Питер-Лондон-Сеул

      В Сеуле весна: капризная, цветущая, жаркая, стекает по глотке приторной пыльцой, раздирает глаза и нос колкой пылью. Весь город скрывается за медицинскими масками и тёмными очками, напоминая декорации к стандартному фильму-катастрофе о жутких вирусах, и белоснежные всполохи распустившейся магнолии лишь усиливают ощущение обречённости.       Куроо сплёвывает в пепельницу окурок, машинально пересчитывая сигареты в пачке. Всего пять штук, до утра явно не хватит, но исчезнуть сейчас, пока команда рьяно обсуждает сценарий следующей передачи, пожалуй, невежливо. Приходится вернуться и даже скорчить заинтересованное лицо, тем более, что никому не видно, чем он занимается в своём углу, громко именуемом рабочим местом.       Закатом залита вся студия. Нежные пастельные тона придают обычному офису почти домашний уют, да в каком-то смысле это место и есть дом. Куроо, по крайней мере, проводит здесь намного больше времени, чем в крошечной квартире в Кандонгу,* иногда даже ночуя на диване, оставленном то ли для посетителей, то ли для таких вот неприкаянных сотрудников.       В огромном панорамном окне бегут облака, тоже розовые, прокрашенные остывающими лучами солнца, под пальцами горячий бок ароматного эспрессо, в голове приятная пустота. Куроо нравятся такие моменты, когда ты вроде бы один, но не одинок. Обычно это не длится долго — четверть часа, час, иногда почти сутки после встречи, реальной или виртуальной, тепло распирает тело, погружая в эйфорию, и все преграды, расстояния, проблемы кажутся незначительными и преодолимыми.       Вот и сейчас он прокручивает в сотый раз запись с Бокуто, и от одной его улыбки в груди взвивается пламя, согревающее так же сильно, как и сжигающее. Такое зарево не скрыть и не потушить. Остаётся лишь ждать, когда погаснет само, выжрав начисто.       Тянет закурить.       Куроо нашаривает ладонью зажигалку, нечаянно обновляя вкладку.       Три тысячи двести сорок один за прошедшие сутки.       Просмотров намного больше, чем месяц назад, но всё ещё недостаточно, чтобы считать блог чем-то кроме ненапряжного хобби.       — Вау! — Юна останавливается за спиной, случайно — Куроо, по крайней мере, на это очень надеется — проводя пальцами по щеке. — Твой блог становится популярным.       Теперь она обнимает, опуская подбородок на макушку. Со стороны они наверняка выглядят неприлично. Куроо в общем-то наплевать на мнение окружающих, но поощрять её себе дороже.       Куроо не свободен — всерьёз.       — Это всё из-за Бокуто, — он поводит плечами, девушка наваливается сильнее, будто ноги её совсем не держат.       — Того самого Бокуто Котаро?       — Того самого Котаро Бокуто, соизволившего дать неофициальное интервью.       Рот трещит улыбкой. Бокуто тогда обрадовался как ребёнок, наряжался часа два и ещё столько же выбирал позу и место съёмки.       — Как ты только уговорил его? Неужели соблазнил?       — Я же говорил, что знаком с ним.       — Ну да, ты и про близкое знакомство с Акааши Кейджи говорил, но я думала, что в шутку.       — Нуна, я бы не стал тебя…       — Хей, Тецу, смотри, смотри! — вдруг кричит с экрана Бокуто, запихивая в рот сразу всю упаковку жевательной резинки. Куроо помнит, как тот пузырь феерично лопнул, и останавливает видео.       Это личное.       Юна вздыхает и наконец отлипает. Долго молчит, но не уходит, наблюдая из-за плеча за монтажом. Её взгляд ощущается физически, будто она тыкает в спину острым штырём.       — Почему бы нам не поесть как-нибудь всем вместе? — доносится спустя несколько минут. — Я бы взяла у него настоящее интервью.       Бокуто бы точно согласился покрасоваться с телеэкрана, Куроо так и видит его счастливую рожу.       — Хорошо, — он кивает для вида, внезапно поняв, что не допустит такого. — Только руками не трогать.       — А языком? — она произносит это с придыханием, снова наваливаясь на спину. Длинные волосы щекочут шею.       — Тц! — плечо дёргается под остриями ногтей. — Твоим воспитанием кто-нибудь вообще занимался?       — Ну оппа… — Юна капризно тянет, почти касаясь уха накрашенными губами. У её помады чуть сладковатый запах, только не пошло-ягодный, а неуловимо-цветочный. Если бы она ещё не обновляла её каждые полчаса, то подкрашивая, то преувеличенно-сексуально сминая губы, то было бы даже красиво. Сочный розовый действительно ей идёт.       — Так, всё! — Куроо решительно хлопает крышкой ноутбука. — Пошли обедать.       — Ты меня угощаешь? — полные чётко очерченные губы смыкаются беззвучно, но Куроо слышится смех. Он отводит взгляд, скидывая вещи в рюкзак, но и так видит её рот — гладкий, блестящий, призывно приоткрытый.       Интересно, чисто теоретически, какой оттенок помады пойдёт Акааши.       Из сна выдёргивает рингтон. Куроо подскакивает, сваливаясь на пол, и долго лежит в темноте, пытаясь понять, где он находится. Смартфон натужно жужжит в руке, пока не обмирает. Синий огонёк мигает то короткими, то длинными, медленно, но неотвратимо складываясь в SOS. Пальцы дрожат, промахиваясь мимо цифр, горло скребёт жаждой, где-то в животе тоскливо ноет пустота.       Куроо затыкает её очередной сигаретой, вслушиваясь в гудки.       — Кейджи? — пробирает собственным голосом, звучащем глухо и устало.       — Извините, я вас разбудил, — Акааши говорит тихо, немного запинаясь, и замолкает, явно не договорив чего-то важного.       — Да я не спал.       — Может быть, — слова тонут в рокочущем шуме на заднем фоне, — увидимся вечером?       Куроо не успевает ответить, задохнувшись, а Акааши практически кричит, едва перебивая ставший совсем громким гул:       — Только не встречайте!       Осознание близкой встречи окончательно скидывает сонливость. На сборы хватает десяти минут, девять из которых уходит на поиски наличных по карманам. Сигаретный огонёк на мгновение вспыхивает очень ярко, озаряя босые ноги, ботинки находятся тут же вместе с аккуратно сложенной курткой.       Странно, Куроо ведь просто скинул всё это возле своего стола, а тот в другом конце офиса.       На улице сносит весной — до самой стратосферы. Город смазывается в сплошную полосу ярких бликов, разглядеть среди которых здание аэропорта требует усилий. Ещё больших — унять дребезг в груди. Там всё колотится, бьётся, не давая ни нормально вдохнуть, ни прокашляться. Кажется, что в бронхах застряли сотни лепестков, и стоит наклониться, как вырвет едко-белыми пряно-пахнущими цветками.       И запах, чуть сладковатый, смутно знакомый, преследует, куда не поверни, перекрывая даже привычную горечь табака, въевшуюся намертво в подушечки пальцев.       Впору сойти с ума.       Только некогда, рейс из Лондона приземляется по расписанию, и в каждом встречном лице грезятся любимые черты.       Вообще-то, Куроо не жадный, ему много не надо. Лишь бы дотянуться до невыносимо нужной руки, увидеть, услышать, дотронуться, а потом можно снова дышать чёртовым никотином, ощущая фантомные прикосновения его пальцев и губ, как настоящие. И он просто идёт навстречу, натыкаясь на резкий жест, истолковать который по-другому, чем «стоп», не смог бы и слепой.       Акааши изменился. Куроо чувствует, что изменился, и дело не в блеске, явно не естественном, губ, не в тяжёлом аромате пачули, сменившим прежний — свежий — хвои и апельсина, и даже не в худобе, выпирающей острыми углами из дорогой дизайнерской одежды.       Да и вообще проблема не в том, что Акааши изменился, все они изменились за неполный год, да и как могло быть иначе? Иначе они бы сломались, как ломаются в нетерпеливых ладонях ребёнка сложенные с усилием оригами.       Но Акааши… Акааши стоит рядом, но будто бы за сотни километров, и взгляд, и раньше непроницаемый, теперь совсем пустой — выхолощенный.       — Я же просил не встречать, — он раздражённо поджимает губы, равнодушно скользит взглядом по разношёрстной толпе.       Будто не рад.       Словно жалеет, что приехал, хотя и так приехал не ради Куроо, и они оба об этом знают.       Только пальцы нервно теребят пуговицу пальто. Куроо эти пальцы бессовестно целует, прямо там, в гудящем зале аэропорта, под жалящими взглядами сотен людей, которым должно бы быть наплевать, но, нет, недовольные возгласы очередью бьют по ушам.       — Прекрати! — Акааши отдёргивает руку, на бледном лице мелькает тень злости.       — Ты же замёрз, — Куроо ловит ледяную насквозь ладонь, зажимая между своих горячих, потому что иначе конец, им — троим — наступит окончательный и бесповоротный конец.       — Со мной всё нормально, — Акааши отворачивается совсем, едва не ломая удерживаемую руку, и Куроо отпускает.       Куроо всегда отпускает, как бы больно это не было.       Такси с Акааши скрывается в плотной завесе смога, романтично подсвеченном багряным рассветом.       Куроо прикуривает последнюю сигарету, надеясь сгореть заживо, но внутри больше не горит — чуть тлеет, осыпаясь едким пеплом, впитывающимся в кожу и одежду быстрее зарядившего дождя.       День тянется до невозможного долго и скучно. Во рту стоит неприятный привкус гари, и как Куроо не заливает его кофе, тот не притупляется, проваливается глубже, до самого живота, сведённого в тугой комок мучительного возбуждения.       Да, Акааши возбуждает одним лишь присутствием в радиусе ста километров, и ничего с этим не сделать, Куроо правда пытался. Юна щебечет над ухом, снова навалившись на спину, но сегодня её слова так и остаются бессвязным набором звуков. Куроо машинально кивает, ориентируясь исключительно на изменение тона с восторженно-радостного на капризный.       Под ладонью взбрыкивает сигналом смартфон. Все сообщения от Акааши безлико вежливые и формальные, и вроде бы пора привыкнуть, но Куроо не привыкает. Набирает в ответ десяток дурацких комплиментов, самый приличный из которых, пожалуй, про вкус его кожи.       Гарь на языке растекается кислотой, выжигая горло до хрящей.       Куроо выкуривает всю пачку за раз, прежде чем Акааши перезванивает.       — Я обыскал весь Инчхон,* но хрустальной туфельки так и не нашёл, — Куроо смеётся, надеясь, что это не звучит так жалко, как ощущается самим.       Акааши не смеётся, строго молчит, и Куроо не выдерживает первым:       — Извини, я не хотел тебя обидеть, просто очень соскучился…       — Я не обиделся, — Акааши перебивает и это настолько непривычно, что снова нечем дышать. — Но мы не должны создавать проблем Бокуто-сану.       — Да, да, я всё понял, — Куроо не хочет, даже не может — физически, говорить сейчас о Бокуто. Говорить сейчас, когда они не виделись несколько месяцев, о Бокуто, как всунуть пальцы в розетку. Акааши, наверное, понимает, потому что сам меняет тему, прося записать адрес и время встречи.       Куроо останавливается у нужного дома, похожего на заброшенный театр, невольно оглядываясь по сторонам. Улица пуста, дверь, видимо служебного входа, чуть приоткрыта, никакой охраны не видно. Но Куроо обещал — не входить. Куроо обещал — ждать снаружи.       Куроо ждёт, бессмысленно щёлкая зажигалкой, и с каждой минутой мучительной неизвестности всё больше кажется сам себе шелудивым псом. Такого не пускают за порог надолго, лишь в страшную бурю или дикий холод, когда хозяину настолько нужно тепло, что всё равно от кого.       Душит-душит-душит! Куроо зло сплёвывает на выщербленную мостовую. Пышная шапка магнолии на углу алеет заревом заката. Белые цветки на глазах пропитываются краской, становясь нежнее, невесомее — прекраснее. Акааши тоже бывает таким — обнажённым до красных щёк и блестящих глаз.       От размышлений отвлекает шум шагов. Высокий бледный парень, по виду европеец, буквально вываливается из дверного проёма, неудачно поскальзывается в почти высохшей луже и под конец прикладывается затылком об стену. Куроо следит за его кульбитами со странным раздражением, глухо дребезжащем в отбитой кашлем груди. А тот неловко достаёт пачку сигарет, роняя её в ту самую злополучную лужу.       — Oh my God! — парень вылавливает промокшую картонку с грифоном в королевской короне, разглаживает на коленке, расстроенно всхлипывая.       Рыжий, со странным акцентом, движения дёрганные, сам будто весь на шарнирах. Ирландец, решает Куроо и протягивает незадачливому парню свою пачку. Тот берёт одну сигарету, смешно проговаривая благодарности на смеси английского с корейским, затягивается с таким видом, будто воскрес. Потом исчезает всё за той же дверью, пожав на прощание руку, и изнутри ещё долго слышатся тяжёлые неуклюжие шаги, перемежающиеся со звуками ударов.       Небо темнеет, жадно поглощая последние лучи солнца, когда его окликают. Охранник с суровым лицом молча проводит по длинному коридору, оставляя возле непримечательной двери.       Куроо входит без стука. Акааши не оборачивается, просит молчать нервным движением плеч. Куроо кивает, невольно облизываясь. Сохнет глотка, до скребущего кашля, то ли никотиновая ломка, то ли передоз Акааши. Тот так и стоит в одних лишь плавках, пошло белеющих в полумраке пустой гримёрки, прижимая смартфон к уху. На напряжённой струне выпирающего позвоночника можно сыграть собачий вальс, ничего другого Куроо и не умеет. Но стоит коснуться плотных мышц, как Акааши отшатывается, едва разминаясь со стулом.       — Прошу меня извинить, но я должен идти. Пожалуйста, берегите себя.       Он кланяется низко-низко, практически ломаясь пополам, и резко выпрямляется, одновременно разворачиваясь лицом.       Мажет алым сочным пятном накрашенных губ.       Прогоревшие было угли вспыхивают пламенем, застилая свет. Пальцы тянутся дотронуться, но рука замирает на полпути.       Это слишком нереально, чтобы оказаться реальностью.       — Вы же такого хотите, разве нет? — Акааши усмехается сквозь сжатые челюсти.       — Да, — хрипит в проржавевшей от жажды глотке.       — Нет! — спохватывается Куроо, мотая для верности ещё и головой, потому что чёрные зрачки Акааши жалят чем-то странным — обидой, непониманием, жалостью…       — Дело ведь не в этом, — вдруг накрывает осознанием — это страх!       Акааши боится, и больше всего, что кто-то заметит это.       — А в чём? — гладкая-гладкая маска рвётся надменной улыбкой — не трогай меня.       Тонкие губы кричат красной помадой — не отпускай меня!       Куроо не отпускает. Смазывает тылом кисти рот в кровавую кляксу. Так неаккуратно, неправильно, грязно, что Акааши наконец оживает.       Выебать бы прямо здесь и насухо, но в отсветах лампы видятся укоризненные глаза друга, и Куроо щёлкает камерой. Испуганный взгляд взводит сильнее накрашенных губ.       — Не надо, Куроо-сан, — он просит, наверное впервые на памяти Куроо, безвольно оседая в скрипящее кресло. Жирные блики разъедают кайму губ, Куроо обводит их пальцем, вздрагивая от липкого ощущения помады.       — Поздно, Кейджи. Я уже отправил Бокуто.       Действительно поздно, уже топорщится стояк, уличая во лжи, уже спелые сочные губы отвратительного вкуса перезревшей вишни проминаются под поцелуями и в перегоревших мутных глазах ни капли света.       Куроо усаживает Акааши на стол, ноги тот разводит сам, неловко стянув сначала плавки. В сухой анус едва протискивается обслюнявленный палец, но Куроо суёт второй, вдыхая протяжный болезненный стон глубоко, как затягивается порой сигаретой.       Бьётся под другой ладонью нить пульса, Акааши жмётся теснее, хватается больно за плечи. У Куроо путаются и руки, и мысли, он спускает штаны и трусы, каким-то чудом расстёгивая молнию, а перед глазами давленной ягодой рот и мокрые, тоже алые щёки. Невозможно не трогать их, как нет сил вырваться из долгого сочного поцелуя, хоть внутри уже хрипит болью.       — Тецу-Тецу-Тецу, — Акааши зовёт и зовёт, впиваясь клыками в рот, скулу, шею, куда дотягивается, и так же отчаянно вцепляется пальцами, будто тонет, словно проваливается куда-то, и его страхом, ощутимым теперь явственно, захлёстывает до тошноты.       — Сейчас, мой хороший, сейчас, — Куроо зацеловывает дрожащие веки, перемазанные губы, шарит по карманам. Найти бы презерватив, да и смазка не помешает, анус, даже смоченный слюной, довольно узкий, и завтра они оба проклянут свою поспешность. Но попадается лишь смятая пачка из-под сигарет, зажигалка и пара купюр.       Куроо наклоняется, накрывая ртом оголённую головку. Акааши судорожно толкается в рот, прорываясь хриплым стоном. Отверстие сжимается вокруг пальцев, Куроо осторожно раздвигает их, оглаживая подрагивающие стенки. Внизу живота стягивает до боли, тяжёлые яйца гудят, Куроо нужно, очень нужно взять Акааши здесь, сейчас, пока он податливый и распалённый, пока обнажённый до самых низменных желаний, так удачно совпадающих с его, Куроо, мечтами.       Он входит медленно, проталкиваясь с трудом. Акааши выгибается, опрокидывая какие-то флаконы и бутылочки. К спёртому душному воздуху примешивается приторный аромат косметики, заставляя задержать дыхание. Акааши вздрагивает на особо болезненный толчок, Куроо притягивает его к себе, вдыхая запах влажной потной кожи, искусственную сладость помады, ловя короткие гортанные хрипы-стоны, обжигающие губы и лёгкие.       Сносит — эйфорией, перебирая тягостным удовольствием каждую мышцу, кость, клетку.       Акааши стоило бы запретить законом, как самую сильную дурь на этом свете.       Куроо, по крайней мере, вставляет на раз и навсегда. Он сдохнет, просто сдохнет однажды от ломки или прямо сейчас от слишком большой дозы.       Акааши беззвучно шевелит губами, считать с которых своё имя слишком легко, ещё проще провалиться в бездонные колодцы распахнутых глаз. Куроо и проваливается. Все ощущения сужаются до трения тугого члена между сжимающихся стенок и вязкости затяжных поцелуев.       Куроо успевает вытащить член в последний момент, кончая на пол. Акааши тяжело приваливается к зеркалу, рука подрагивает на члене, тоже обляпанная спермой. Взгляд бессознательный, рассеянный, мокрые волосы топорщатся завитками, губы тускло блестят на фоне размазанной помады. Куроо проводит тылом кисти, совсем не так как раньше — нежно, мягко. Остатки помады липнут к коже, хочется немедленно обтереть руку, но ничего подходящего не попадается, и он просто убирает её в карман.       Акааши вдруг тянется, тыкаясь в шею. Шумно втягивает воздух, ведя носом вверх, и так же резко отстраняется.       — У вас появилась девушка? — он снова принимает равнодушный вид, но глаза щурит слишком зло, и пальцы теребят обрывок бумаги. Куроо смешно и несмешно одновременно, но он не успевает ответить, как Акааши откидывается назад, соблазнительно выворачивая шею. Куроо прослеживает выделяющуюся вену губами, приняв за приглашение.       — От вас пахнет духами, — Акааши отталкивает. — Женскими, — и закрывается наглухо, одним движением закутавшись в халат.       Куроо вдруг понимает, что за сладостный аромат вьется душащей нитью весь день, да даже всю весну  — запах подгнивших цветков магнолий. Им тащит из открытого окна, от стеклянных пузырьков, раскатившихся от их возни по столу, от волос и одежды самого Куроо. Им же пропитана Юна — насквозь, от идеально гладких розовых губ до кончиков ухоженных пальцев.       Куроо нужно срочно выйти.       Куроо спрашивает, где туалет. В туалете долго отливает, ещё дольше гипнотизирует отражение в замызганном зеркале, прислонившись лбом к прохладной поверхности.       Неужели Акааши его ревнует?       Сердце подпирает горло, в глазах двоится, так хочется вопить от переполнившей радости.       Куроо не кричит.        Куроо шепчет в спаянные в шов тонкие выцветшие губы Акааши, уже одетого и вновь невозмутимо скучного:       — Никого, кроме тебя, мне не нужно.       — Поедем к тебе, — тот отвечает безразличным тоном, втискивая пальцы в его, Куроо, ладонь.       — Может, всё же в отель? У меня только футон, даже кровати нет.       — Хочу посмотреть, как ты живёшь.       Куроо сложно согласиться. Он бы не хотел, чтобы Акааши видел, как он живёт. Его скромное жилище слишком отличается от питерской квартиры, где потолки недосягаемы как небо, а в огромной ванне можно поместиться всем троим. Его крошечная комната, прокуренная и зажитая до реальных дыр, совсем не то, что бы он хотел дать Акааши, ведь Акааши достоин лучшего, да хоть того же венценосного Бокуто.       Виски ломит от духоты. Куроо делает последнюю попытку:       — Только у меня… — и осекается на полуслове, невольно стискивая чужую руку до хруста.       Акааши улыбается — едва-едва, кончиками губ, но по-настоящему.       — Пойдём домой, — поднимает сонный взгляд, пресекая все возражения и аргументы.       В такси Куроо безнаказанно его обнимает, согревая по-зимнему озябшие пальцы губами. Кольцо на безымянном так и остаётся ледяным.       В квартире Акааши первым делом идёт на кухню и возвращается жующим, откусывая сразу от двух онигири. Куроо открывает банку с пивом и прикуривает, усаживаясь на пол. Единственный плюс этой квартиры возможность свободно курить. Всё остальное ужасно настолько, что хочется вырубить освещение, что Куроо и делает, пока Акааши принимает душ.       — По крайней мере, у тебя есть горячая вода, — успокаивает Акааши, растягиваясь на футоне в одном полотенце, едва прикрывающим пах и ягодицы. Он трётся мокрой головой об колено, капли стекают по шее и спине, Куроо стирает их ладонью. Горло опаляет дымом, внутри собирается возбуждение, пока ещё слабое, контролируемое, больше похожее на щекотку.       Куроо гасит сигарету в опустевшей пивной банке, поднимаясь рывком. Акааши перекатывается на спину, внимательно отслеживая каждое движение. Бёдра пошло виляют сами собой, пока пальцы стаскивают джинсы вместе с трусами. Футболка улетает куда-то к окну под сдавленный смех, звучащий практически овациями.       — Может задержишься тогда на пару дней? — Куроо ныряет под простынь, утаскивая туда же порывающегося встать Акааши. Тот смеётся в шею, послушно укладываясь сверху. Облизанные губы проблёскивают совсем близко, срывая досягаемостью все тормоза.       Куроо будет трахать его всю долгую-долгую ночь, даже если он заснёт.       — Мне кажется, я уже сплю, — шёпот Акааши гаснет в натужном рокоте чьего-то телефона. Они ищут его вдвоём, шаря руками по постели, сталкиваясь носами и губами так часто, что в поцелуях едва не забывают о звонке.       — Оу, это твой, — Куроо всё-таки находит его в складках мокрого полотенца. Акааши, едва взглянув на экран, суёт смартфон под подушку. Его лицо проминается в жёсткую маску, дышится вновь с трудом, словно вместе с лёгкостью и весельем испарился и кислород.       — Всё ещё не хочешь поговорить об этом? — Куроо хотелось бы, чтобы это прозвучало небрежно и равнодушно. Он прячется в хриплом кашле, задохнувшись в очередной раз совсем не от дыма. Акааши устало усмехается:       — Нет.       — Кто тебя достаёт: фанаты, поклонники, родители? — сдаваться не в привычках Куроо.       — Заткнись! — Акааши цедит в самые губы, обрывая новый вопрос поцелуем.       В самом деле, что им до грёбаного мира, когда они голые и в постели. В той самой убогой постели, обдроченной тысячу раз на бесчисленные фотографии и обрывки видео, присланные по большей части Бокуто, безмятежно спящего сейчас на другом конце огромного континента.       Куроо легко оказывается сверху, придавливая своим весом. Акааши несколько раз дёргает головой, руками, коленом, но вскоре сдаётся, обмякая под настойчивыми ласками. Напряжённое лицо тоже смягчается, а, может, всё дело в сумраке, едва рассеиваемом уличным фонарём, бьющим в незашторенное окно. Куроо проводит ладонью по складке на лбу, глазам, скуле, фиксируя за подбородок. Акааши жмурится, стискивая рот в ломаную линию.       Губы у него зацелованные, распухшие, на нижней тёмные вмятины от зубов. Так красится треть Сеула, если не всего мира, слепо следуя модным трендам.       Куроо обводит их большим пальцем — тепло и шершаво.       Никакой помады.       Акааши идёт быть без помады.       — Тецу, — Акааши смотрит безучастно, но в глубине больших чёрных зрачков видятся отблески зарева. — Скажи, что любишь меня.       — Люблю, Кейджи. Люблю.       Любить кого-то на самом деле легко. Не ждать в ответ того же — выше человеческих сил, а Куроо ни с какого бока не ангел.       Куроо спрашивает:       — А ты?       — Я тоже, — отвечает Акааши в смартфон. — Мы как раз говорили о тебе, Бокуто-сан.