сомкнуть глаз ни в такси, ни в гостиничной кровати размера king size.       Он ёжится на балконе в объятиях предрассветного Шанхая, когда Куроо присылает сообщение о посадке в Сеуле.       Воспалённые глаза окончательно разъедает яркими вспышками. Акааши невольно косится на циферблат больших настенных часов, но стрелки двигаются медленно, будто заржавели или увязли в чём-то липком. Внутри так же неповоротливо перекатывается кровь, оставляя больше шума, чем тепла.       — O’key, baby! It is so good! (1)       Голос мистера Бреди, Чарльза, как тот всегда поправляет, обиженно кривя рот, выдёргивает обратно, заставляя выпрямиться. Вообще, витать в облаках для Акааши не свойственно, тем более на работе, полученной такими усилиями, но что-то сегодня не даёт сосредоточиться, отвлекает вновь и вновь, вынуждая забыться.       Непростительный промах.       Акааши одёргивает юбку и нечаянную улыбку, щекочущую губы. Щелчки камеры, как автоматная очередь, слышатся чаще и ближе, фотограф носится по площадке, сметая со своего пути персонал и реквизит, целясь то сверху, взобравшись на стул, то снизу, подкатившись под самые ноги. Всё это перемежается с восторженными комментариями, горестными вздохами и стуком упавших предметов. Когда падает сам мистер Бреди, воцаряется тишина. Это длится недолго, минуты две или три, за которые его успевают поднять и проверить на целостность костей, пока сам пострадавший судорожно вглядывается в объектив фотоаппарата.       Кажется, сегодня он падает чаще обычного.       Наверное, потому что Акааши никак не удаётся холодная брезгливость, с какой приличная английская горничная должна бы смотреть на сваленные к её ногам окровавленные меха. Похоже, всё дело в непривычной одежде, хотя во что только Акааши не облачался за эти несколько лет, а форменное чёрное платье в пол с белоснежным хрустящим передником выглядит скорее элегантным, чем развратным, уж ему есть с чем сравнить, взять хоть тот же показ на задворках Roma Fashion Week.       — Wow! (2)       Мистер Бреди заглядывает снизу в лицо, растягивая тонкие подвижные губы в подобии улыбки. Большие блекло-серые глаза ширятся удивлением, придавая бледному лицу ещё более нелепый вид. Тонкий, едва уловимый запах сигарет душит воспоминаниями.       — What is it? (3)       Акааши едва сдерживается, чтобы не отодвинуться, а то тот схватит за руку или, что ещё более неприятно, за талию или прямо под рёбра. И взгляд Акааши тоже не отводит, невольно задумываясь, как у такого несуразного на вид человека выходят снимки, которые невозможно забыть, увидев даже раз.       — You look so different now, (4) — а тот, словно в подтверждении недостойным в общем-то мыслям, резко поднимается, обводя кончиком длинного носа кадык, потом подбородок, чуть отстраняясь на уровне губ, и зависает прямо так, над лицом, заставляя отклоняться назад и искать опоры, потому что туфли на каблуках опасно скрипят, подкашиваясь.       Ещё немного и Акааши упадёт, и, пожалуй, он предпочтёт сделать это назад — на острые подлокотники викторианского кресла, чем на этого назойливого гения фотографии, чей гений всё норовит уступить назойливости.       — Does it? (5)        Но он не падает, успевает в какую-ту секунду перенести вес на другую, более устойчивую ногу и даже немного выправить плечи и шею, чтобы оказаться на приличном расстоянии от чужих губ.       Мистер Бреди смеётся, выпрямляясь, и тут же оступается, поскальзываясь на хвосте то ли чернобурки, то ли лисицы. Конечно же, падает, неловко взмахивая руками, и отвечает уже оттуда, из груды мехов, смутно знакомым тоном:       — Yes, your eyes light up! (6)       Акааши судорожно сжимает веки, молясь всем богам, чтобы это не выглядело со стороны как паника.       Вот она — проблема.       Акааши слышит музыку. В комнате стоит рабочая тишина, какую производят восемь человек, просто стоя на месте и дыша.       В голове звучит — you are, you are, you are.*       В ухе:       — Look at me. (7)       Акааши смотрит, мимо, вдаль, на розовые всполохи вечернего неба, окрашивающие панорамное окно, чувствует, как щёки расцветают краской, и, похоже, причина совсем не в духоте. А мистер Бреди уже бесцеремонно тормошит, как какую-нибудь бездушную куклу: поднимает и сгибает руки, раздвигает ноги, давит на спину, выгибая, потом тащит за подбородок. Рыжие всполохи его волос мелькают с разных сторон, горячие сухие пальцы касаются отчуждённо, под ними что-то звенит, будто весь Акааши из стекла, но Акааши не стеклянный и, увы, не из силикона, поэтому тело быстро наполняется тяжёлой усталостью, локти и колени, вывернутые неудобно, гудят, оголённые зачем-то плечи мажет холодом.       — Well, look, … look, now! (8) — хлещет жёстким тоном, Акааши невольно поворачивает на него голову, задерживая дыхание. Фотограф теперь собран и спокоен, во взгляде, голосе, даже движениях, обычно неуклюжих и беспорядочных, сквозит то самое, что заставляет сердце биться сильнее, то, ради чего Акааши так цепляется за эту работу — признание.       Здесь и сейчас Акааши равен и может отдать столько же, сколько берёт.       Это важно, в самом деле, важно для него, но как объяснить подобное всем остальным он всё ещё не придумал.       Музыка отпускает только в аэропорту, поглотившем той особой атмосферой беспричинной тревожности, что свойственна всем перекрёсткам: физическим и ирреальным. Кажется, что Акааши и не уезжал отсюда, настолько привычным оказывается всё вокруг. Беспрестанный шум шагов и голосов, безжизненный писк металлоискателей, затхлый, выдышанный воздух, мельтешение символов и цифр с табло — всё это он видел много раз в разных уголках планеты. Он даже безошибочно угадывает, который из коридоров ведёт в зону прилёта, и в каком из кафе быстрее добыть кофе. Тёмная, пахнущая горелой резиной жидкость гложет картонные берега уже через три минуты, остальные полчаса приходится просто ждать, прислонившись к стене.       Веки упорно смыкаются, выключая попеременно то мир, то сознание. Похоже, Акааши заснёт, едва добравшись до горизонтальной поверхности, и даже присутствие Бокуто сегодня не поможет. Некстати вспоминается, что они ни разу не ходили в караоке втроём, только несколько раз большой компанией, прячась друг от друга за широкими спинами бывших сокомандников. Куроо тогда пел что-то из олдскульного рока, Бокуто горланил всё подряд, не попадая в ноты, но выглядел при этом победителем национальных.       Исподволь, едва слышно накатывают гитарные переборы.       Акааши открывает глаза, оглядываясь в поисках источника мелодии, но вокруг всё то же взволнованное людское море. Ноги дрожат, пальцы сводит судорогой, они промёрзшие насквозь, белая кожа натянута до блеска, хотя снаружи почти двадцать градусов тепла.       —  Attention! — голос диспетчера тонет в помехах. — Arrival of China Eastern Airlines Flight MU258, from St Petersburg, post number 8.       Акааши чувствует себя припортовой шлюхой. Он встречает самолёты как наркоманы дилера, дрожа в ожидании. Последние минуты даются совсем тяжело, внутри всё сводит в тугой болезненный жгут, что не вдохнуть, не сглотнуть, остаётся только всматриваться воспалёнными глазами в приближающихся людей.       Бокуто появляется одним из последних, машет издали зажатым в ладони рюкзаком. Взбудораженный, яркий, сильный, окружённый флёром неизменной победы. В такие моменты Бокуто выглядит как какой-нибудь древний бог, всемогущий и прекрасный, величественный и несокрушимый.       Да, Акааши вынужден признать, Бокуто — волейбольный бог, и пасть к его ногам совсем не зазорно, тем более, если хочется самому.       Он не срывается с места лишь потому, что не может отвести взгляда от светящегося радостью лица. Бокуто что-то кричит, не переставая улыбаться, но слова обретают смысл только вместе с объятиями сильных рук. Акааши прячет собственную улыбку — кривую, с затаённой обидой — в смятой футболке на его груди. Та пахнет чем-то сладким и тёплым, то ли расплавленной карамелью, то ли жжёным коричневым сахаром. Вместе с терпким запахом самого Бокуто, всегда остающимся в ямке между ключиц, это складывается в ощущение дома независимо от пересечения координат, часовых поясов и километров.       От этого больно и хорошо одновременно, и сам Будда не разберёт чего тут больше.       — Люблю тебя, — Бокуто целует совсем не так, как Куроо — уверенно и основательно. У Акааши все внутренности перетряхивает в нетерпении. Он соскучился, очень соскучился по его настойчивым губам и рукам, сильному телу, большому — хотя размер, конечно же, не главное — члену, а больше всего по чувству безраздельной нужности.       — Я вас тоже, — он отвечает не словами даже — отчаянным взглядом, выискивая в золотистых всполохах яркой радужки подтверждение своих ожиданий.       — Тренировки со сборной начнутся в пятницу, — Бокуто отстраняется с той же улыбкой, прячет пальцы в своей ладони. — Мне нужно, чтобы ты был там, со мной, — он смотрит непривычно жёстко, словно проверяет на прочность.       Или верность.       — Хорошо, — Акааши правда согласен. Контракт с лондонским агентством почти выполнен, он вполне может взять тайм-аут на три или четыре недели.       — Ваши прямые стали намного сильнее, — и тему разговора он переводит скорее по привычке, цепляясь за мозолистые пальцы своими, всё ещё озябшими.       — Да? Хочешь, чтобы я тебе таким засадил? — Бокуто смеётся, нетерпеливо шлёпая по заднице.       — Да, — Акааши снова согласен, — хочу, — и не собирается этого скрывать.       Кожу под плотно сидящей джинсой приятно щиплет.       Снаружи почти пятнадцать, лёгкая дымка мороси скрывает огрехи городского пейзажа. Бокуто просит таксиста остановиться на шумном перекрёстке, обещая, что они только полчасика погуляют и сразу в кровать. Акааши не возражает, спать больше не хочется, будто бы Бокуто зарядил его своей энергий за один поцелуй.       — У тебя была съёмка? — Бокуто шлёпает прямо по лужам, так и не отпуская руки.       — Да, — Акааши кивает скорее мыслям, чем словам. — Социальная реклама для WAP.*       — Социальная? — Бокуто задумчиво жуёт губами какой-то фантик, так и подмывает вытащить его и выкинуть в урну, но Акааши сдерживается.       — Это значит, что тебе не заплатят? — Бокуто сплёвывает шуршащую бумажку в ладонь и прячет в карман как ни в чём не бывало.       Акааши снова кивает. Ему не заплатят, по крайней мере, не деньгами. Со стороны это наверное выглядит глупым поступком, необходимость оправдаться жжёт язык.       — Но…       — Оя, смотри! — Бокуто перебивает, дёргая за собой к разноцветной витрине. За толстым подсвеченным сине-зелёными лампочками стеклом оказывается не магазин, а что-то вроде французской булочной с официантками в миленьких чёрных платьицах. Если бы не выраженные азиатские черты лиц девушек, можно подумать, что ты не в Шанхае, но настоящий Шанхай такой и есть — яркая, порой неуклюжая, но самобытная мозаика из сотен культур. Акааши прослеживает взгляд Бокуто, тот зависает даже не на пышных юбках, а на обтянутых чёрной лайкрой острых коленках.       — Хотите зайти.       — Нет. Хочу тебя, — отрезает Бокуто, опуская руку сильно ниже талии.       До отеля они добираются за десять минут.       Трахаются прямо в одежде, едва дойдя до кровати. Хорошо, что Акааши подготовился раньше, и теперь член Бокуто входит довольно легко, заставляя стонать от растекающегося по всему телу наслаждения, а не боли.       — Агрх! — Бокуто вставляет резче и глубже, тычет лицом в скомканное покрывало в том же ритме. — Ксо, Кейджи! Кейджи! — в стоне-рыке сквозит что-то странное.       Кажется, всего на миг, что ему неловко опираться на правое колено.       — Бокуто-сан, колено… — левую лопатку пронзает ударом локтя, Бокуто явно наваливается на него со всей своей силой.       — Колено? — тот фыркает зло, мгновенно выправляясь. — У меня всё нормально с коленом, Кейджи. Может быть, ты меня с кем-то путаешь?       Последнее предложение неприятно отзывается дрожью. Акааши не успевает придумать ответ, как Бокуто выходит, так и не кончив. Мокрую спину мажет раздражённым взглядом, дрожь, противная, липкая, захватывает уже ноги. Акааши переворачивается, накидывая на себя простынь.       Бокуто спокойно опирается на оба колена, возвышаясь непоколебимо, как какая-нибудь античная статуя. Смотрит на дребезжащий входящим звонком смартфон. Потом на него, Акааши, дёргая беззвучно ртом, словно не может подобрать слов.       — Позвоните, пожалуйста, родителям, Бокуто-сан, — Акааши хотел бы отложить этот разговор на потом, теперь уже ждать нечего.       — Почему я должен им звонить? — Бокуто ожидаемо кривится, сначала показушно, потом дуя на прижатые молнией джинсов пальцы. Акааши глотает рвущийся смешок, серьёзно опасаясь, что тогда пострадает совсем другой орган, соблазнительно выпирающий из-под закрытой рывком ширинки.       — Они ваши родители, Бокуто-сан.       — Они плохо к тебе относятся, — в ворчании всё явственнее слышится лязг, но Акааши не намерен отступать, не сейчас, по крайней мере, когда так близок к цели.       — Это не так, вы же сами знаете, — рука замирает на полпути. Бокуто не капризничает, как раньше, зол по-настоящему. Странно, но таким он привлекает даже больше.       — Да, я знаю! Я всё знаю!       — Кто убил Джона Кеннеди?       — Убийца! Ой, а кто этот Кеннеди такой?       — Президент США, который…       — Прекрати, Кейджи!       — Что прекратить?       — Переводить тему! Вы всегда переводите тему! И ты, и Куроо. Нет, чтобы нормально поговорить!        — Бокуто-сан!.. — Акааши удивлён, и похоже ему не удалось скрыть это. Но в самом деле, когда Бокуто успел повзрослеть настолько?       Они замолкают надолго, усевшись каждый на своей половине кровати, ставшей в один миг бескрайней, как само небо.       — Недавно я поцеловал одного парня, — Бокуто нарушает молчание сам. — Но это вышло совсем случайно. И мне не понравилось!       — Это был Куроо-сан?       — Нет! Что? Да с чего вообще ты подумал на Куроо?       Если бы Акааши знал.       Если бы Акааши знал это…       — Извините, мне нужно побыть немного одному, — то не заперся бы сейчас в другой комнате, и уж точно не стал бы забираться на подоконник с ногами, упираясь лбом в стекло.       Снова полночь. Шанхай из окна пятизвёздочного отеля так же безлик, как из аэропорта. Город, просто очередной город, каких он видел уже десятки, такой не становится родным и спустя сотню проведённых в нём дней.       Зябко. Не от ветра даже, хлопающего флагами на соседнем здании, а от мыслей.       Акааши впервые хотел бы разучиться думать. Тогда можно было бы просто пойти туда, к Бокуто, и улечься под бок, зарываясь носом в складки футболки, пропахшей насквозь потом и разгорячённой кожей.       Тогда можно было бы ничего не спрашивать и не объяснять самому.       Можно было бы сделать вид, что всё нормально.       Только не нормально, земля уходит из-под ног, расползаясь уже не прорехой — пропастью.       Акааши стоит на самом краю, опасно кренясь то в одну сторону, то другую, а под пальцами сплошь гнилые нитки, за такие не удержишься.       И не удержишь.       Он сплёвывает из окна, комок слюны быстро исчезает в подкравшейся темноте. На улице непривычно тихо, в спальне тоже. Бокуто не колотится в закрытую дверь, не просит прощения, не умоляет вернуться. Наверное, Акааши ему наскучил. Может быть, не нужен теперь совсем.       От таких мыслей пробирает не дрожью даже, самой настоящей ломкой, размазывая по запотевшему стеклу в безвольную бескостную лепёшку. Акааши судорожно стискивает челюсти, для верности закрывает рот ладонью. Хрипы, стоны, слёзы — всё клокочет и булькает в глотке, того и гляди — разорвёт. Взгляд бездумно мечется по комнате, маленькой и невыносимо обычной, то ли гардеробной, то ли каморке для прислуги, пока не натыкается на ярко-синюю коробку с большим белым бантом. Видимо, принесли, пока он был в аэропорту.       Внутри форма горничной, та самая, с рекламы для WAP.*       Записки нет, но Акааши знает, кто прислал её. Зачем? — этот вопрос остаётся открытым, сейчас не до него, сейчас нужно помириться с Бокуто, только ненароком, чтобы никому не пришлось извиняться. И вот оно, решение, прямо перед носом, стоит лишь протянуть руку, нужно лишь засунуть свои страхи подальше, в самый тёмный угол, где им и место, стоит просто сделать шаг навстречу, а там Бокуто не отпустит, вытащит, как всегда, на гребне своей страсти.       Платье садится как нужно — стильно, изысканно, в меру сексуально. Акааши разглядывает в зеркале топорщащиеся на плоской груди оборки фартука и острые колени из-под поднятого подола. Оглаживает вспотевшими ладонями юбку, кружевной ободок кидает вглубь шкафа, это уже чересчур.       — Ксо! — сплёвывает ругательство шёпотом. До чего же нелепо он выглядит!       Вернее, чувствует себя.       Вроде бы, ничего особенного, ведь только утром в этом же самом наряде стоял перед камерой, но стоит лишь представить, как таким увидит Бокуто или Куроо, трясёт как в горячке. Даже пот выступает на висках, Акааши устал его стирать.       Он осторожно приоткрывает дверь, Бокуто горбится на краю кровати, прижимая смартфон к уху.       — Я облажался, бро, — стонет болезненно и хрипло.       Куроо! — Акааши прячется обратно, неловко шлёпая босыми ногами.       Бокуто говорит с Куроо.       Акааши оседает на пол, не зная, как теперь поступить.       Потому что не Куроо, нет, нет, только не он!       Звенит где-то далеко знакомая мелодия.       You are, you are, you are* — раскрываются и смыкаются вновь подвижные шершавые губы. Акааши чувствует их прикосновения к щеке, шее, плечам, кожа там вспыхивает, зудит, сводя с ума желанием большего, другого.       Акааши выходит, стукая дверью. Бокуто замолкает, меняясь в одну секунду, словно загорается изнутри, и этим беспощадным светом выжигает до самого нутра. Акааши прикладывает палец к губам, прося сохранять тишину. Подходит медленно, пошло покачивая бёдрами. Оборки платья шелестят обличительно громко, следом ширятся и темнеют зрачки Бокуто. Он облизывает губы, медленно садясь на край кровати, хлопает по колену рукой, расставляя широко ноги.       — Кейджи, — тихо зовёт, отрезая все пути к отступлению.       Акааши сокращает расстояние несколькими торопливыми шагами, отнимает телефон, отключая его напрочь.       — Никому, Бокуто-сан, — чужое колено дрожит под задницей, Акааши ёрзает, будто устраивается удобнее, потом сжимает бёдра, притираясь к напряжённому животу. — Вы не расскажете об этом никому, иначе больше не увидите меня в таком виде.       Бокуто замедленно кивает, шарит руками под юбкой.       — Ты без белья? — прорезается глупой улыбкой.       — Да, Бокуто-сан, я без белья.       Подол медленно ползёт вверх, Акааши и сам задерживает дыхание, так жгуч взгляд Бокуто, поглощающего с жадностью каждый сантиметр оголяемого тела. Акааши спешно прикрывает веки, его член крепко стоит, бесстыдно рея красной головкой, трение тканью при движениях неожиданно возбуждает.       Бокуто больше не сдерживается, опрокидывает на кровать. Подрагивающими ладонями оглаживает ягодицы и бёдра, что-то счастливо шепча в задранные юбки. Потом касается языком, обводя широкими мазками яички и член. Слюна стекает по ногам и промежности, щекоча и подзадоривая. Акааши ёрзает уже нетерпеливо, расставляя шире колени, но Бокуто упорно обходит отверстие, тщательно зализывая свои шлепки и укусы.       — Котаро!       — Мммм… Что такое, Кейджи, — Бокуто довольно трётся головой между лопаток, стискивая пальцами соски. Сквозь жёсткую ткань ощущения острее, чем обычно, Акааши не может сдержать стона. И слёз.       — Тебе не нравится?       Бокуто прихватает мокрыми губами кожу на шее, руками фиксирует за грудь и подбородок. Тяжёлый член проезжается между ягодиц, ещё раз, и ещё, едва задевая болезненно припухший анус. Акааши весь сжимается в предвкушении, заставляющим дёргаться в крепкой хватке, тереться об простынь и чужое влажное, горячее, восхитительно пахнущее тело.       Котаро-Котаро-Котаро! — Акааши кричит: в обслюнявленные пальцы, крепко зажимающие рот, в смеющиеся глаза, видящие насквозь, в жаркие жадные губы, слаще которых он никогда ничего не пробовал. Бокуто слышит его, не может не слышать, и, толкнувшись несколько раз между сведённых вместе бёдер, входит по-настоящему. Резкими короткими фрикциями вгоняет член на всю длину, шуршит тканью платья и передника, больно стискивая сквозь них ноги. Волной кайфа накрывает быстро, топя в мучительно сладком оцепенении, когда каждое движение внутри отзывается во всём теле наслаждением.       — Оооо… Ками-сама, как же ты хорош, Кейджи… — Бокуто кончает на горящие ягодицы, наваливается сверху, протискивая руку между животом и кроватью. Он обхватывает член через ткань, дрочит быстро и сильно. Жёсткое кружево колется, растирая до боли, отдаляя долгожданную разрядку. Акааши стискивает ноги, выгибаясь в пояснице.       — Пожалуйста, — гаснет в долгом нежном поцелуе, следом накрывает оргазмом. Бокуто тяжело переваливается набок, подтаскивая к себе. Он гладит по мокрым волосам, шее, спине, ягодицам, так и не переставая теребить платье. Когда ткань касается промежности или ноющего члена, прошивает разрядами все мышцы. Акааши прячет заплаканное лицо в чужой футболке, стараясь не вздрагивать, но тело не слушается, выдаёт до самой потаённой эмоции, хорошо, что Бокуто ничего не говорит и даже не просит посмотреть на него, довольствуясь подрагивающими плечами и сорванным дыханием.       — Так почему мне нельзя рассказать об этом Тецу? — неожиданный вопрос стряхивает накатившую сонливость. Акааши толкается локтями, отвоёвывая для себя возможность поднять голову.       — Потому что.       Акааши не девчонка.       Куроо нельзя дать это забыть.       — Подай телефон, — вздыхает Бокуто, вяло, будто прощаясь, проводя ладонью по ряду пуговиц на спине.       Акааши оглядывается, шарит руками, но находит только свой.       — Возьмите мой, — он подаёт с набранным номером. Бокуто косится с сомнением, но берёт, вслушиваясь в гудки с нескрываемым раздражением.       — Пожалуйста, звоните им хотя бы раз в неделю.       — Ладно. Я буду звонить им. Но только ради тебя! — в голосе снова лязгают непривычные нотки, Акааши думает, как с ними справляться, вдруг понимая, что хотел бы слышать их чаще.       — И не снимай, — Бокуто тянет к себе, зарываясь лицом в оборки передника. — Я сейчас очень разозлюсь, и тебе придётся меня успокаивать.       Акааши кивает.       Акааши согласен.       Акааши согласен и не на такое, лишь бы удержаться на краю.