Питер-Лондон-Сеул

      Дни, когда всё идёт наперекосяк, бывают у каждого. Бокуто не исключение, вот только под тяжёлым низким небом этого города пережить такие особенно трудно. Дело ли в тусклом солнце, едва прорывающемся сквозь клубы смолистых туч, или в ставших редкими разговорах с самыми нужными людьми, или в чёртовых сигаретах, запавших неожиданно глубоко в память, не разобрать. Но любая, даже самая маленькая неудача, будь то пробитый блок, или промах в подаче, или пролитое молоко, отдаётся как раньше, в школьные годы, жуткой тоской. В такие моменты цепенеет всё тело, застывает кровь, перестают сокращаться мышцы, и только мысли, въедливые, назойливые, все до одной — обидные, вьются петлёй, перекрывая горло до узкой щели, превращающей обычный выдох в горестный стон.       Как затмение находит.       А рядом никого, кто помог бы выбраться несломанным.       — Get up!       — Вставай!       — Давай, давай, Котаро, поднимайся!       Тяжёлые руки прожигают плечо хлопками: один, два, шесть, восемь. Бокуто ждёт пинка, может хоть тогда отпустит постыдная дрожь, не дающая встать с колен.       — Да что с тобой такое?       — Колено выбил?       — Или заболел?       — Да у него жар!       Кто-то настойчиво касается лба, затылка, спины. Знакомые голоса сокомандников смазываются нарастающим шумом в скрежет и треск, пока смысл слов не теряется совсем. Картинка, давно уже блёклая и зыбкая, мутнеет, скрывая обступившие ноги в тумане. Это как потеряться в лесу или горах, только в спортивном зале и прямо посреди ответственного матча.       Бокуто тычется лбом в пол так сильно, что слёзы летят вокруг, но не проясняется, наоборот, стаскивает в тошноту, и ноги больше не чувствуются, будто пропали, словно отрезало. Следом накрывает рокочущим гулом, будто совсем рядом штормит океан. Душит, душит, душит! — слезами, соплями, горькой-горькой слюной, стекающей по глотке куда-то далеко и глубоко, разнося тупую саднящую боль по всему телу.       — Koutarou! No, don’t get up too quickly! * — прорывается озабоченный голос, узнать который так и не получается. Бокуто перебирает всех и каждого, вспомнив, наверное, до самой начальной школы, но так и не может понять, кто этот человек, протянувший руку. Потом рук становится больше, много больше, чем Бокуто может сосчитать на русском, и все они сильные, тёплые, надёжные, поднимают легко, держат твёрдо, не давая оступиться или упасть.       Хочется оглядеться и выдохнуть. Бокуто делает и то, и другое, неловко поворачиваясь ставшим грузным телом. Встревоженные лица мелькают в бликах ярких ламп очень быстро, но они все не те. Шумит, волнуется морем толпа на трибунах, вскидываясь вдруг огромной волной поднятых рук. Бокуто слышит их, теперь слышит. Зрители молчат, и от этого молчания совсем не по себе, в этой напряжённой тишине звенят обвинения. Так же укоризненно молча светится счёт на табло.       Они проиграли.       Из-за него!       Упасть на колени не дают всё те же надёжные руки, вцепившиеся в плечи.       Первый пронзительный свист с трибун Бокуто встречает грудью.       Северная Венеция, Северная Пальмира, Город белых ночей! — Бокуто готов поспорить с каждым рекламным проспектом и баннером. Питер — город вечного затмения. Как они вообще живут в этой непроглядной мороси, когда сверху всё время что-то капает, с моря, подходящего разве что для пингвинов, беспрестанно дует и непременно в лицо, а под ногами то скользко, то мокро, то всё одновременно!       И солнца нет. Потому что бледно-серое подобие солнца, выглядывающие на два-три часа, не только не греет, но даже не светит. И только по ночам, которые наступают тут быстро и надолго, город оживляется разноцветной иллюминацией, но и так, подсвеченный мертвенно-синим и зловеще-алым, выглядит призраком, тенью.       Хотел бы Бокуто тоже стать тенью, слиться с толпой мокрых хмурых людей, больше похожих на статуи, спустившиеся с постаментов и крыш.       — Всё хорошо, Котаро! — обманчиво бодро тараторит менеджер. — Отдохни до пятницы. Развейся! Побегай, только не перенапрягайся! — и отключается быстрее, чем Бокуто успевает спросить когда следующая тренировка.       Смартфон не летит в стену только потому, что прилип к ладони. Бокуто пару раз набирает Куроо, потом Акааши, и скидывает звонок. Садится на велотренажёр, но ноги не слушаются, попадая всё время мимо педалей.       Какой же он слабак! Дурак! Неудачник! — слёзы разъедают глаза. Бокуто глотает их, срывая дыхание напрочь. Так и врезался бы с силой об монитор тренажёра, но это и так уже второй за полгода. Приходится стиснуть зубы и поднажать, но в шуме гудящей крови всё так же слышен пронзительный свист болельщиков и громогласный смех соратников.       Педали прокручиваются с трудом, каждый оборот отзывается болезненным дребезгом в коленях. Душно, как в русской парилке, из которой он едва выполз, продержавшись постыдные пятнадцать минут. Тогда парни из команды тоже смеялись, хлопая по спине горячечными руками и колючими прутьями, но обида, мерзкая, противная, как перебродивший натто, подступила только сейчас, зато накрыла с головой, и теперь каждая непонятая мелочь: слово, взгляд, жест — кажутся оскорблением или насмешкой.       Просто он — слабак.       Зачем такой команде, вселенной, Акааши?       Акааши такой точно не нужен.       Акааши слишком хорош для этого мира.       Акааши встретил кого-то ярче, сильнее, теплее, иначе зачем он хранит сигареты, которые пахнут не Куроо, а кем-то ещё?       — Вот дерьмо!       Воздух встаёт в глотке комом.       Блестящая ручка велотренажёра кренится, уходя по косой вверх, следом срывается пол, тоже вверх, впечатываясь в лицо, ладони и колени с неприятным хлюпающим звуком. Бокуто всматривается в мелькающие перед глазами чёрные мушки, но только промахнувшись несколько раз рукой, понимает, что это не насекомые или пыль, а что-то неосязаемое и похоже в голове.       Это так же смешно, как несмешно.       Он жмурится с силой, выдавливая слёзы, потом долго моргает, упершись гудящим лбом в пол. Боль стекает по шее, между лопаток и тюкает совсем сильно в пояснице, будто бы там огромный наливающийся синяк, но под пальцами только влажная от пота кожа. Мысли о чужих сигаретах в квартире Акааши не отпускают, перекрывая физический дискомфорт, и вскоре Бокуто готов завыть или приложиться ещё раз, желательно носом или чувствительным локтем, лишь бы избавиться от преследующего все эти дни мерзкого запаха смеси табака и чего-то приторно-сладкого, то ли вишни, то ли клубники, все эти синтетические ягоды на один вкус — лжи.       Акааши тогда сказал, что это ничего не значит.       Наверное, для Акааши и не значит, но не для него, не для Куроо, не для них двоих!       Что же так тошно?       Это он, Бокуто, виноват, он недостаточно хорош. Он снова облажался, проиграл, как проигрывал сотни раз до, и каждый такой вот проигрыш стоит в горле рыбьей костью, разъедая изнутри то немногое, что казалось незыблемым, но тоже угасло, потухло, стаяло, делось куда-то, оставив горечь и угли.       Нет-нет, Бокуто больше не встанет — некуда, незачем, не с кем! Он один, он никому больше не нужен!       Вспыхивает экран смартфона, слепя заплывшие слезами глаза. Так и шмякнул бы его тоже об пол, как разрушил собственными неуклюжими руками карьеру и жизнь.       — Куроо?       Куроо на той стороне континента молчит.       — Кремируй мой телефон со мной.       — Поднимайся! — Куроо рявкает зло, наклонившись к камере ноутбука так близко, что видны одни лишь глаза. Бокуто некуда от них деться и он вскакивает, едва разминаясь с ручкой тренажёра.       — Прыгай!       — Что?       От едкой ухмылки, смявшей лицо друга в угрожающую мину, потряхивает.       — Я сказал — прыгай! — Куроо выплёвывает сквозь сигаретный дым и щёлкает пальцами, давая отсчёт. Бокуто прыгает, как последний дурак, стараясь не уронить выскальзывающий смартфон.       — Теперь отжимайся! — доносится едва-едва, наверное, пальцы перекрыли динамик. Бокуто долго пристраивает смартфон на полу, чтобы видеть Куроо, но тот тоже не сидит на месте, попадая в кадр то локтем, то плечом, то смятой пачкой, так не похожей на ту, другую, оставшуюся в далёком Лондоне.       — Двадцать два! Двадцать три! Двадцать… — Куроо считает громко и чётко. Если закрыть глаза, то кажется, что он рядом. Бокуто и закрывает, вслушиваясь в знакомый голос, пока не улавливает непривычных ноток.       Падает, в очередной раз целуясь с полом.       — Бля! — подобранное у русских ругательство звучит особенно звонко в тишине квартиры.       Куроо хрипло смеётся, давясь неприятным раздирающим кашлем. Наверное, много курит, вот и за звонок уже третья сигарета. Смотреть на него неловко, и Бокуто опускает голову, будто что-то ищет на полу. Мелкий стук дёргает обратно, забинтованные пальцы ударяются по экрану, складываясь в козу.       — Что случилось?       Выходит, видимо, обеспокоенно, потому что Куроо морщится, стискивая губы в кривую ухмылку.       — Не вписался… — он вкладывает в щель рта новую сигарету, позерски прикуривая от спички. — В одно окно.       И тут же добавляет:       — Отпустило?       Бокуто кивает, ему действительно лучше. Мышцы выкручивает усталостью и в животе голодно сосёт, но валяться и плакать больше не хочется.       Хочется закидать друга сотнями глупых вопросов, а ещё больше обнять или дотронуться хоть до тех же пальцев, но между ними километры и часы, гигабайты и мегапиксели, недомолвки и оговорки. Всё, что остаётся, провести рукой по экрану, вспоминая какова на ощупь сильно отросшая чёлка.       — Неудобно?       — Нормально. Что мне ей особо делать? — Куроо жадно затягивается и сбрасывает пепел в банку из-под пива, а может сока, кто там эту корейскую азбуку разберёт.       — А дрочить?       Куроо попёрхивается, вперяясь непонимающим взглядом.       — Дрочить забинтованной рукой как? По-другому?       — Не знаю. Мне как-то не до этого было.       Куроо снова смеётся, теперь легко и заразительно, Бокуто тоже захлёстывает. Пресс болезненно сокращается, но от этого смех ощутимее и приятнее. Вообще, рядом с Куроо всё приятнее, даже обычная уборка или мытьё посуды, что уж говорить о прогулках, превращающихся каждый раз в увлекательное приключение. Как он это делает, Бокуто задумывается только сейчас, когда они невыносимо далеки и одновременно так близки.       — Ты тридцатого прилетишь или тридцать первого? — он откидывается на стену, утираясь попавшейся под руку футболкой.       — Я не приеду, — Куроо отвечает спокойно и ровно, будто и не смеялся минуту назад. В окошке скайпа блестит голая грудь роскошной блондинки. Вроде бы плакат остался от прошлого жильца, а, может, если судить по оборванным краям, позапрошлого, но Бокуто впервые понимает, что это изображение обнажённой девушки, а не просто яркое пятно на стене.       — Родственники настаивают на омиай**, — Куроо снова появляется в кадре, теперь с кружкой и явно не молока. — Акааши сказал, что я должен поехать, и он прав. Мне надоело прятаться.       — Новый год не лучшее время для таких разговоров.       — Лучшее время для таких разговоров уже прошло.       Бокуто на такое нечего ответить и он замолкает. Куроо тоже молчит, но не отключается, воспалённые глаза тлеют сигаретными огоньками, пока, прогорев, не проваливаются пустотой.       Последняя игра сезона, года и его карьеры — так думает Бокуто, старательно выполняя обязательную растяжку. Все упражнения он делает один и даже больше не стреляет жалостливым взглядом в сторону тренера, тому своих на такое пропащее дело явно жалко, а скоро, если его, конечно, не попрут прямо сегодня, не дадут и скакалки.       Выпустят ли его сегодня на площадку? — назойливо свербит в голове. Чтобы хоть немного отвлечься, Бокуто ускоряет темп. Спрашивать после вчерашней неудачной разминки не решается, взгляды ребят из команды говорят сами за себя. Дышится так тяжело, что снова мутит. Он небрежно приваливается к стене, улыбаясь оглянувшемуся капитану со всей дури, тот только раздражённо кивает и отворачивается, продолжая разговор с либеро.       Глотку раздирает жаждой.       Из-под пустой бутылки подмигивает синим огоньком смартфон.       «Извините, Бокуто-сан. Я не успеваю на матч».       Все сообщения от Акааши безлико вежливые и формальные, и вроде бы пора привыкнуть, но Бокуто не привыкает. Он быстро набирает ответ, используя с десяток улыбающихся смайликов разных размеров, потом задумывается и добавляет ещё столько же стикеров с поцелуями. Отправляет на резкий выдох и вскакивает, собираясь ещё попрыгать. Ответ приходит тут же и от Куроо.       «Я тебя тоже и очень, но передёрни уже в туалете и дыши ровно!»       Бокуто передёрнул бы, но у него игра и вот прямо через пять минут.       Выйти на ту же площадку после оглушительного поражения, пусть и в товарищеском матче, как добровольно ступить на эшафот. Кто не проигрывал, тот не поймёт. Кто жрал песок из-под ног победителей, не осудит. Бокуто стоит у жирной белой линии не в силах сделать шага. Трибуны почти пусты, но только для других, для Бокуто они наполнены осуждающими взглядами и презрительным свистом.       — Lets go! — толкает в спину рука, потом ещё одна, и ещё. Бокуто чувствует их тепло, это больно. В самом деле, не оправдывать чужие надежды невыносимо больно.       Икры сводит долгой мучительной судорогой, за которую Бокуто успевает вспомнить все свои унизительные промахи, и в ушах вновь звучит укоризненный голос Акааши.       Просто он — слабак.       Слабак-слабак-слабак! — бьётся внутри и снаружи, накрывая душной пеленой страха. Бокуто бежал бы, но от себя не спрячешься, и просто закрывает глаза, надеясь провалиться куда-нибудь в Дзигоку*** или хотя бы подвал.       — Бокуто-сан! — голос Акааши звенит так отчётливо и громко, будто наяву.       Бокуто быстро разворачивается, ища среди редких зрителей знакомое лицо, незаметно оказываясь перед сеткой. Накрывает трясучкой, но уже другой. Теперь мышцы сводит в предвкушении, ломая тело в привычную стойку. Стук мяча, тычки капитана, шум загнанного дыхания, гул множества ног — всё сливается в одно ощущение позабытого восторга. Прыжки и блоки даются неожиданно легко и вскоре распирает одним лишь азартом, только жаждой победы.       Бокуто видит его с финальным свистком, сквозь обнимающие руки соратников и мокрую чёлку. Акааши стоит в третьем ряду, беззвучно шевеля губами.       «Люблю тебя!» — читает Бокуто.       — Я тоже! — кричит Бокуто, но слова тонут в громогласной речевке проснувшихся болельщиков. Он бежит, как бежал бы с олимпийским факелом, но ловит лишь хлопок закрывшейся двери.       — Ты куда, Котаро? — кто-то спрашивает сзади, удерживая за плечо. Что Бокуто ответить, если он и сам не знает куда, только за кем?       Он уходит с площадки не сам, парни снова смеются, подгоняя в спину. Спину печёт, подмывая оглянуться, Бокуто и оглядывается — никого.       Никого, чью улыбку он бы хотел увидеть, до раздевалки так и не встречается. Поверить, что за менеджером, ещё издали разразившимся хвалебной тирадой, действительно стоит Акааши почему-то нелегко. Бокуто щиплет себя трижды, прежде чем сквозь стук собственного сердца слышит свой же голос.       — Акааши! Ты же сказал, что не успеешь!       Бокуто расцеловал бы его на глазах у всей команды да даже всего мира, но что-то в его позе, то ли сгорбленной, то ли сломленной, останавливает.       Акааши против публичных проявлений близости. Бокуто, на самом деле, всегда об этом помнит, но разве можно сдержаться хоть от обычных дружеских объятий, если он так близко, буквально в двух шагах? Бокуто эти два шага на один прыжок, только делает он его в противоположном направлении, к приоткрытой двери в какой-то коридор. Акааши выходит следом, закрывая дверь с явным облегчением.       — Я думал, что не успею… — шёпот гаснет в футболке. Акааши утыкается лбом в руку, выравнивая сбитое дыхание несколько минут, потом неловко ведёт носом вверх, задирая рукав, следом царапает сухими губами, судорожно вжимаясь во влажную от пота кожу не поцелуем даже, а каким-то особым движением.       Бокуто перетряхивает, как током.       Этот жест интимнее и дороже любых поцелуев и признаний в любви. Горячечное касание лба в плечо взводит сильнее, чем если бы Акааши залез рукой в шорты, лаская член.       Потому что это только для него.       Так, Бокуто уверен как ни в чём другом, Акааши не делает даже Куроо.       — Извините, меня не было рядом.       — Хей, Кейджи! Да ничего не случилось, — Бокуто улыбается, мысленно кляня Куроо, потому что больше Акааши узнать о злополучном матче неоткуда. Не смотрит же он их при таком загруженном графике сам?       — Ты видел, как я пробил?       — Да, — Акааши отодвигается, пряча взгляд под ресницами. — Да, Бокуто-сан, вы были круче всех.       Прикоснуться к себе по-настоящему Акааши разрешает только в квартире. Бокуто к тому времени изнывает от желания и готов трахнуть его прямо в углу прихожей, ткнув носом в висящие на вешалке куртки. Красочные картинки тут же заполняют голову, отключая от реальности, и он прижимает Акааши к стене, задирая водолазку. Живот покрывается мурашками от прикосновения замёрзших губ. Бокуто вылизывает пупок, широко проводит языком вверх, вынюхивая неурочные запахи, но того мерзкого — чужого табака — не улавливает.       Звонок менеджера застаёт со спущенными штанами. Бокуто игнорирует его довольно долго, пока Акааши не прикусывает губу, разрывая поцелуй.       — Ответьте.       Спорить с таким — серьёзным — Акааши себе дороже, и Бокуто всё же принимает звонок, резко дёргая непослушные шнурки на кроссовках. Акааши, словно только этого и ждал, быстро снимает обувь, пальто и скрывается, прихватив рюкзак, в темноте комнат.       Бокуто остаётся только многозначительно поддакивать расхваливающему менеджеру, попутно раздеваясь. Рейтинг игроков, пересмотр контракта, одобрение тренера, премия — всё пролетает мимо ушей. Бокуто сейчас совсем не до волейбола, Бокуто сейчас нужен только Акааши.       Акааши стягивает водолазку плавным выверенным движением и в мягкой подсветке бра это похоже на приватный танец в стриптиз баре больше, чем должно бы.       — Можно я сам раздену тебя? — Бокуто машинально суёт смартфон в карман, забыв, что он голый.       Акааши кивает, опуская руки. Зачем-то закрывает глаза, потом жмурится как от яркого света, хотя единственный включённый светильник лишь немного рассеивает сумрак, очерчивая только контуры.       — Я так давно тебя не видел.       Бокуто осторожно проводит по его груди поверх футболки.       «И не трогал», — добавляет мысленно, целуя кончик носа.       Акааши смешно морщится, отвечая невесомым касанием бедра.       Стащить с него, покорно замершего, футболку и джинсы, хватает нескольких минут. Бокуто дольше водит шершавыми пальцами по выступающим рёбрам и лопаткам, задерживается на ягодицах, ложащихся в большие ладони твёрдыми застывшими мышцами. Приходится несколько раз сильно сжать, забираясь под трусы, чтобы Акааши хоть как-то ожил, подаваясь вперёд. Живот мажет мокрым и твёрдым всего миг, выдавая крепкий стояк.       — Ты всё ещё хранишь те сигареты? — Бокуто всматривается в лицо Акааши, опуская ладонь на его член. Давит, пока стиснутый рот не открывается коротким стоном.       — Нет, — Акааши смотрит искоса, быстро облизывая нижнюю губу. — Конечно, нет.       Бокуто медленно проводит по бёдрам, подцепляя за резинку трусы, и тащит их вниз, до самых ступней. Потом отступает на пару шагов и пристально всматривается в каждую линию и складку. Акааши стоит ровно и неподвижно, как чёртовы статуи в Летнем саду. Наверное, так же он стоит под камерой, послушно поворачиваясь и изгибаясь по приказу фотографа или оператора, или кто там ещё командует на съёмочной площадке.       — Ты похудел.       Не заметить невозможно, как и промолчать.       — Совсем немного, — отзывается Акааши и шагает навстречу. Он почти падает, втыкаясь в грудь носом, дышит тяжело и часто, оглаживая плечи и спину. Его руки кажутся чужими, как и губы, судорожно впивающиеся в кожу короткими яростными поцелуями. Слишком гладкие и отчуждённые, Бокуто такие не нравятся.       — Кейджи! — он ловит чужие ладони своими, заводя руки назад, пока Акааши не выгибает дугой. Так твёрдый член упирается в живот и до вытянутой шеи легко достать ртом.       Так Акааши не сможет спрятаться.       — Я хочу видеть тебя.       Акааши обречённо вздыхает и, легко выбравшись из тисков рук, включает верхний свет.       Бокуто медленно толкается сзади. Член входит туго, несмотря на смазку, хотя он и не старался растягивать, всего лишь всунул несколько раз два пальца в сжатую дырку. Сегодня будет так, как хочет именно он, а он хочет долго, много, жёстко и крупным планом. Бокуто толкается снова, немного дальше и под другим углом. Кожа вокруг отверстия натягивается, белея, когда он вытаскивает член, и Акааши подаётся следом, выпячивая задницу. Приходится удерживать его за бёдра, чтобы не сбиться с мучительного для обоих ритма, но так лучше видно и покрасневшую, блестящую от смазки дырку, и упругие ягодицы, и собственный член, выглядящий сейчас очень внушительно.       Трахая Акааши, Бокуто сам себе всегда кажется внушительнее.       И смотреть, как Акааши принимает его член, весь, до самых яиц, как подрагивает и прогибается от фрикций, как пытается подмахивать задницей, чтобы продлить ощущения, наслаждение не менее острое, чем сам секс.       Так Акааши только его, Бокуто.       И немного Куроо.       Куроо можно.       Куроо нужно.       Бокуто смотрит, не отрываясь, и задыхается с каждым движением всё сильнее; глотка сохнет, зато плечи и спину холодит потом. Как будто он бежит кросс, а не сдерживается, чтобы не вколотить Акааши в кровать.       — Бокуто-сан… — Акааши наконец прорывается стоном, отрывая голову от подушки. — Быстрее. Пожалуйста.       Колени у него разъезжаются, не выдерживая чужого веса.       — Я же любуюсь, — ответ приходится куда-то в шею. Бокуто прикусывает кожу, оставляя блестящий слюной след. Акааши отзывается новым стоном, протяжным и сиплым, всё в ту же подушку.       Бокуто выходит почти до конца, раздвигая ягодицы пальцами. Яркая головка члена подрагивает, толкаясь в анус, припухшие края отверстия раздвигаются с влажным хлюпом. Акааши нетерпеливо выгибается, стараясь насадиться глубже. Его тихий скулёж взводит в тугой жаркий комок. Бокуто тоже больше не может и входит резко и глубоко, наваливаясь сверху на спину. Акааши всхлипывает, судорожно шаря ладонью по простыне. Бокуто накрывает её своей, переплетая пальцы, и протискивает вторую руку между влажной щекой и такой же мокрой подушкой.       — Что бы ты сделал, если Куроо был здесь?        Он пропихивает пальцы в раскрытый рот, проезжаясь костяшками по зубам.       — Отсосал ему, — едва слышится в ответ. — Вот так.       Акааши заглатывает пальцы, старательно вылизывая фаланги языком.       О, да! Бокуто хотел бы это увидеть снова, наверное, в сто тысячный раз, но смотреть на Акааши под Куроо тоже особое удовольствие, сравнимое разве что с выматывающей до помутнения сознания игрой в волейбол. Да Бокуто даже согласен однажды обменять волейбол на такие вот игры втроём, только пусть оно, это однажды, наступит не сразу, а лет через десять-пятнадцать.       Он кончает раньше, спуская глубоко внутрь, и стискивает чужой член в кольце пальцев. Вбивается короткими резкими фрикциями, растаскивая сперму, пока Акааши не содрогается в оргазме, захлёбываясь придушенным стоном.       Встать ему Бокуто не даёт до самой утренней пробежки, плотно укутав в одеяло и подмяв получившийся кокон под себя.       Утром Бокуто поёт: в душе совсем тихо, чтобы не разбудить Акааши, на улице едва не перекрикивая Imagine Dragons, взывающих из наушников победить или умереть. Запорошенные мостовые и тротуары приятно скрипят под кроссовками, влажный воздух ободряюще хлещет щёки, вокруг та странная тишина, что свойственно вымершим городам. Бокуто понимает, что так никого и не встретил за часовую пробежку, только в подъезде. Он оглядывается — машины, заваленные снегом, пушистые шапки деревьев и кустов, нечищеный двор, обезображенный лишь его следами.       Питер безмятежно спит, погребённый в сугробах, как в саване.       Бокуто срывается по лестнице вверх, впервые забыв придержать дверь. Мерзкий дребезг сотрясает весь дом, отзываясь болезненным пульсом в висках. Бокуто кажется, почему-то кажется, что Акааши ему приснился, и от этой мысли тошнит сильнее, чем от русской водки поутру.       Акааши сидит на диване с чашкой кофе и что-то листает.       — Я дома, — Бокуто невольно замирает в дверном проёме, боясь спугнуть наваждение.       — С возвращением, — Акааши улыбается, мягко и счастливо, будто правда снится.       — Что там у тебя? — вообще-то Бокуто тянется рукой проверить, не растает ли Акааши, но натыкается на твёрдую картонную обложку.       Он быстро проглядывает весь блокнот: график тренировок, меню на месяц, кривая веса, подсчёт забитых очков и промахов, последних, конечно же, больше. Сдержаться, чтобы не выкинуть ворох бумаги в урну, стоит усилий. В тоне разочарование скрыть не удаётся, как и обиду, снова захлестнувшую разрушительным цунами.       — Только не говори, что оставшиеся два дня ты собираешься заниматься этим?       — Бокуто-сан…       — Нет, Кейджи, не Бокуто-сан! Когда уже я перестану быть для тебя капитаном?       — У вас… — Акааши запинается на миг, но тут же подбирается, вскидывая обычный нечитаемый взгляд. — У тебя входящий.       Бокуто машинально проводит пальцем по экрану, включая сразу громкую связь. Куроо минут двадцать распинается об общих знакомых и преувеличенно бодрый голос не внушает доверия.       Новый год они встречают вдвоём, почти как в первый год отношений. Вся разница в ширине подоконника, на котором нужно удержаться вместе, и ширине плеч, которые нужно удержать. Еще отблески далёких фейерверков здесь, на Невском, намного ярче, и едва пригубленное шампанское стоит раз в десять больше. Но зато губы, жадно затыкающие поток бессвязных фраз, такие же мягкие и вкусные, как и пять лет назад, и в широко раскрытых глазах неподдельная радость, и так же неуверенно, а оттого ещё более волнительно звучит среди треска свечей его, Бокуто, имя.       — Котаро-Котаро-Котаро! — Акааши жмётся всем собой, таким острым и колючим, впиваясь пальцами в плечи, руки, спину. Он не гладит — чертит, вырисовывая контуры мышц и сухожилий, выцарапывает короткими аккуратными ногтями рисунок вен, заполняя их же кипящей лавой одним лишь непривычно дерзким взглядом из-под ресниц.       Северная Венеция, оправдывая, наконец, красивое название, расцветает брызгами салютов и пятнами фонарей. Она шумно взвивается снежными волнами, бьётся в окна метелью и отголосками праздника.       Бокуто всё равно.       У них затмение — полное.       Оно, затмение, так и не рассеивается окончательно до самого отъезда Акааши. Только серая громадина аэропорта заставляет очнуться из сладостной иллюзии. Бокуто с досадой кусает губы, вспомнив тысячи дел и мест, в которые они не успели. Акааши выглядит по-обычному — спокойным и сосредоточенным.       Это раздражает.       Бокуто выскакивает из машины первым, вытаскивая за собой подозрительно тощий рюкзак.       — Оя! Он же совсем как у Куроо!       — Куроо-сан подарил мне такой же.       — А мне? — губы сами собой надуваются в обиженной гримасе. — Я тоже хочу что-нибудь парное.       — Хорошо, — Акааши снисходительно улыбается, протягивая руку за рюкзаком. — Давайте в следующий раз что-нибудь выберем. Может быть футболки?       — Куртки! — Бокуто вместо рюкзака подаёт свою руку, переплетая пальцы. — В Питере без куртки никак.       Они так и доходят до стойки регистрации, не размыкая рук. Акааши отводит взгляд, пряча покрасневшие щёки в шарфе, но не отчитывает, как обычно, за неподобающее поведение, и Бокуто, воодушевлённый таким прогрессом, быстро чмокает чужие пальцы и обнимает — совсем не по-дружески.       — Возвращайся уже домой, Кейджи.       Бокуто думает, что это он всего лишь думает, но Акааши дёргается под рукой, выдыхая как-то нервно, даже испуганно. В поднятом взгляде смесь усталости и той жуткой покорности, что обычно считается воспитанностью и уважением.       Бокуто вдавливает его в куртку, лишь бы не видеть тени вины на лице, лишь бы забыть этот взгляд.       — Я недостаточно о вас забочусь, Бокуто-сан, — Акааши не спрашивает — констатирует факт. Спина под ладонями Бокуто бугрится каменными тяжами.       — Нет-нет, Кейджи! — он проводит с силой от затылка до скрытой пальто задницы, невольно задерживая руку внизу. — Для заботы у меня есть менеджер! Просто будь рядом.       Акааши возится, пытаясь ответить, но под давлением ладони послушно опускает голову обратно.       — Но ты не должен ради меня что-то бросать! — новая ложь легко соскальзывает с губ, только голос немного срывается, и Бокуто говорит много и быстро, перескакивая с прошлого матча на погоду в Лондоне, потом на кимбап и бородинский хлеб, пока не захлебывается в потоке собственных слов.       — А в следующий раз я отведу вас с Куроо в русскую парилку! Вот увидишь, какая это пытка!       Акааши молчит, опустив руки, он больше не обнимает, просто прислоняется.       Бокуто ударил бы себя сам, раз Куроо нет рядом, но пальцы не разжимаются, сминая тяжёлую ткань пальто.       — Переедешь, когда захочешь, — он отталкивает Акааши от себя, силясь не сорваться следом. Тот коротко кивает и, не прощаясь, уходит в зону посадки.       Как же Бокуто хочет остановить его, удержать, крикнуть, в конце концов, как его любят! И пусть все-все об этом знают, пусть видят — Акааши с ним, Акааши его, весь-весь, навсегда, насовсем. Но воздух — стылый и плотный — забивает рот, а Акааши становится дальше, невесомее, призрачнее и не выглядит ни довольным, ни даже безразличным.       Бокуто знает, просто знает: Акааши сейчас сжимает в пальцах билет и снова подаст его мятым, и поэтому всё же кричит:       — Может быть… может быть, это случится завтра?       — Нет, — качает головой Акааши.       — Не так скоро, — вымученно улыбается Акааши.       — Я подожду! — снова кричит Бокуто, всматриваясь в удаляющуюся спину до рези в глазах. Но и потом, в такси, маленьком баре в подвале соседнего дома, выхоложенной спальне, видит её контур, не теряющий чёткости и среди мокрых рыхлых хлопьев снега.       Он включает кофеварку и долго стоит у окна, чувствуя странное спокойствие. Приятный бодрящий аромат растекается по кухне, чашка греет ладони. Бокуто касается её края губами, там же, где ещё утром касался Акааши. Ярко вспыхивает уличный фонарь на углу, обнажая припорошенные серебром узловатые остовы старых тополей и чистое, как нетронутый лист бумаги, полотно тротуара.       Питер, засыпанный снегом, совсем как Акааши: безразлично красивый снаружи и неизбежно продрогший внутри.       Бокуто станет для него солнцем — сквозь километры и часовые пояса. Уж он-то может, ему такое точно по плечу!