Питер-Лондон-Сеул

      Пусто, у Куроо пусто — в карманах. Пожалуй, это напрягает. Пальцы привычно вытаскивают сигарету из пачки, губы мнут фильтр, ещё стерильно-белый, и воздух всасывается резче и чаще в предчувствии долгожданной дозы никотина.       — Оппа, здесь не курят, — дёргает за рукав. Куроо долго щурится, пытаясь понять, где он находится, а тонкая женская рука бесцеремонно вытаскивает сигарету. Смятый комок летит в подставленные ладони услужливо склонившегося официанта.       Вот чёрт! — горчит на языке жажда. Куроо резко выдыхает, пряча полупустую пачку в карман пальто.       Сигареты дороги и дело даже не в их цене.       Seven Stars, как символ стабильности. Куроо курит их столько же, сколько спит с Акааши.       Это зависимость.       И бросить курить, как бросить Акааши, никакой кожи не хватит залепиться никотиновыми пластырями. И Куроо прикуривает одну за другой, опустошая пачку за считанные часы. Одежда, волосы, пальцы, кажется, даже сетчатка впитывают горечь дыма, отсрочивая ломку, но не уменьшая потребности хотя бы слышать его голос, такой колкий, дребезжащий, безнадёжно отстранённый, будто Акааши давно и глубоко простужен. Да так оно и есть, Куроо уверен, Акааши болен, и проблема совсем не в проклятых минус два, шквальном ветре и зябкой лондонской мороси.       — Оппа, ты меня слышишь? — всё та же рука настойчиво маячит перед лицом. Куроо улыбается:       — Тебя, нуна, слышат даже люди на противоположном конце города, — пальцы теребят теперь смартфон, бессмысленно елозя им по столу. — То-то микрофон в руки не дают.       Юна обиженно фыркает, натягивая в отместку суровую мину непосредственного начальника, и раскладывает на всю поверхность стола карту, кажется, Амстердама, а, может быть, Неаполя. Куроо честно забывает следующий город назначения, если только это не Лондон, а это не Лондон вот уже седьмой раз. Официант неловко топчется с двумя чашками эспрессо, не находя для них свободного места, но выучено держит подобострастную улыбку. Никого другого в этой кофейне в столь ранний час всё равно нет, а они вроде как с телевидения, что автоматически повышает статус, несмотря на потрёпанный внешний вид.       А у Куроо пусто, реально пусто, и в карманах, и в кошельке, и на заблокированной кредитке. Хотя по его наглой ухмылке не скажешь, но заработанных денег едва хватает на оплату жилья, телефонные счета, сигареты и авиабилеты, частично погашенные накопленными бонусами.       — Вот здесь обязательно поблагодари спонсора, — Юна, не понадеявшись на один лишь строгий тон, дёргает за рукав. Кофейное пятно растекается по чёрт-знает-какой площади, слизывая пару кварталов коричневым потёком.       Куроо кивает, старательно промакивая обезображенную карту салфетками.       Мысли упорно возвращаются в прежнее русло: встреча с Акааши уже трижды не случилась, каждый раз за день или два у него внезапно менялось расписание, и Куроо оказывался в Питере.       Можно подумать, что Акааши его избегает.       Куроо не думает, разве что изредка, как сейчас, когда Бокуто захлёбывается в лайне рассказом о заснеженном Хакни, мармайте и выпирающих рёбрах Акааши.       — Поужинаешь со мной сегодня?       Куроо вздрагивает. Ярко-алые ногти, позвякивая стразами, отбивают что-то отдалённо напоминающее реквием. Кажется, она собиралась стать известной пианисткой, но не стала, и Куроо вообще-то наплевать почему. Но именно ей, красивой, утончённой и целеустремлённой, Куроо обязан работой ведущего совместного корейско-японского шоу о путешествиях, а значит — всем.       Губы привычно раскрываются в ухмылке, ладонь накрывает дёрнувшуюся руку. Теперь наклониться к раскрасневшемуся лицу, спрятав под чёлкой раздражение, и сказать какую-нибудь милую чепуху про глаза, кожу, причёску или ангельский голос.       Должно прокатить.       Всегда прокатывает.       — Извини, — Куроо устало откидывается на спинку стула, — я гей.       Сигарета ломается между пальцев, кофешопы Амстердама, а это всё-таки Амстердам, накрывает табачной крошкой. От Амстердама до Лондона чуть больше пятисот километров.       — Я знаю, — Юна подзывает официанта щелчком длинных, изящных пальцев. За такие пальцы можно душу продать, жаль, у Куроо больше ни одной нет.       — Так заметно?       — Ты неплохо маскируешься. Если бы ещё не залипал на инстаграме той модели, Акааши Кейджи кажется, то сошёл бы за нормального.       — А, — на большее Куроо не хватает. Горло сохнет. Прикурить бы.       — Хочешь, познакомлю с ним?       — А можешь?        Как же подмывает сказать, что он сам кого угодно познакомит с Акааши Кейджи!       — Один мой друг завтра его снимает.       — Здесь?       Почему Куроо этого не знает?       — В Сеуле, — кивает Юна. — Всего один день.       Похоже, в Куроо что-то сломалось: не дышится, не кричится, не движется.       Хотя, всё логично: его, Куроо, на самом деле, в жизни Акааши нет.       — Он будет без бойфренда, — Юна кривит губы, будто в принесённой чашке не кофе, а выжимка кайенского перца. — Хотя вряд ли тебе это поможет.       Да, все вокруг знают: в жизни Акааши Кейджи место только фешн-съёмкам, рекламным роликам, модным показам и выдающемуся, с какой стороны ни посмотри, волейболисту Бокуто Котаро!       Куроо сдохнет, если сейчас же не заткнёт чёрную дыру, разъедающую рёбра.       И он затыкает — сигаретой, раздавливая зубами фильтр.       Зажигалка щёлкает впустую, отсчитывая время до ближайшего апокалипсиса.       — Куроо? — тревожный голос едва пробивается сквозь монотонный гул уничижительных мыслей. — У тебя сообщение, — Юна облегчённо вздыхает, поймав осознанный взгляд.       Куроо опускает голову, ставшую неподъёмной.       Смартфон действительно мигает.       «Прилетаю в семь утра».       Куроо не успевает ответить, как экран вспыхивает новым сообщением.       «Встретимся вечером, после съёмки».       — Что-то хорошее? — Юна нетерпеливо наваливается на плечо, заглядывая в экран.       — Хорошее, — Куроо улыбается, судя по ехидному прищуру девушки довольно глупо.       Все счастливые люди выглядят глупо, а он счастлив, в самом деле счастлив, и это чувство разрывает изнутри, просачиваясь сквозь губы, ноздри, наверное, даже кожу.       Куроо не видел его с мая.       Куроо не касался его грёбаных полгода.       Куроо не дышал все эти чёртовы часы и минуты бесконечно долгого перекура.       Завтра Куроо надышится — Акааши.       Где бы только денег на ужин взять?       Остаток дня и ночь теряются в мареве фантазий. Утром не вспомнить ни одной, остаётся только тягостное ощущение непроходящей эрекции.       Куроо думает, что передёрнет по-быстрому. Чтобы не отвлекаться при встрече. И мысленно рисует Акааши: вскинутые кверху руки, приоткрытый в стоне рот, яркие обслюнявленные соски, поджатый живот. Между разведённых бёдер Бокуто: жаркий, резкий, мышцы спины бугрятся под взмокшей кожей. Пальцы сжимаются крепче, до хруста, проходясь по стволу, челюсти скрипят, вгрызаясь в подушку. Представлять Акааши под собой почему-то не получается, вернее, не получается так возбуждающе.       Рингтон вспарывает дрожью. Куроо не отвечал бы, но на экране до боли нужное имя.       — Кейджи? — выходит хрипло, вымученно, следом прорывается обличительный стон.       — Мне перезвонить позже? — невозмутимо отзывается Акааши. Куроо прикусывает губу, по ладони растекается тёплая жижа.       — Нет, — трясёт, выкручивает каждую жилу и мышцу, будто Куроо тоже болен, да он и болен. — Пожалуйста, не отключайся!        Куроо утыкается в подушку, сдавливая остро чувствительную головку до потемнения в глазах.       Акааши молчит. В его молчании нет ничего особенного, но Куроо видится неловкая улыбка, и судорожный ход кадыка, и теребящие карандаш или край одежды пальцы — красивые, длинные, вечно холодные.       — Поужинаем вместе? — он спрашивает, наверное, через целую вечность, всё ещё сжимая член.       — Конечно, Куроо-сан. Я пришлю вам адрес отеля.       Отголосок смеха растаскивает рот в ухмылку. Куроо не удаётся справиться с ней до самого вечера.       Он выныривает из метро около восьми, невольно останавливаясь. Город больше не кутается зябко в тяжёлые одежды, город сверкает, переливается в тёплом свете фонарей как огромный бриллиант. Люди, кажущиеся ещё днём хмурыми тенями, не спешат как обычно по своим делам, а неторопливо прогуливаются, смеясь и болтая, словно каждый из них счастлив, как он сам.       Куроо понимает в чём дело, только разминувшись с Санта-Клаусом, трезвонящим в колокольчик на углу Мапо-Гу.       Сеул, как и весь мир, в преддверии Рождества расцветает тысячами огоньков-фонариков, серебристым кружевом изморози и сотнями улыбок, затмевающих далёкие, совсем призрачные звёзды.       Губы зудят. Куроо трёт их побелевшими пальцами, вспоминая, где оставил перчатки. Перекрёсток шумит, как беспокойное зимнее море. За потоком машин, тоже каких-то неуловимо праздничных, такой же сияющий людской поток. Знакомый профиль среди радостных лиц выделяется серьёзностью.       Куроо сглатывает, много-много раз, но колючий комок так и не проталкивается, перекрывая дыхание.       Они стоят на разных сторонах дороги, а будто на разных сторонах бездонной пропасти.       Ноги врастают в тротуар. Глаза не отрываются от бледного расплывшегося пятна-лица, потерявшего в отсветах фар всякое выражение.       Так бывает после долгой разлуки, что не знаешь, как подступиться. Вроде бы всё так же, как раньше, но не так. Страшно, а вдруг они изменились настолько, что больше не нуждаются друг в друге?       Светофор сменяется трижды, прежде чем Акааши срывается в быстрый шаг, только идёт он совсем в другую сторону. У Куроо звонит телефон. Он снимает блок машинально.       — Номер 654, — коротко, как приказ, звучит в ухе.       Куроо переходит дорогу, всё ожидая, что провалится в эту чёртову бездну. Но асфальт под ногами твёрд и незыблем, в отличие от рук, судорожно шарящих в карманах — пусто. Даже сигарет нет, видимо, выронил.       Просочиться в отель незамеченным удаётся легко. Куроо пристраивается к группе китайских туристов, восторженно щёлкающих фотокамерами, успевая обменяться с несколькими из них визитками. На нужном этаже и вовсе никого не встречает, но на всякий случай проводит пустой ладонью над датчиком, будто отельной картой.       Он шагает в номер, как в открытый космос, отрезая дверью настырно лезущий прямо в душу мир с железными рамками нормальности.       Куроо не должен быть здесь.       Куроо не должен касаться застывшего, будто впаянного в стену, Акааши и уж тем более стаскивать с него пальто, рубашку, брюки, трусы, обнажая не кожу даже, а простые, а оттого ещё более непозволительные желания.       Акааши выдыхает: коротко и резко, как решается на что-то совсем постыдное, и подаётся вперёд. Он ощупывает лицо, сминая цепкими пальцами веки, щёки, губы, словно ослеп или не верит глазам. Потом целует: жадно и грязно, как никогда до этого Куроо не целовал.       Куроо вдавливает его в стену, безнаказанно оглаживая ягодицы и напряжённый член. Он проводит несколько раз расслабленным кулаком, на пробу, Акааши скулит в рот, прикусывая губу. Куроо ускоряется, надавливая большим пальцем на отверстие уретры, второй рукой удерживая за бедро, пока Акааши не обваливается потяжелевшим телом, проезжаясь напоследок мокрым расплавленным ртом по шее.       — Пойдем ужинать? — Куроо думает, обо что вытереть руку, но не может её вытащить.       — Закажем в номер, — Акааши откидывается на стену, бесстыдно размазывая сперму. Потом ловит руку Куроо, вылизывая запачканные пальцы так старательно, что у Куроо урчит в животе.       Вообще-то, он тоже голоден.       — Окей! В номер так в номер! — Куроо проверяет карманы, будто там могло что-то появиться, но ожидаемо находит лишь бесполезную кредитку. Но трубку гостиничного телефона поднимает решительно, усаживаясь на кровать. Акааши обнимает со спины, пряча ладони под задравшуюся рубашку.       — Это номер 654. Да, я хотел бы заказать ужин. Что будешь? — Куроо оглядывается, Акааши спит, уткнувшись в плечо. Куроо кладёт трубку. С облегчением.       Он осторожно укладывает Акааши в кровать, бестолково оглаживая руки, ноги, спину, пока собственный живот не скручивает спазмом.       Последний раз он ел часов семь назад, и, похоже, это были сигареты.       Куроо набирает номер, теперь на смартфоне, одним кликом. Бокуто не берёт. Зато где-то позади натужно жужжит другой телефон. Куроо настороженно осматривается: Акааши безмятежно спит, изредка дёргая рукой.       — Куроо! — ревёт в динамике, вынуждая не только шмыгнуть в ванную комнату, но и пригнуться.       — Одолжи мне денег, — Куроо перебивает громогласную победную тираду, сверяясь с часами. В ресторан они такими темпами не попадут.       — Немного, — он морщится на бодрое «сколько?» и уточняет, хотя надо отдать Бокуто должное, он никогда не задаёт глупых вопросов типа зачем, почему и как долго:       — На ужин.       Мелодичный звук сообщения о пополнении счёта отзывается пульсирующей болью в челюсти, хотя Куроо склонен списать это на муки совести, ведь занимать у Бокуто даже более стыдно, чем у кого-то другого.       Вот только Акааши не накормишь рассветом, звёздной пылью, росой поцелуев и прочей романтической дребеденью, и Куроо готов поступиться любым из своих принципов, отработав чем и как угодно.       Бокуто берёт секундами, минутами, часами, которые и так достались бы ему.       Разве не дурак?       — Тецу, ты здесь?       Взъерошенный, расслабленный, совсем домашний Акааши сонно щурит глаза из груды подушек. Куроо втягивает воздух с силой, пытаясь раздышаться. Таким, по-настоящему обнажённым, Акааши бывает редко. Порой Куроо думает, что это их с Бокуто вина, ведь Акааши часто приходится быть взрослым за всех, а это не может не накладывать отпечаток.       — У тебя там пропущенные, — он кивает на тревожно мигающий индикатором смартфон, лишь бы отвлечься от красочных картин раскладывания Акааши в тридцати восьми позах, неизвестных даже Камасутре.       — Наверно, Бокуто-сан, — Акааши улыбается, но как-то дежурно.       — Я только что с ним говорил.       — Как его тренировки?       — Кто тебе звонит?       — Я не хочу об этом говорить.       — Менеджер? Акааши, просто скажи, что это менеджер.       — Я. Не хочу. Об этом. Говорить.       — И что я должен думать?       — Что хочешь. Что я неблагодарная тварь. Шлюха. И что трачу ваши лучшие годы. И, может быть, лучше уйти и жить, наконец, своей жизнью?       Акааши говорит всё это совершенно спокойно, с тем же беспристрастным лицом, что обычно выбирает лапшу или кофе. И так же равнодушно-развязно потягивается, демонстрируя замызганный спермой живот, яркие торчащие соски, след его, Куроо, зубов на запястье. Рёбра рвутся сквозь кожу от частого дыхания и только это выдает Акааши, только так он кричит.       — Не дождёшься, — Куроо наваливается сверху, подхватывая разведенные ноги под коленями. Член, болезненно-каменный, проезжается между ягодиц. Акааши ёрзает, прижимаясь теснее, но Куроо не собирается спешить. Пусть попросит, так же громко и чётко, как только что озвучивал явно чужие мысли.       — Куроо-сан, выеби меня уже.       Так, конечно, не просят, так, надменно кривя рот, приказывают.       — С удовольствием!       Куроо заталкивает в этот лживый рот три пальца, чуть позже так же бесцеремонно пихает их в анус, растягивая скользкое от смазки отверстие. Акааши давится слюной, из-под дрожащих ресниц мажет просящим взглядом. И Куроо входит, медленно, осторожно, разводя мокро блестящие бёдра до упора.       Так Акааши беззащитно-открытый.       Он закрывает глаза, стискивая в кулаках простынь. Куроо обводит острые грани рёбер, выпирающих, как Бокуто и жаловался, слишком резко. Кажется, они лопают прямо под пальцами.       Куроо отдёргивает руку, подушечки пальцев горят, как от сигаретных ожогов.       Он подтягивает Акааши выше, на подушку. Так член входит резче и глубже, так Акааши выгибается, ломаясь так искушающе-соблазнительно, что хочется разбить его вдребезги.       Качается, как на волнах, кровать, прорезаясь противным скрипом. Живот скручивает вновь, теперь мучительным жаром, стремительно поглощающим разум. Куроо втрахивается чаще, пока не прошибает горячей дрожью.       Акааши сжимается вокруг члена, выключая реальность напрочь.       Ксо! — как же хорошо! Куроо переваливается на спину, чувствуя себя размазанным по асфальту. Звуки, краски, свет ламп, всё кажется далёким, приглушенным, припорошенным белесой массой, только ладонь Акааши, лежащая на груди, тяжелеет, продавливаясь едва ли не до кишок.       Глотку жжёт жаждой. Куроо облизывает зудящие губы.       — Комната для курения дальше по коридору, — Акааши, закутанный в простыню, протягивает пачку сигарет.       Seven Stars.       Куроо курит их столько же, сколько спит с Акааши.       — Я быстро, — обещает он в дверях, одевшись на удивление быстро. Пальто берёт с собой. На всякий случай.       За стеклом беснуется метель, накрывая незасыпающий город белоснежной вуалью. Куроо открывает окно настежь, вбирая полной грудью морозный воздух. Он кажется особенно свежим после маленького номера, впитавшего за эти несколько часов не только запах потных тел, но и несмываемый флёр похоти.       Куроо думает, что не хочет туда возвращаться — за закрытые наглухо двери, затянутые ровно галстуки и воротники, приклеенные намертво маски обычных незнакомцев.       Ослабшие пальцы соскальзывают с зажигалки, табак липнет к нёбу, стаскивая в тошноту.       Куроо оседает на жёсткую поверхность пластикового стула, скидывая пальто.       Душно.       Как же душно — прятаться.       Сизый дым вьётся под потолок, скрашивая беспощадную белизну в неповторимый оттенок штормовой пучины. Куроо гасит третий окурок в безликой отельной пепельнице, когда Акааши тыкается под руку влажной макушкой.       — Замёрзнешь, — Куроо давит ладонью, опуская на колени возле себя.       — Замёрзну, — Акааши утыкается лицом в пах, зябко передёргивая плечами.       Капли воды стекают с завивающихся кончиков волос вдоль цепи позвонков, просачиваясь в ткань рубашки. Куроо гладит: Акааши холодный, скользкий, как лёд. Кажется, если нажать чуть сильнее, раскрошится. Куроо давит и давит, пальцами по белесой коже, выцветшим руслам вен, застывшим губам.       Бесполезно.       Он знает, просто знает, одному ему Акааши не согреть, и прикуривает новую сигарету. Акааши лезет иссушенными, как в лихорадке, губами под одежду, холодными руками между рёбер, вцепляясь неожиданно глубоко и больно. Так хватаются за ветку куста, соскальзывая с обрыва. Только обрыв этот скрыт в густом лондонском тумане, незримо тянущимся за Акааши шлейфом мороси.       Куроо сиганет туда добровольно.       — Ничего не говори, — он ведёт ладонью по щеке Акааши. Та мокрая. — Только если сам хочешь.       — Покажешь свою квартиру?       — Сейчас?       — Утром.       Акааши вскидывается, перехватывая руку и сигарету. Он касается фильтра резко и жадно. Затягивается всего раз, медленно выдыхая дым в сгустившийся воздух. Похоже, сгорающий на конце сигареты табак и тающий в сосудах никотин единственное, что у них на двоих. Ведь Акааши не курит, но иногда берёт вот так, из его рук, сигарету, умудряясь превратить банальное действие в интимный ритуал.       Огонёк ещё теплится между пальцев, но Куроо не успевает выжать из мокрого фильтра остатки дури. Акааши снова поднимается, теперь усаживаясь на колени. Он смотрит сверху вниз и в этом взгляде слишком много всего. Куроо не понимает, ни черта не понимает, и целует только потому, что хочет этого сам. Он оттягивает гордо вскинутую голову, вжимаясь губами в провал рта. Акааши вцепляется в плечи, будто боится упасть.       Как будто Куроо даст ему упасть!       Губы стукаются друг об друга, крошась до крови. Но Куроо не отпускает, прижимаясь возбуждённым членом к такому же полному и горячему. Пресс напрягается, до резкой боли. Акааши шумно дышит, раздирая ногтями плечи и спину, выворачивает шею, подставляясь под поцелуи. Куроо больше не видит, не слышит, не думает, реальность тонет в шуме крови, плещущейся в голове, груди, животе, только пальцы ломит горячим пеплом.       Seven Stars осыпается ожогами ещё до рассвета.       Это не больно.       Больно другое.       Акааши вздрагивает на каждый шорох.       — Нас могут увидеть, — оторвать губы от податливого рта стоит усилий, ещё больших отстраниться самому.       — Могут, — Акааши усмехается — зло, и поводит плечами, скидывая незастёгнутую рубашку. — Я буду всё отрицать.       Куроо тянет его обратно, укутывая в своё пальто, пока Акааши прикуривает.       — И меня? — Куроо готов остаться призраком в его жизни.       Думает, что готов.       Ответ гаснет в одной на двоих сигарете.       Куроо будет слышать его долго, бесконечно долго, обжигаясь съедающей изнутри пустотой.       Пока не разобьёт чёртово окно, мигнувшее вспышкой камеры.