Питер-Лондон-Сеул

      Стакан врезается в стену, осыпаясь крупными осколками на такие же, только керамические. Последняя чашка увесисто ложится в ладонь. Бокуто примеривается пару секунд и бросает, целясь чуть выше. Фотография с тихим шорохом срывается вниз, собственное лицо, смятое и поверженное, упирается слепыми глазницами в потолок.       Легче не становится.       Колено разрывает болью, глотку — воем.       Можно теперь сколько угодно кричать и рыдать, лезть на стены, зарекаться и клясться каким угодно богам, но произошедшего не избежать. Бокуто знает, всё это знает, но упрямо спускает таблетки в унитаз.       Он сам виноват.       Он прыгнул не так, не там, не вовремя.       — Грррр! — захлёстывает снова болью, а ведь он всего лишь забылся на мгновение, перенеся весь вес на травмированную ногу.       Это невыносимо — быть таким жалким, таким неуклюжим, таким бесполезным!       Кажется, весь мир погас, став чужим и беспросветным в одночасье, в тот миг, когда он не смог удержаться на ногах после прыжка. И ободряющие крики и хлопки обернулись насмешкой; лица, отягощённые заботой, показались злорадствующими; и глаза застило сплошным чёрным. Бокуто не помнит, как и куда его везли, что там с чёртовым коленом делали, почему не прооперировали, навесив на ногу самые настоящие кандалы, будто всё это время находился во сне, потому что видел и слышал, но ничего не чувствовал, кроме нарастающей дрожи где-то под рёбрами.       Боль пришла уже под утро, с тех пор он больше не спал.       Грёбанная конечность не слушается, двигаясь медленно и натужно, будто в неё вколочены сотни ржавых гвоздей и ещё столько же кнопок перекатываются внутри.       Номер Акааши он набирает машинально и точно так же как и в прошлые два дня отключается, не дождавшись ответа.       Ему нечего сказать Акааши.       Разве что: привет, у меня какая-то хрень с коленом, я выкинул все таблетки, едва справляюсь с ортезом, и если ты не приедешь прямо сейчас, сдохну.       С Куроо почему-то ещё хуже, как только Бокуто слышит его голос, воздух резко заканчивается, вынуждая невнятно бормотать полную чушь.       Куроо звонит сам, по скайпу, так долго, что сделать вид, что не услышал или не заметил, больше нельзя.       — Отойди дальше, — тот командует с ходу, опуская приветствия и обычный обмен информацией об Акааши.       — Зачем? — Бокуто послушно отходит, радуясь, что уже не хромает.       — Смотреть на тебя буду! Не голову же сломал?! — рявкает из динамика, только скорее тревожно, чем зло. Бокуто понуро оборачивается. Нога, как назло, жутко чешется в месте верхнего крепления. Куроо машет рукой, требуя развернуться. Конструкцию ортеза теперь чётко видно.       — Что сказал твой врач?       Серьёзная мина Куроо пугает.       — Что я топовый мальчик, и они починят меня в два счёта, — Бокуто тараторит без умолку минут пятнадцать, стараясь не проговориться о диагнозе. Куроо в травмах явно сечёт больше его самого, уже сейчас при одном упоминании крестообразной связки ломает сигарету стиснутыми зубами, а если об этом услышит Акааши…       — Ты теперь киборг, что ли? * — смех у Куроо выходит натужным, но щекочет горло ответным.       — Ага, смотри, как классно двигается, — Бокуто даже подпрыгивает перед камерой, потом старательно сгибает и разгибает ногу в коленном суставе. Ортез предательски скрежещет, а может, это челюсти. — Только не до конца, — Бокуто заглушает неурочные звуки собственным голосом, стараясь не выдать подкравшейся исподтишка обиды. Хочется кричать и почему-то пить, хотя он только что, перед звонком, опустошил бутылку воды.       — Хей, ты там не подкручиваешь сам?       — Уже нет.       — В смысле уже?       — Сначала был с регулируемым шарниром, а теперь только специальной отверткой, — Бокуто снова вздыхает, вспомнив маленькую блестящую вещицу, канувшую в кармане халата, потом всхлипывает, вдруг ощутив укоризненный взгляд врача, так похожий на сердитый взгляд Акааши, которым тот непременно одарит при ближайшей встрече.       — Может попробовать пилкой для ногтей?       — Я пробовал, — горло скребёт, как хочется пить. — Не подходит.       — Или, знаешь, есть такие отвёртки для роликов… — Куроо прищуривается, пряча озорные огоньки в тени ресниц. Он прикуривает, откидываясь на стену, и выглядит теперь расслабленным, едва ли не довольным.       — Только, Куроо… Не говори Кейджи. Не хочу, чтобы он из-за такой мелочи менял свои планы.       На самом деле, он хочет, так хочет, чтобы Акааши всё бросил и примчался. Пусть будет ругаться — молча: ледяным взглядом, поджатыми губами, цепкими прикосновениями подрагивающих пальцев, десятком непреложных правил и ограничений! Но будет здесь, рядом с ним, привязан, прикован, надолго, может быть — уже навсегда!       Только…       — Я-то не скажу, — Куроо затягивается, медленно выпуская дым из раскрытого рта. Думает много минут, прежде чем поднимает взгляд — понимающий, а оттого пробирающий до самых кишок. — Но как ты будешь скрывать такое украшение несколько недель?       … Акааши же возьмёт всю вину на себя.       Бокуто так не сможет. Он уже — не может.       — Три месяца.       — Сколько?       — Три, — он повторяет, чувствуя, как краснеют уши и щёки. — Месяца.       — Блядь! — Куроо выплёвывает привычное уже ругательство с таким видом, будто наступил конец света. Так и подмывает выглянуть в окно, проверить не взвивается ли адское пламя до небес.       За окном Питер, он осыпается монохромной капелью, приобретая вид растрёпанного мокрого воробья.       Колено ноет.       Прятаться от Акааши получается довольно долго. Стоило просто забить эфир подробностями о погоде, русской еде, планах на будущее, присыпав жирными комплиментами и совсем пошлыми фантазиями, чтобы тому некуда было вставить даже слово, не то что вопросы. Бокуто даже пересказывает новый план тренировки, очень облегченный и индивидуальный, без зазрения совести повторив за Куроо, что это для минимизации спортивных травм. Акааши со всем этим довольно ровно соглашается.       — Я могу прилететь на следующий уикенд, — вдруг выдаёт, не меняя тона, и замолкает. Бокуто слышит, как пульс тюкает в руке, удерживающей смартфон.       — Ээээ… Знаешь, Кейджи, мы уже с Куроо договорились… — он просто закидывает ногу на стул, упираясь пяткой в бедро — обычное, привычное движение, какое делаешь машинально, не задумываясь.       Колено, до этого едва тлеющее болью, прошивает насквозь. Глаза слепнут от слёз. Бокуто нашаривает блистер с анальгетиком, смахивая нечаянно стакан. Стеклянные брызги секут по голым ногам.       — Вот и хорошо, — невозмутимо отзывается Акааши. — Мы давно не были втроём.       Слёзы текут и текут, смазывая реальность до белой ряби, по лодыжкам тоже сочится жидкость, сейчас не разобрать, кровь ли это, или томатный сок из разбитого стакана. Все мысли и ощущения теряются в жуткой раздирающей боли, охватывающей теперь ногу до самого бедра.       Прошло уже две недели, но без ортеза любое резкое или глубокое движение заканчивается вот таким вот приступом. Слава богам, что он соврал, будто на ноутбуке сломалась камера, и отключил видеозвонок! По гримасе боли даже дурак догадается, что что-то случилось, не то что Акааши, обычно считывающий малейшие колебания настроения по одному лишь голосу.       — У вас что-то случилось, Бокуто-сан? — Акааши обеспокоенно наклоняется к камере, теряя всю свою выдержку в считанные секунды. Бокуто закусывает щеку, гася стон. Проводит пальцами по экрану, обводя черты такого любимого лица, искажённого теперь тревогой. Подушечки дерёт твёрдой гладкостью, будто ласкаешь куклу или манекен, да так оно и есть — Акааши здесь нет, это просто отражение.       — Бокуто-сан? — тонкие, бледные губы, шевелятся быстро, Акааши прихватывает нижнюю зубами. Отпечатки темнеют уродливыми провалами.       «Что может быть проще, чем сказать правду? Не надо будет и просить, Акааши всё решит сам», — настойчиво зудит в голове, ещё беззвучно, но мысли вот-вот и обретут форму и смысл.       — Всё хорошо, — отвечает он вслух. — Со мной всё хорошо. Нам с Куроо нужно кое-что сделать вдвоём. Без тебя, понимаешь?       — Понимаю, — Акааши мгновенно меняется: лицом, тоном, позой, натягивает привычную отрешённость как пальто или куртку. — Хорошо вам повеселиться, — и отключается с вежливой полуулыбкой, засовывая настоящие эмоции так глубоко внутрь, что верно и сам теперь в них не разберётся.       — Чёрт-чёрт-чёрт! — лоб с размаху впечатывается в столешницу, но это даже не больно. Грёбаное колено тоже молчит.       Болит в груди.       Акааши всё понял не так, и как теперь с этим жить?       Куроо, прилетевший через несколько дней, первым делом отвешивает подзатыльник. Потом сжимает в объятиях, душа не столько силой рук, сколько сбивчивым раздражённым шёпотом. Он мокрый, весь: от взъерошенной чёлки до потемневшей обуви; холодный, замёрзший, прокуренный насквозь.       Родной.       Сердце ухает в живот, отбивая там джигу. Бокуто стискивает его плечи, утыкаясь во влажную ткань куртки. Хочется стоять так лет сто. Ещё — ткнуться выше, в покрытую мурашками шею.       — Дурак! Напугал меня! — Куроо отстраняется, хлопая напоследок между лопаток. Тепло его руки впечатывается до позвоночника. — А Акааши чего такого наговорил, что у него голос дрожит?       — Я случайно, — впору заплакать, как жалко себя, но Бокуто держится — старается удержаться. Акааши с того дня сам больше не звонит, на его звонки и сообщения отвечает односложными фразами, выражающими очень вежливый и завуалированный посыл далеко и надолго.       А с Куроо — надо же! — разговаривает!       — Хей! — Куроо щёлкает перед лицом пальцами, Бокуто смаргивает накатившую обиду — улыбается.       — Это тебе. Говорят, для суставов помогает, — Куроо, уже в одной футболке и джинсах, промокших до тёмных пятен, будто шёл из аэропорта пешком, протягивает маленькую стеклянную банку, тоже забрызганную дождевыми каплями. Там что-то, похожее на червяков, при встряхивании шуршит.       — Как ты тут живёшь? — друг ворчит, вытряхивая из рюкзака ворох влажных вещей прямо на пол коридора. — Не город, а вселенский водосток!       Он перебирает одежду, смятые листы, особенно горестно вздыхая над ноутбуком. По шее стекает вода, ныряя под ворот футболки. Куроо говорит и говорит, теперь раскладывая подмокшие сигареты, а слышится шум дождя, настоящего ливня, какой смывает не только пыль и грязь, но и слой наносной весёлости. Вот тает, истончаясь, нахальная улыбка, гаснет в воспалённых глазах тёплый огонёк, даже спина вдруг проседает, словно под тяжестью невидимого груза, клоня голову вниз. Куроо поднимается затёртой до серости тенью. Жуёт сырой фильтр, смотря мимо, в раскрытое на кухне окно.       — Дай что-нибудь переодеться, — устало бросает, стаскивая одежду на ходу, и только небрежное касание плеча, отдающееся горячей дрожью, убеждает, что он не призрак, навеянный гулом капели и белесой дымкой захватившего город тумана.       — Сейчас! Конечно!       Медленно-медленно подступают из углов огромного пустого коридора чёрные плотные тени, обдавая пятки мертвенным холодом.       Боль, затаившись между металлическими рамами и шарнирами, напоминает о себе лёгким нежным хрустом.       — Вставай.       Свет лампочки бьёт сквозь веки. Бокуто переворачивается, утыкаясь в подушку, только сон, где Акааши смеялся над его шутками, окончательно тает, оставляя слабый сладкий привкус на ссушеных в пергамент губах.       — Что так рано?       Рано даже по меркам тренера, помешанного на утренних пробежках. В окно стучит надоевший дождь, сгущая хмарь до непроглядной тьмы.       — В Токио почти полдень, — Куроо деловито раздёргивает шторы, чем-то стучит, не давая заснуть обратно. — Надевай ортез. И найди печать.       Он кидает на кровать стопку листов. Пахнет краской, бумага чуть тёплая, будто их только что напечатали. Значит, гул принтера ему не приснился.       — Что это? — Бокуто машинально прикладывает печать, нашедшуюся как ни странно под подушкой, не вчитываясь.       — Завещание тела в пользу науки, — Куроо огрызается, куря в окно. Узкие сощуренные глаза упираются в даль.       — Круто! Только можно меня не резать, а прямо целиком заспиртовать? — смешок проскальзывает между тревожным перестуком пульса. Бокуто отчего-то хорошо.       — А вместо статуи на площади не поставить? — Куроо оглядывается, усмешка режет лицо. — Это юридическое соглашение о представлении твоих интересов. Иначе никто со мной разговаривать не станет.       — Думаешь, тут такое прокатит?       — Яку сказал — прокатит.       Бокуто кивает, успокаиваясь окончательно. Яку зря не скажет.       — Эй, а фотографируешь зачем? — он привычно закрывается рукой от вспышки. Менеджер строго-настрого запретил не то что скидывать фотографии, но даже упоминать где-либо о своей травме, и не уставал повторять это каждый день по несколько раз.       — Скину марку ортеза ему и Сугаваре, — поясняет Куроо, оскалившись уже открытой насмешкой. — Сугавара теперь спортивный врач. Ему даже Ойкава даёт, — сглатывает то ли смешок, то ли кашель, — себя осмотреть.       Он ловко собирает упавшие бумаги с пола, пересказывая ещё университетские байки о чудесном исцелении Ойкавы после подзатыльника Иваизуми. Бокуто не знает уже, смеяться ему или плакать, потому что колено ноет, пока ещё слабо и только при сгибании, зато тянущая пустота быстро растекается внутри, выжигая страхом, таким постыдным, мерзким, запредельно болючим, что впору окуклиться в одеяло и сделать вид, что ничего в этом мире его не касается.       Бокуто выдыхает — медленно, выжимая из себя вместе с отработанным воздухом тщательно взращенную за ночь гниль.       — Куроо! — зовёт, безо всякой впрочем надежды.       Куроо оглядывается — серьёзный, невыносимо взрослый. Бокуто ёжится под пристальным взглядом, так непохожим на привычно-тёплые или чуть насмешливые, какие ему обычно достаются.       — А вдруг… — говорить трудно, сырым воздухом забивает всю грудь. — Вдруг я больше не смогу играть.       — Сможешь, — Куроо не улыбается.       Куроо обнимает, позволяя судорожно дышать в своё плечо.       Они так и едут в такси, не размыкая рук. Куроо смотрит в окно, Бокуто на него, пытаясь угадать чужие мысли. В ладони вибрирует смартфон, раздражая настойчивостью. Акааши — проявляется на экране слишком поздно, доктор встречает с настороженным видом, хмурясь по-настоящему при виде кланяющегося Куроо. А тот настойчиво раскладывает бумаги на столе, уверенным тоном прося объяснений.       Видеть Куроо таким — жёстким — непривычно. Кажется, это кто-то другой в обличье друга. Бокуто заставляет себя вслушиваться, но быстро теряется в непрерывном потоке медицинских терминов и незнакомых английских слов.       — Всё не так уж и плохо! Операция не нужна. Если будешь соблюдать режим, всё само зарастёт, — вердикт озвучивается уже за дверьми кабинета, после короткого разговора с Сугаварой по скайпу. Бокуто легче не становится. Сомнения грызут изнутри, не давая расслабиться ни на секунду.       — О чём вы так спорили в конце?       Куроо задумчиво уставляется в одну точку, одновременно останавливаясь.       — Сначала мы обсудили обёртывание медвежьими шкурами и обмазывание барсучьим жиром, но сошлись, что лазеротерапия будет более эффективна.       Он резко срывается с места, будто что-то вспомнив, увлекая за собой.       — Потом док удивился, что тебя представляет не один из родителей. Я напомнил, что ты уже совершеннолетний, он засомневался.       Останавливается так же внезапно, суёт сигарету между блеклых губ, поспешно щёлкая зажигалкой. Охранник выразительно стучит по табличке No Smoking.       — Чёрт! — сигарета отправляется обратно в карман. — Ты правда шарниры сам переставлял?       — Ну… — Бокуто неловко улыбается: отрицать всем известное глупо, признаваться — ещё хуже.       — Нужно рассказать Акааши.       — Нет.       Глаза в глаза, не мигая и не дыша, чёртову вечность. Кажется, если двинешь хоть пальцем, проиграешь. Куроо сдаётся первым, просто закрывает глаза, обнажая клыки в кривой ухмылке. Только она не такая, как раньше — угрожающая. И сам Куроо — чужой, от веющей официальности, как от недозревшей сливы, сводит челюсти, и несчастные два шага между проваливаются бездонной пропастью. Бокуто готов извиниться, согласиться на любую его просьбу, лишь бы разбить выросшую в один миг стену отчуждённости.       Он протягивает руку, натыкается — на тёплую преграду.       — Если что, — Куроо толкает в грудь — совсем легко, но очень обидно, — я скажу, что ты заставил меня молчать.       — Где же это грёбаное отделение реабилитации! — оглядывается уже с привычным расслабленным видом, будто ничего и не случилось.       Акааши перезванивает через несколько минут. Короткий ничего не значащий разговор оседает в глотке нестерпимой жаждой.       Да, Бокуто пил бы его, как ту же воду — каждый день и каждую ночь, жадно, большими глотками, губами, глазами, пальцами, самой истосковавшейся кожей, беспрестанно и непрерывно. И эта жажда, желание, с годами становится только острее, так, похоже, действуют наркотики, даря за наслаждением пытку, когда за возможность лизнуть или вдохнуть продашься дьяволу.       Приходится пить чудодейственные смузи по специальному рецепту то ли древних инков, то ли жителей Атлантиды, Бокуто честно не запомнил, заедая горстями таблеток, которых с приездом Куроо стало так много, что невольно заподозришь его в сговоре с врачом, упорно настаивающем ещё и на курсе инъекций.       — Может, всё-таки не пойдём? — Куроо окидывает с головы до ног оценивающим взглядом, скептически кривясь.       Ортез не влезает ни под одни джинсы или брюки, а заявиться в спортивных штанах на вечеринку с дружественной корейской командой, только что успешно проигравшей им матч, невежливо.       — Я и так игру пропустил, — Бокуто и не ходил бы, но менеджер настаивает. Слухи растекаются по сети, как их не пресекает клуб и агенство, и сегодняшнее отсутствие только подтвердит их.       Прыгать хочется, как никогда раньше.       — Это потому, что нельзя, — Куроо гладит по спине, то ли прочитав мысли, то ли чувствуя напрягшиеся мышцы. — Потерпи, со следующей недели попробуем.       Бокуто кивает, натягивая джинсы без наколенника. Куроо возится с ним, как нянька-сиделка, третью неделю, так жёстко следя за нагрузками и режимом, что всё больше напоминает Акааши.       Акааши снится — обоим, скручивая в болезненный колючий клубок беспрестанного возбуждения, разобрать в котором своё и чужое уже невозможно.       Врут они тоже оба — упоительно и бесстыже, не выпуская руки из штанов, пока Акааши зябко ёжится с экрана ноутбука или смартфона на фоне каких-нибудь неземных красот, не догадываясь, что самая прекрасная красивость на этой планете он сам. И это вот, одно чувство-жажда на двоих, сближает, сплавляет, превращаясь во что-то странное и непонятное, но такое тёплое и нужное, что становится хорошо от любой, дурацкой вроде бы мелочи.       — Хей, Бо! Не зависай! — Куроо прорезается сквозь радужную дымку хриплым голосом. Кашляет в кулак, заходясь надрывно лопатками и плечами, совсем острыми, резкими, едкими, как черты лица, заострившиеся на фоне бледной кожи практически болезненно.       Куроо, наверное, устал раскрашивать для него серые ночи и бесцветные дни.       — Мне через восемь дней улетать, так что давай уже просыпайся, — Куроо добавляет невзначай, застёгивая на ходу куртку, и теряется где-то в полумраке стылого подъезда.       Бокуто тоже теряется — между третьим этажом и комой.       Потому что всё — мир останавливается, в одночасье, с мерзким скрежетом, сводящим с ума.       Почему?       Почему нельзя просто быть рядом, вместе, если это нужно всем — троим?       Ответа нет.       Входная дверь тяжело болтается на петлях.       Колено — болит.       В клубе Бокуто уже не теряется — теряет. Стоит задержаться возле капитана, пересказывающего в красках прошедший матч, как Куроо тает в разномастной толпе, вливаясь скорее в саму атмосферу безудержного карнавала, чем в какую-либо компанию. Его взъерошенная чёлка мелькает несколько раз возле бара, но стоит Бокуто пробраться мимо любопытных знакомых, заваливающих каверзными вопросами, как тот виднеется на танцполе.       Куроо танцует, как бог. В этом Бокуто готов признаться вслух и сотню раз. Взгляд невольно следит за каждым движением, выглядящим в безумной неоновой подсветке провокационно сексуальными. Вот он ведёт плечами, раскрываясь широкой грудью, потом чуть наклоняется, прогибаясь в спине, и падает куда-то вниз, под самые ноги, выныривая чуть дальше из толпы, как из воды.       — Смотри, кого я нашёл, — кричит издали, таща за руку какого-то парня. Бокуто не успевает удивиться, как оба опускаются рядом, подзывая бармена почти идентичными жестами завзятых курильщиков.       — Знаешь, почему эти лоси не рвут связки? — Куроо кивает на смеющихся возле стойки русских. Он пьян — вдрызг. Наверное, потому что они так и не поели за весь день.       — Нет, — Иваизуми — а это Хаджиме Иваизуми, ошибиться невозможно даже при таком стрёмном освещении — тоже оглядывается, окидывая тяжелым взглядом беснующуюся на танцполе толпу.       — Они жрут какое-то варево из копыт свиней. Вот и прыгают потом, как горные козлы.       — Эй! — Иваизуми хмуро сводит брови, заметив Бокуто. — Тебя не было на матче! — обличительно тыкает пальцем в грудь.       — Так его же в сборную взяли, — Куроо пожимает плечами, бесстыдно врёт прямо в глаза. — Чего теперь в товарищеских прыгать?       — Ааа… — Иваизуми явно не верит, но взглядом больше не ощупывает, предпочитая утопить его в стакане с виски.       — А тебя?       — В запас.       — Слушай, Тецу, а меня правда в сборную взяли? — Бокуто закидывает на шею друга руку, наваливаясь всем собой. Так тепло. Он бы ещё и ногу закинул — на чужое колено, если бы они были дома.       — А ты не знаешь? — зрачки Куроо ширятся, оттесняя потемневшую радужку тонким ободком. Он ерошит волосы на затылке, зарываясь пальцами. Смотрит, как гладит.       — Знаю, — хочется свернуться в его руках урчащим комком. — Просто немножечко забыл, — но Бокуто позволяет себе только поправить задравшийся воротник рубашки, нечаянно оставляя ладонь на ключице. Так можно безнаказанно трогать её, обводя подушечками твёрдые контуры и западающие ямки.       Куроо качает головой, пытаясь принять серьезный вид, но скатывается в пьяный смех, колошматя рукой по спине.       Бокуто прислушивается к себе, должно бы петь, ведь сыграть на олимпиаде за сборную мечта всей жизни, но ни фига ничего не поёт — дребезжит и скрежещет, как проржавевшие доспехи.       Страшно.       Так страшно не оправдать чужие надежды, что сейчас разорвёт.       — Мы будем за тебя болеть, — Куроо заглядывает в лицо внезапно ясным трезвым взглядом. — У тебя получится.       — Странно, что Куроо знает про тебя больше тебя самого, — хмыкает некстати Иваизуми.       — Так он мой этот… внутренний паникёр.       — Личный хроникёр? — икает Куроо в кружку.       — А я думал — любовник, — отбивает с усмешкой Иваизуми.       — Ты же знаешь, мы с Акааши.       — Акааши здесь нет. А вы выглядите как пара геев.       Музыка зависает, обнажая в простой вроде бы фразе тайный смысл, который Бокуто силится поймать, но тот ускользает, теряясь в дурацких видениях танцующего Куроо.       — Мы и есть геи, — Куроо громко смеётся, его рука сжимается на плече всерьёз.       — Пара. Геев, — Иваизуми повторяет, тщательно проговаривая каждое слово.       — Excuse me. Can I smoke in here? —обращается уже к бармену, словно внезапно потерял интерес к разговору и собеседникам.       Он уходит в указанную сторону с таким задолбавшимся видом, что ехидные вопросы об Ойкаве застревают в глотке. Бокуто опрокидывает стоящий рядом стакан, там оказывается совсем не сок.       — Я тоже выйду, — Куроо стекает с высокого табурета, умудряясь не задеть вновь ноющую ногу. Проводит по взмокшей шее почти нежно, оставляя вместо себя запах тлеющего табака и виски.       И что теперь Бокуто делать?       Он просит бармена повторить и выпивает обе порции сам. Взгляд мутнеет, вынуждая прищуриваться, зато колено успокаивается, обретая прежнюю лёгкость и подвижность.       Горло сохнет, скребёт жаждой, неунимаемой ни алкоголем, ни водой.       Бокуто скроллит ленту, цепляясь за сумрачное селфи сонного Акааши. Так и сказал бы ему сейчас, что любит, как любит, насколько скучает и до чего не может так вот — вдали, не прикасаясь, не чувствуя рядом, возле, под, его тепла, нужного, как воздух, как вода, но у чёртова колена другие планы. В нём снова пульсирует горячая боль, пробивая теперь вниз, вдоль голени. Каждый толчок сердца вколачивает поверх ржавый гвоздь, прошивая судорогой.       Как тут в любви признаваться?       Как сдержаться, чтобы не заорать?       Как не требовать остаться тенью, половинкой, нянькой, в конце концов?       Он опрокидывает порцию виски прямо в саднящий рот. Лёд хрустит между зубами, колено — на сгибе.       Тёмный проём двери на балкон продавливается чернотой. Бокуто шагает на знакомый голос, тяжело припадая на правую ногу. Яркий свет фонарей слепит, воздух — свежий, ночной, хлещет по щекам, не давая ни опомниться, ни оглядеться. Под пальцами прогибается стальной поручень.       — С таким любовником, как Ойкава, странно, что ты не на таблетках! — Куроо смеётся. Алый отблеск зажжённой сигареты бьётся в пустых глазах звериным зрачком.       Рук бы — его: тёплых, сильных, беспощадно дружеских.       — Мы расстались, — Иваизуми кривится, зло сплёвывая окурок. — Ещё в прошлом году, — достаёт из кармана початую пачку. Бокуто подходит ближе, вцепляясь в белую картонку. Грифон в королевской короне, как на той, из лондонской квартиры Акааши.       Звёзды падают, растрескиваясь на лету серебрянной крошкой — под веками.       Это больно.       Складываются вдруг и некстати в совсем неприглядную картину, следом ложатся оговорки и намёки, и тело действует само, опережая тягучие пьяные мысли.       Бокуто бьёт, с размаху, в челюсть, ломая сигарету и костяшки. Мелькает в широко раскрытых глазах недоумение, сменяясь тут же яростью. Сгибает пополам чужим увесистым кулаком. Куроо кричит, лезет теми самыми, только зажившими, руками разнимать. Кажется, кто-то другой держит, выламывая плечи. Напротив такой же — разъярённый — Иваизуми, спелёнутый курткой, рвётся, зло сплёвывая, будто знает за что, словно есть за что, будто всё, что только что привиделось, приглючилось, пригрезилось — правда!       Акааши был с ним. Под ним. Его.       — Хей, Бокуто, ты чего? — Куроо хлопает по щеке. От него разит — жалостью. Бокуто тошнит. Он сплёвывает на пол:       — Ничего.       Добавляет, смаргивая кровавую пелену:       — Отпустите. Мне отлить надо.       Отпускают. Смотрят вслед, перебирая тут же по косточкам, даже не дождавшись, пока он уйдёт.       Внутри бара окутывает теплом, но трясёт, как в ознобе. Тошнотворный комок подпирает глотку, и он идёт осторожно, обходя по широкой дуге каждую знакомую рожу. Ноет — рассаженная кисть, отбитый живот. Колено, чёртово колено молчит и даже не скрипит, хоть кросс беги.       Бокуто бежит, уже не разбирая дороги, собирая плечами чужие плечи, руки, стены, косяки.       — I'm sorry, — раздаётся опасно близко, обдавая конфетным запахом.       Парень, явно моложе, тощий и какой-то слишком прилизанный — глянцевый, извиняется, что толкнул, соблазнительно улыбаясь.       Похоже, это Бокуто его толкнул, а, может быть, и что-нибудь сломал, чего он иначе так наваливается и прижимается, будто ноги не держат?       Бокуто ноги тоже не держат. Они держатся теперь вместе — об стену. Парень потирается будто невзначай бёдрами, обводит с восхищенным выражением бицепс и щебечет-щебечет-щебечет что-то милое и немножко смешное.       Бокуто больше не слышит, видит только одно — тонкие блестящие губы, так похожие на другие, любимые, желанные, снящиеся каждую ночь. Близко, они так близко, что нет сил сдержаться. Бокуто целует, коротко прижимаясь ртом.       Чтобы согреться, хоть чуть-чуть, на мгновение.       Проваливается в пустую темноту.       Кажется, кто-то его зовёт, но так далеко и глухо, будто не словами, а шорохом дождя по крыше.       Он просыпается, выныривая из мерзкой жижи странных то ли снов, то ли воспоминаний. Прошедшая ночь терзает смутным ощущением чудовищной ошибки. Следом накатывает дурнота, пригвождая тяжёлую гудящую голову к подушке. Бокуто ощупывается — из одежды только трусы. Сквозь щель опухших век знакомые очертания собственной спальни. Отпускает, но ровно на пару минут, потом с другой стороны кровати слышится шорох. Бокуто оглядывается — он не один. Под скомканным одеялом кто-то лежит и этот кто-то точно не Акааши, пригрезившийся в парах алкоголя, и не Куроо, спящий все эти дни в соседней комнате на диване, потому что «достал ноги закидывать и подгребать под себя». Сердце в груди не бьётся — рвётся, пальцы холодеют, чёртова нога вспыхивает огнём. Найти смартфон, когда паника достигает пика, практически подвиг, только кому таким похвастаешься? Бокуто нажимает единицу, спрятавшись с головой под одеяло.       Из-под соседней подушки доносится рингтон, лежащий рядом человек сонно зевает в динамик.       — Тецу, это ты? — хочется скулить — от радости. — Слава ками, это ты тут!       — Я, — Куроо поворачивается и ударяет кулаком в нос. Удар выходит смазанным, обидным.       — Ащ! Больно же!       — В следующий раз выбью все зубы.       — Следующего раза не будет, Тецу, — Бокуто жалобно стонет, прислоняясь к чужой спине. Согнутое слишком резко колено предостерегающе ноет.       — Спи уже, топовый мальчик, — ворчит Куроо, накрывая ладонью его руку, укладывая ту на живот. — Берсерк, — фыркает смешком, притираясь лопатками.       — Я люблю тебя, Тецу, правда, так люблю, — Бокуто шепчет и шепчет, путаясь в словах и захлестнувших эмоциях, но друг явно не слышит, размеренно сопя в подушку.       Или — слышит?