Питер-Лондон-Сеул

      Акааши уже двадцать три, и ни в каком другом месте необъятного мира эти годы не чувствуются таким тяжёлым бременем как в Лондоне, городе-мечте, блистательном снаружи и безнадёжно больном в глубине своих благопристойных фасадов. Это замечаешь не сразу, город долго не пускает чужаков дальше отмытого Сити и блестящих красных боков двухэтажных автобусов, отводя глаза синхронным шагом гвардейского караула и космическим дизайном кабинок колеса обозрения.       Лондон, настоящий Лондон, прячется в штрихах вечного дождя, тонет в клубах древнего, как сам остров, тумана, и Акааши тоже теряется — в повседневных заботах и новых знакомствах. Так можно ни о чём не думать, так можно всё забыть, и списать зябкую дрожь и побелевшие пальцы на высокую влажность и очередные чуть ниже нуля. Кожу больше не тянет, тянет в груди, словно весь Лондон накрыт плотным смогом.       Не сравнивать их двоих намного сложнее, чем просто не помнить. Сотни незамечаемых раньше мелочей прорываются мучительными снами, после которых Акааши просыпается мокрый и вымотанный даже больше, чем накануне вечером. Тело потом ломает, как в лихорадке, мышцы тянет, будто после долгой тренировки или нескольких партий в волейбол, но хуже всего тягостное беспричинное беспокойство, не отпускающее ни на миг.       — Ты слишком напряжённый, Кейджи, — фотограф панибратски обнимает за плечи, обдавая приторным ароматом модного парфюма. Хочется скинуть неприятную руку или хотя бы отодвинуться, но Акааши не в том положении, чтобы капризничать. Да и вряд ли это можно считать за домогательство, здесь все так делают — бесцеремонно хватают за руки, плечи, талию, мажут губами по щеке или шее в качестве приветствия или благодарности. И Акааши покорно выслушивает довольно длинную тираду о способах расслабиться, вежливо улыбаясь на предложение помочь лично.       — Извините, но на этой неделе у меня ни одного свободного вечера.       Все вечера, не занятые работой, Акааши проводит в квартире на Хакни, расслабляясь как озабоченный подросток в ванне, полной горячей воды.       Кто бы мог подумать, что он будет настолько нуждаться в сексе?       Вспомнить, кто именно сегодня снился, так и не получается, и он думает о Бокуто: его сильных мозолистых ладонях, упругих мышцах плеч и спины, рельефном животе, большом, толстом члене с блестящей головкой, тоже довольно крупной. Ни одна из игрушек, купленных в секс-шопе, даже не приближается по ощущениям, и Акааши просто дрочит рукой, расставив широко ноги, как развёл бы их для Бокуто.       Или Куроо.       Член у Куроо тоньше, но длиннее, немного кривой, взять бы сейчас его в рот, глубоко-глубоко, давясь горьковатым привкусом спермы.       Смартфон вибрирует на самом краю ванны, едва не ныряя в воду. Акааши успевает подхватить мокрыми пальцами, с досадой думая, ототрётся ли экран от смазки.       — Привет, — раздаётся из динамика. Акааши краснеет, невольно впечатываясь щекой в испачканную поверхность. Куроо, конечно же, не умеет читать мысли и уж точно не обладает суперспособностью видеть на таком расстоянии, но что-то в тоне заставляет прикрывать стояк рукой.       Кажется, что Куроо не просто видит его такого — распаренного, возбуждённого, бесстыдно толкающегося в собственный кулак, но и касается, потому что кожа горит, и Акааши чувствует, в самом деле чувствует, его губы и руки везде и сразу.       Это похоже на безумие.       Акааши говорит безумию:       — Привет.       И ещё:       — Не молчи. Говори, просто говори.       И медленно ведёт сжатыми пальцами по члену вверх. Потом резко вниз, и обратно, к пульсирующей глухой болью головке. Перед глазами вдруг темнеет, тяжёлая голова падает назад, пока не упирается в стену. Куроо говорит, Акааши не понимает ни слова. Челюсть ноет, как он силится не застонать, а горячая волна захлёстывает с каждым движением, мучительно распирая тело преддверием оргазма. Не хватает какой-то малости, чтобы снесло окончательно.       Акааши ёрзает по скользкому дну задницей. Он знает, чего не хватает — члена в этой самой заднице, и ведь даже пальцами не дотянуться.       — Выебать бы тебя сейчас, — звучит неожиданно громко и чётко, взводя дугой.       Акааши согласен.       Глубина проникновения не зависит от длины или толщины члена. Куроо умеет вытряхнуть до последнего позвонка одним лишь взглядом, а теперь, когда километры оборачиваются световыми годами, довольно и голоса, прокуренного, хриплого, царапающего, чтобы вскрыть так долго сдерживаемые желания.       — Приезжай, — Акааши просит, правда просит, хотя клялся сам себе вот только вчера, что больше никогда не позовёт его.       Куроо на той стороне мира молчит. Это неожиданно страшно.       — Сейчас посмотрю билеты, — доносится совсем глухо, словно между ними образовалась ещё одна преграда. Как будто им одних километров мало.       — В Гонконг, приезжай в Гонконг, — Акааши трясёт, сперма толчками сочится между сведённых пальцев. — У меня три дня фотосессия.       На эту фотосессию возложено столько надежд, что впору топиться, если что-то пойдёт не так.       Не так идёт сам Акааши. Он выскакивает на две станции раньше и долго блуждает по ярко освещённым улицам, стараясь не ловить собственное отражение в витринах. В витринах не он — сбежавший манекен, и даже накрапывающая морось не смывает прилипшей намертво формальной улыбки.       Воздух пахнет углём и весь Риджентс-стрит кажется одной огромной каминной трубой. По ней выносит прямо к величественным дверям отеля, и Акааши одинаково напрягает и помпезная вывеска The Langham London за спиной невозмутимого швейцара, и понимающая ухмылка портье за стойкой, и необходимость ждать заказчика прямо в номере и одному.       В самом деле, как не принять его за мальчика по вызову в такой одежде и с таким лицом? Пусть на узких джинсах и укороченном свитшоте будет хоть сотня брендовых бирок, это не делает их удобнее и пригоднее для повседневной жизни. Акааши с силой проводит тылом кисти по губам, стирая дурацкую помаду, вроде бесцветную, но уж слишком блестящую. Жирный след мерзко пахнет вишней, только не настоящей, и от этого мутит уже по-настоящему.       Акааши хочет уйти, прямо сейчас, но сидит, не отрывая взгляда от едва двигающихся стрелок на большом круглом циферблате. Так можно не замечать разбросанных по расстеленной кровати лепестков роз.       Как многого оказывается можно не замечать: оценивающих взглядов, сальных комплиментов, двусмысленных предложений, ощупывающих рук. «Расслабься и улыбайся!» — говорит обычно менеджер. «Твоё тело товар» — чёрным по белому гласит контракт.       — Я не хочу, чтобы ты таким занимался, — проговорился однажды Бокуто.       Тогда его слова показались обидными и несправедливыми, сейчас и вовсе унизительными. Потому что если отбросить все раздражающие помехи, сам процесс съёмки Акааши нравится, так он чувствует себя собой, не чьим-то парнем, любовником, половиной, а полноценным и независимым человеком.       — Заждался? — мягкий баритон застаёт врасплох, Акааши невольно вскакивает, по привычке кланяясь.       — Садись, — заказчик, оказавшийся подтянутым блондином средних лет, опускается в кресло напротив. Взгляд выдаёт привычку добиваться желаемого любой ценой, ровная, словно отрепетированная, улыбка подтверждает первое впечатление. Акааши, на всякий случай, кланяется ещё раз, невольно отмечая рельеф рук и плеч, чётко выделяющийся под тонкой тканью рубашки, и протягивает заранее раскрытое портфолио.       Мужчина листает лениво, словно видел фотографии сотни раз, да, наверное, и видел, не выбрал же его наугад, ткнув пальцем в первую попавшуюся модель, хотя, чем дольше длится неприятное безмолвие, тем больше кажется, что это никакой не кастинг.       — Ты всегда такой напряжённый, Кейджи?       Акааши коробит не сколько обращение по имени, пора бы уже и привыкнуть, сколько насмешливый тон.       — Почему бы нам не выпить, чтобы расслабиться? — скользкий взгляд не раздевает — по-хозяйски ощупывает и раскладывает прямо на столе.       — Извините, нам запрещено пить алкоголь на работе.       — Работу нужно ещё заслужить, — мужчина ухмыляется и выразительно хлопает ладонью по своему колену. Зовёт — понимает Акааши. Такое трудно не замечать.       — Набиваешь себе цену? — заказчик деланно удивляется и сам же смеётся своей шутке.       Акааши улыбается кончиками губ, впиваясь ногтями в обивку.       Лицо зудит, будто оно залеплено грязью по самые брови.       — Весь такой невозмутимый, принципиальный, — мужчина поднимается выверенным движением, так же привычно и жёстко фиксирует за плечи, вставая за спинкой кресла. — Но я таких знаю. Только и ждёшь, чтобы как следует отодрали, — шёпот опаляет ухо. Его губы сухо касаются мочки и ведут вниз по шее.       Желудок делает резкий кульбит, выталкивая поздний обед. Акааши стискивает зубы, не хватает ещё наблевать на дорогущие ботинки из кожи питона.       — Как тебе больше нравится? — настойчиво зудит сзади, сбоку, сверху — отовсюду, будто едкий сочный голос отражается от каждой поверхности комнаты и возвращается вдвойне. — Чтобы отлупили по заднице? Или взяли прямо так, без подготовки, насухо? Ты же хочешь кричать и стонать в сильных руках, я знаю.       Да, Акааши бы рук, хоть пару, но лучше бы две, чтобы заляпали в сплошное зарево пожара. Только не таких, не этих.       — Прошу прощения, что отнял у вас время.       Кажется, Акааши его ударил, но это не точно, оглядываться плохая примета, а у него и так всё настолько катастрофично плохо, что можно заказывать чехол.       Номер Куроо он решается набрать далеко за полночь, часа через три после неприятного разговора с менеджером. В Сеуле уже утро и почти весна. В Лондоне зябкое бессезонье и паршивый кофе из пакетика.       — Извините, Куроо-сан, но съёмки в Гонконге не будет.       — Что-то случилось?       — Нет. Просто не сошлись с заказчиком взглядами.       — На что?       — На концепцию съемки.       Молчание обжигает. А, может быть, это дерьмовой кофе. Акааши выливает его в раковину, проваливаясь вместе с бурой жидкостью в бездонную трубу.       — …приеду завтра, — слова обжигают много сильнее, перекрывая глотку спазмом.       — Нет, — ответ Акааши практически выплёвывает. — Пожалуйста, не приезжай! — и отключается первым. Потом долго кусает подушку, пока не прорывается звонок Бокуто. Тот беспечно болтает о новом диагональном, порвавшемся шнурке, якобы к чему-то очень хорошему, и планах на отпуск, который должен случится месяцев через семь или восемь, пока не засыпает. Акааши долго слушает его размеренное дыхание, чувствуя, как выровняется пульс, бьющийся до этого беспорядочными очередями.       Бокуто обычно не звонит по ночам, эта мысль догоняет только утром, но обдумать её как следует Акааши не успевает, до встречи в главном офисе агенства ещё предстоит оплатить вчерашний номер в The Langham London в качестве извинения перед заказчиком.       Акааши уже двадцать три, для модели это почти старость, и ни в одном городе мира годы не ложатся таким тяжёлым бременем как в блистательном Лондоне, городе-мечте. Менеджер просто перечисляет контракты, которые он упустил за последние месяцы, и их действительно много больше, чем заключённых. А после вчерашнего ему вряд ли предложат что-то стоящее, в таких делах прав всегда клиент.       Акааши молча кланяется, вспоминая почему-то ночной разговор с Бокуто. Сейчас кажется, что он очень старался о чём-то не проговориться.       — Ты совсем не слушаешь, Кейджи!       — Извините.       Акааши хотел бы не слышать, но как раз всё прекрасно слышит. Он приносит убытки вместо прибыли. Это стыдно, невыносимо стыдно.       Лучше всего, как даже не намекает, а говорит откровенно мистер Гордон, Акааши теперь уйдёт на обнажёнку. Весь Амстердам падёт к его ногам, стоит лишь оголить задницу, даже без особых извращений, имитаций полового акта и партнёров. Мистер Гордон показывает контракты на английском, настойчиво тыкая наманикюренным пальцем с тяжёлым кольцом в цифры. Массивный изумруд слепит глаза сквозь сомкнутые веки, цифры впечатляют количеством нулей и измерением в евро.       Не впечатляют сроки выполнения и масштабы распространения — порнографии, а это именно порнография, Акааши не настолько дурак, чтобы не отличить высокохудожественную съёмку в стиле ню и убогие по композиции и качеству картинки для удовлетворения сексуальных потребностей.       Весь Акааши — с грязными потрохами и не таким уж глубоким внутренним миром, на самом деле, никому не нужен.       Разве что Бокуто.       Может быть ещё Куроо?       Хотя…       Акааши уже ни в чём не уверен. Тысячи осколков воспоминаний и обрывков слов как пазлы вдруг и некстати встают на свои места, складываясь в неприглядную для него картину. Бокуто и Куроо и без него, вдвоём, хорошо и весело, они даже понимают друг друга с полуслова! Стоит им хоть раз перейти грань, переспать друг с другом да хоть по великой пьяни, и в нём перестанут нуждаться.       Он будет не нужен. Ведь Акааши не такой уж и особенный — молчаливый, придирчивый, скучный, и совсем не умеет греть.       Думать так больно, действительно больно, потому что Акааши вдруг понимает, что скучает — просто скучает и не только по сексу: по голосам, улыбкам, разговорам, милым привычкам, не таким уж и дурацким причёскам, запаху табака и волейбольного мяча.       Волейбольные мячи на самом деле офигительно пахнут.       Бокуто пахнет волейбольными мячами.       И Акааши говорит:       — Извините.       И ещё:       — Нет.       И очень вежливо улыбается, удерживая трясущуюся ногу промёрзшей ладонью, на очередные угрозы о выплате неустойки.       У Акааши по договору ещё целый месяц, чтобы принести агентству доход, и не стоит недооценивать японцев, в них кроме чудовищной почтительности и покорности перед старшими и сильными теплятся угли камикадзе.       А Акааши загнан в угол.       В угол Акааши можно загонять только двоим представителям человечества и то, если он в настроении.       Дома Акааши находит злополучную пачку сигарет. Номер, накорябанный на дне, почти выцвел, и разобрать его удаётся не сразу. Зато гудки быстро сменяются радостным возгласом. Акааши морщится, голова раскалывается как от похмелья, хотя вчера он не пил ничего крепче растворимого кофе.       — Я согласен, — приходится перебить, но слушать дальше искренние, но неуклюжие комплименты нет сил.       Отключившись, Акааши открывает окно настежь. Ветер бьёт по щекам, размазывая колкую морось.       В Лондоне бессезонье, в Акааши — вакуум.       Невыносимо — до сведённых пальцев — хочется курить.