Питер-Лондон-Сеул

      Акааши ходит по кругу: от станции надземки Долстон Джанкшн, через пропахший палёным мясом Лондон-филдз и по вымощенной отнюдь не жёлтым кирпичом дорожке до зева тоннеля, потом то направо, то налево, то вверх, оказываясь каждый раз возле витрин благотворительного магазина. Из-за стекла книги кажутся не такими уж ветхими, а порой интересными, и почти каждый раз Акааши уходит не с пустыми руками, погружаясь в очередную историю прямо на ходу. Сухие страницы шелестят на ветру, осыпаясь под ноги обычным мусором.       Воспоминания вьются нескончаемой чередой по тому же кругу: бездонность стрельчатых окон, яркие кляксы тропических пейзажей, пластмассовый привкус самолётной еды, холодный свет софитов, безразличные касания десятков рук, одежда, в которой неудобно даже дышать, тошнотворный запах соевого молока из стаканчика с маккиато. Ладони исполосованы ржой, кажется, от погнутой решётки на углу всё той же Долстон-лейн.       Лондон здесь, в Хакни, совсем не тот Лондон, что манит с красочных билбордов и туристических проспектов.       Акааши хотел бы показать этот город кому-то ещё и долго прицеливается зрачком камеры, чтобы попасть в кадр удачным ракурсом.       Непринятых — восемь. Куроо — онлайн.       — Как дела?       — Пасмурно.       — А хочешь, я?..       Палец соскальзывает.       Заряд батареи не бесконечен. Акааши старается не думать, что человеческое терпение тоже.       В Лондоне ничего не случается просто так и не в том месте, и эта предрешённость так же пугающе притягательна, как и серая зыбь Риджентс-канала, впитавшего гул проносящихся электричек, дизельную вонь тяжёлых барж и сталь дребезжащего кудлатыми облаками вечно низкого неба.       Голуби срываются вверх, смазываясь в неровные точки. Акааши смотрит на них, пока гудение смартфона в недрах кармана не становится угрожающим. На экране знакомый номер. Акааши неспешно отхлёбывает из жестяной банки, лагер тяжело ухает вниз, в желудок, не скрашивая реальность ни на тон.       — Извините, что заставил вас ждать…       Акааши хотел бы оглохнуть, хоть на несколько минут, но даже скрежет сминаемой банки не в силах заглушить тихий, вкрадчивый голос, звучащий, кажется, прямо в голове.       Просто проблемы нельзя оставить вместе с ненужным хламом по старому адресу. Они прилипают жвачкой, только не к подошве, а в самую глотку, и смена города, страны, материка, даже, похоже, планеты, не освобождает от груза ответственности.       Небо прогибается безжизненной гладью, задевая телеграфные столбы.       Акааши дышит — по инерции, спрятав озябшие пальцы в пустой карман, пока не накрывает долговязой тенью.       Акааши двадцать три и он опоздал лет на пять, а то и все шесть, с той обещающей улыбкой, что так старательно вычерчивает под жадными щелчками фотокамеры.       «Буду завтра!» — остаётся непрочитанным до самого утра.       Лондон случается с Акааши раньше, много раньше, чем Бокуто, и даже обратившись истинным лицом, совсем не таким величественным и красивым как казалось из окна туристического автобуса и страниц прочитанных ещё в детстве книг, не отпускает.       Лондон жадно дышит в спину — стенами, мостовыми, вывесками, бликами, ливнями; впиваясь в сетчатку, подушечки пальцев, лёгкие сотней, тысячей резких, точных мазков и штрихов. Сюда хочется вернуться и Акааши возвращается, вдыхая вместе с воздухом морось и выхлопные газы, глотая ровные ряды шпилей и арок, сочность витражей и граффити.       И сейчас, в зале аэропорта, полном звуков объятий и приветственных поцелуев, Акааши чувствует совсем не то, что видит.       Воды Темзы маняще темны.       Воздух сыр и несвеж.       Тянет карри, будто индийская забегаловка не в подворотне у третьего дома, а прямо среди взлетающих самолётов.       И хочется, до зуда в носу, очень сильно вдохнуть, но не вдыхается. Мажет по спине холодной липкой дрожью, будто Акааши боится, но Акааши же не боится, чего ему боятся, если это Бокуто, его Бокуто, с которым виделись всего три недели назад в каком-то посредственном отеле Шанхая?       Три недели как три века. Акааши кажется, что он не помнит его лица, его губ, его рук, только цвет обивки на кресле и колючесть простыней.       А Лондон бурлит в крови раковыми клетками, заслоняя свет, и Акааши не знает, каким боком представить его Бокуто, чтобы тот тоже понял и, может быть, полюбил, как любит его.       Бокуто машет с эскалатора рукой и Акааши вдруг понимает, что снова ничего не выйдет.       Бокуто Лондон не видит в упор, Бокуто спрашивает, равнодушно провожая взглядом вышагивающих гвардейцев:       — Для него ты тоже дрочишь в скайпе?       — Я делаю для него то же, что и для вас, Бокуто-сан, — Акааши хмурится, отводит глаза. Нет, ему не стыдно, хотя Бокуто громко и восторженно рассказывает о последнем матче и теребит за лацкан пальто, оглаживая ягодицы и бёдра уже совсем не случайно. Акааши думает, где срезать, чтобы добраться до квартиры быстрее, чем стояк станет заметен.       Всё-таки от аэропорта до Хакни далеко, а Акааши до Бокуто близко, очень близко, невыносимо близко!       — Я соскучился, Кейджи, — Бокуто смотрит снизу вверх грёбаную секунду или две, успевая одним лишь взглядом раздеть, оттрахать и одеть обратно в десяток слоёв, тут же невозмутимо спрыгивая с ещё не исчезнувшей ступеньки эскалатора.       Метро расползается сетью полноводных вен-туннелей, обрываясь тусклой прорехой замёрзшего парка.       — Так как, говоришь, называется твой район? — Бокуто вертит головой, будто громоздкие остовы старых домов ему действительно интересны.       — Hackney Wick, — Акааши невольно передёргивает плечами — зябко.       — Красивый! — Бокуто улыбается, впитывая морось и, похоже, тьму, потому что замызганные жалюзи закрытых на ночь магазинов, и голые прутья кустов, и витые столбы уличных фонарей вдруг вырисовываются чёткими линиями, приобретая в жёлтом свете странный уют.       — Обычный, — Акааши ускоряет шаг, стараясь не оглядываться. Бокуто за спиной шумно вздыхает, шебуршит то ли рюкзаком, то ли пакетом, но не догоняет подозрительно долго, словно всё ещё любуется дурацким парком, скучной — ну, правда, скучной же! — улицей и совершенно обычными домами.       Лондон, тот — великолепный, достойный восхищения Лондон совсем не здесь! Лондон в завораживающем плеске Темзы, пропитанных монаршей кровью стенах Тауэра, вечном ритме Биг-Бена, зеркальном блеске стеклянного Сити!       А это не Лондон, это — карикатура, шарж — недружеский.       — Он красивый — как ты! — Бокуто ловит рукой, удерживая, уже на перекрёстке, возле индийского ресторана, угрюмо-пустого, притихшего, неплотно прикрытого сломанными, пыльными жалюзи, словно хозяева уходили в спешке и лет сто назад.       — Хочу тебя, сил нет.       Акааши чувствует, сглатывает никому ненужный ответ. Тащит за руку, едва сдерживая скребущий в глотке сип, а Бокуто смеётся — беззастенчиво и радостно, подгоняя тяжёлым топотом ног. Вниз и вниз, поворот направо, снова вниз, по стёртым солнцем ступенькам, и налево — быстрее, быстрее, ещё быстрее, как от цунами. Только в Лондоне цунами не бывает, это Бокуто — цунами: неудержимый, неумолимый, рокочущий в самую спину, того и гляди утопит.       Они вваливаются в подъезд совсем мокрые, запыхавшиеся. Губы не попадают в губы, пальцы в пальцы. Акааши задыхается под нетерпеливыми ласками горячих рук, вжимаясь лопатками в сколотый камень выполосканных ливнями стен.       — А веб-камера у тебя есть? — цунами плещется в потемневших глазах совсем яростно, оттесняя шум города.       Круг замыкается — поцелуем.       — Ну давай, Кейджи, повернись, а то Куроо не видно твою задницу, — глухой шёпот пробирает сильнее, чем шлепок. Акааши вздрагивает, вскидывая голову, но Бокуто упорно разворачивает спиной к камере, умудряясь при этом втрахиваться ещё быстрее.       — Кейджи, Кейджи… — обжигает рваным дыханием, голос Бокуто совсем хриплый, каждым звуком продирает — до дрожи. — Покажи ему, какой ты! Он скучает.       Акааши не отвечает, у него пальцы о простыню ломает.       Смутно знакомая мелодия пробивается сквозь гул тяжёлого пульса, но Акааши понимает, что это рингтон, лишь когда Бокуто подносит свой смартфон к его уху.       — Это тебя, — вжимает стеклянную поверхность так же, как вжимается всем своим весом, заставляя уткнуться в подушку.       Там Куроо.       — Кейджи, где ты будешь восьмого? — скрипит в динамике заезженным винилом.       Акааши давится стоном, как резко Бокуто всаживает на всю длину.       — В Лондоне.       — Подожди меня там, Кейджи, — Куроо кончает, Акааши чувствует это по смазанному, гортанному окончанию своего имени.       Бокуто тянет за волосы, присасываясь к шее.       Член разрывает.       Акааши трётся о простынь, пока не накрывает жёсткой мозолистой ладонью. Все ощущения обостряются — до реальной дёргающей боли в растраханной заднице, тонущей в мареве оргазма так же быстро, как всё вокруг поглощается тьмой.       — Пожалуйста, Кейджи, будь восьмого в Лондоне, никуда не уезжай! — Куроо хрипит и хрипит, судорожно сглатывая, и этим невыносимо громким звуком закладывает ухо.       — Кейджи! — вдруг вздёргивает кверху. Мебель, шторы, грузный силуэт Бокуто всё сливается в тёмные пятна, только экран ноутбука, кажущийся теперь совсем далёким, белеет ярко, до рези в глазах, но и там Акааши не может ничего разглядеть.       — Ответь уже ему! — Бокуто встряхивает за плечи, Акааши с удивлением замечает, что так и держит смартфон в руке.       Куроо всё ещё на связи.       — Да, Куроо-сан.       Бокуто отбирает свой гаджет до окончания вызова, но Акааши больше не слышит, ничего не слышит, только стук капель об оконное стекло, а может это стучит что-то ещё, совсем близко, слишком часто, немного нервно и очень громко. Акааши закрывает глаза, оседая в смятые простыни. Он сам смят и выжат, до хруста в каждой мышце, но эта усталость приятная, а под осторожными нежными касаниями пальцев Бокуто так и тянет в сон.       — …ничего он тебя и не избегает… — доносится, словно сквозь толстый футон, гладящая рука ощутимо напрягается, Акааши невольно хватается за неё, переплетая пальцы, но глаз так и не открывает, даже наоборот — прячет горящее лицо в подушку.       Потому что избегает.       Не думать о Бокуто, когда он рядом, сложно, но по-настоящему невозможно не вспоминать в это время о Куроо. Акааши жмурится, будто всё это можно выдавить из себя, но картинки прошлого совсем оживают, раскрываясь запахами и ощущениями.       Тошнит.       Как же Акааши тошнит — от самого себя.       Он встаёт с кровати, закутываясь в простынь, и долго прислушивается к шуму воды в ванной. Бокуто что-то напевает, отбивая такт бутылками с шампунем, и ворваться к нему сейчас кажется неправильным, даже стыдным, и Акааши шагает на ощупь к проёму зашторенного окна.       Дымом тянется тёмная гладь канала, скрываясь в плотной взвеси мороси, накрывшей Хакни.       В Лондоне зима — мокрая, безудержно зябкая, опустошающая. Она заглядывает в окна, а будто в глаза, просачивается в вырез пальто, словно под кожу, гнездится в карманах — насквозь порожних, прорастая в костный мозг.       Пробирает мурашками, Акааши проводит рукой, но простынь остывшая, как и кожа, хотя Бокуто вышел из спальни лишь десять минут назад.       Акааши позвал бы его, только губы слиплись. И воздуха нет — инеем осыпается в глотке.       — Всё будет хорошо, — большие грубые ладони накрывают глаза и рот. Акааши дышит теплом, накопленным Бокуто будто бы специально для него.       — С кем?       — С нами, — Бокуто уверен, как никогда. Акааши чувствует его улыбку, слишком неидеальную, чтобы оказаться сном.       Не говорить, даже не думать, о завтра оказалось совсем нелегко, но Акааши старается, зарывается пальцами в мокрые пахнущие его шампунем волосы, притягивая к себе. Глаза Бокуто блестят в полутьме, обещая все сокровища этого мира и парочку звёзд из соседней галактики в придачу.       Акааши согласен, на всё согласен, даже раствориться в этих объятиях пеной или прахом.       Все круги в его жизни замыкаются — Бокуто.       Лондон курит в сторонке, пуская густой туман по Бейкер-стрит.       Сон накрывает под самое утро. Вот только что Акааши смеялся над потерявшимися в очередном отеле волейболистами, а вот уже серая хмарь залепляет окна, а Бокуто щёлкает дверцей холодильника в кухне.       — Что это? — Бокуто смешон: обиженно поджатые губы, болтающиеся на самой грани приличий пижамные штаны, пальцы в коричневой жиже. Акааши тянет губы — вверх. Бокуто — настоящий, карикатура всё то, что за глянцевой обложкой журналов и ТВ-шоу. Бокуто много, очень много, он заполняет всё пространство и мысли, но Акааши отчего-то шарит рукой по кровати.       Куроо сейчас закурил бы.       — Это мармайт. Паста из дрожжей и пряностей. Её едят с хлебом.       — С хлебом? А я бы с рисом попробовал. Акааши, у тебя есть рис?       У Акааши нет риса, у Акааши есть предложение получше.       — Иди сюда, — он откидывает плед, невольно вытягиваясь под пристальным взглядом Бокуто.       — Эта хрень похожа на ту хрень, что мы ели с Куроо в Сеуле, — Бокуто облизывается на ходу, притираясь пахом к колену. — Ты знаешь, у него там такая маленькая комнатёнка, что даже кровати нет!       У Бокуто стоит, у Акааши тоже. С каждым упоминанием Куроо дёргает яйца, и колено, и глаз — правый. А Бокуто так и не замолкает, расцветая широкой улыбкой, и трогает совсем по другому — жадно, жёстко, будто бы за двоих.       Акааши задыхается. Лезет ртом, затыкая сухим поцелуем.       — Мммм… — Бокуто тянется к тумбочке, разрывая контакт. — У тебя есть ещё презервативы?       Он шумно шарит в ящике, не дожидаясь ответа, и если бы Акааши не знал его столько лет, подумал бы, что тот ищет что-то другое и совсем не из гигиенических соображений.       Шлёпает об пол какая-то коробка, вырисовываясь в подсветке смартфона сигаретной пачкой.        — Это Тецу? — Бокуто поднимает удивленный взгляд. Акааши кивает и тянет за руку к себе, увлекая в новый поцелуй. Простынь липнет к влажной ладони, но послушно съезжает на пол.       Губы тоже липнут, смыкаются с пошлым хлюпом, пока не обжигает пустотой.       Бокуто нагибается к полу, доставая злополучную пачку.       Акааши снова мутит, но он скупыми, кажущимися уверенными движениями встаёт, дёргает на себя раму окна, та со скрипом поддается, и с таким же скрипом протискивается в сдавленную грудь сырой ночной воздух.       Они оба знают, что Куроо такие не курит.       Бьёт семь, рассвет задерживается, наверно, в Токио.       Из круга выхода нет.