Питер-Лондон-Сеул

      Говорят, в этом городе часто идёт снег. Бокуто ждёт его второй месяц, но стальное небо рвётся лишь дождём, таким же беспроглядным и холодным. Но холодно не только снаружи, холодно внутри. Бокуто растирает по утрам озябшие, совсем как у Акааши, пальцы и открывает окно, ёжась под пушистым пледом.       Просто здесь душно. В роскошной квартире с видом на знаменитый Невский проспект невыносимо душно — и пусто. Не спасают ни высокие потолки, ни сотни миленьких вещиц, купленных на развалах блошиного рынка на Удельной, ни даже ветер, врывающийся затхлой моросью в прореху окна.       Бокуто ждёт снега. Говорят, первый снег приносит счастье или хотя бы удачу, а ему бы тепла, тепла другой руки, взгляда, улыбки, того тепла, что не передаётся никакими высокими технологиями, того тепла, что нельзя взять, только получить даром.       Будильник срабатывает ровно в шесть, напоминая, что вязкая мгла за окном на самом деле утро. Бокуто заводит кофеварку, запихивает в тостер два куска хлеба, щёлкает дверцей холодильника, убеждаясь, что за ночь там ничего не прибавилось и включает телевизор — для фона. Сквозь шум воды в душе кажется, что в квартире есть кто-то ещё и он, как и всегда, выскакивает в одном полотенце. Радостно частит в груди ещё несколько минут и обрывается заставкой новостей CNN.       В Лондоне сегодня дождь и чуть выше нуля. Акааши, верно, смёрзся в ледышку.       «С добрым утром!» — сообщение выплёскивается в лайн на два адреса одновременно, дымящийся кофе — в раковину. Бокуто моет за собой чашку, едва удерживая ноги, рвущиеся в бег.       Ровно через полтора часа утренний ритуал повторится, разве что, вторую порцию тостов он всё-таки съест, но это всё потом, сейчас только рваные биты в наушниках, обжигающий холодом воздух в глотке и мокрый асфальт под кроссовками.       Бокуто бегает, как одержимый, по самому краю жуткой пропасти и ждёт снега.       Падает — дождь, размывая чувство одиночества в мучительную язву отчаяния.       — Доброе утро, Котаро! —  сухощавый старичок, догнавший на третьем квартале, хлопает по плечу, привлекая внимание. Бокуто выдёргивает наушник, кланяясь на ходу. Сложно привыкнуть к традициям другой страны, отличающейся не просто климатом и природой, а мировоззрением, ещё труднее отказаться от привитых с детства ритуалов. Здесь бьют поклоны только в храмах, и Бокуто знает, что зачастую смешон, но высказывает уважение с тем же упорством и старательностью, что отрабатывает приёмы на площадке.       Просто так правильно, так нужно, ему, Бокуто, и дело совсем не в тоске по Японии, хотя действительно не хватает аромата мисо, вкуса онигири, привычного говора, других — совсем других — черт лиц, да даже надписей на кандзи.       — Круто сыграл на той недели, Бо! — доносится крик с другой стороны улицы, Бокуто успевает рассмотреть лишь ярко-красный спортивный костюм, но воздух вокруг свежеет, будто и не носятся по проезжей части ещё редкие из-за раннего часа автомобили.       Люди, бегающие по утрам, похожи на некую секту, уже на третий день тебе кивают или приветственно машут рукой, через неделю спрашивают, какую смесь заливаешь в бутылку, а спустя месяц волнуются, если вчера не встретили. Бокуто они нравятся, все до единого, даже неулыбчивая женщина преклонных лет с облезлой левреткой, степенно прогуливающаяся по набережной.       Питер, на самом деле, прекрасный город, ничем не хуже Токио или того же Лондона.       Просто Бокуто в нём один, и сотни, если не тысячи, слов, ежедневно прошивающих расстояние между ними тремя, ни на йоту не приближают друг к другу.       И Бокуто думает, он ошибся — отпустив, и заматывает пальцы тейпом — все сразу, чтобы на клавиши телефона не попадали.       В конце ноября его наконец выпускают в настоящей игре. Домашний стадион взрывается эмоциями, сотни лиц смазываются в череду ярких пятен и многоголосый гул бьёт по ушам болью, пока не складывается в непонятную, но ритмичную речёвку.       — Питер приветствует тебя! — капитан толкает в плечо, Бокуто отвечает, немного не рассчитав силы, но здесь никто на подобное не обижается. Стоит лишь вспомнить, как наваливаются всей командой на выигравшего очки, и мышцы взводит нетерпением. Бокуто такое нравится, Бокуто хочет этих объятий, касаний, толчков: дружеских, братских, искренних, очень горячих, когда от хлопка ладони ноет спина и трещат рёбра.       Лишь ради этого стоит выкладываться больше своих возможностей и Бокуто выкладывается.       Стук мяча и кроссовок, шорох вырастающей внезапно сетки, злые, полные ярости лица противников — Бокуто впитывает не глазами и ушами, самой кожей, потной до третьего слоя соли. Гудит в груди воздух, обжигая язык на выдохе. Бокуто прыгает и бьёт. Парень на той стороне замирает и тяжело падает, чиркнув по мячу лишь кончиками пальцев.       — У-РА! У-РА! У-РА! — скандирует толпа, накрывает цунами чужого восторга, следом тычками сильных тёплых рук.       Бокуто слышит её, Бокуто видит её, Бокуто чувствует её — любовь. Любовь тысяч незнакомых людей выжигает зрачки слезами. Бокуто не может их остановить даже в раздевалке и сообщения от Куроо долго расплываются вязью непонятных слов.       «Прилетаю в 19:40».       «Напиши адрес».       «Хей! на номер в отеле мне не хватит!»       «Ты там спишь, что ли?»       Бокуто машинально допивает воду из бутылки и кивает на какой-то вопрос менеджера так же бессознательно. Пальцы, ещё чувствующие упругость мяча, неловко тыкаются в символы каны.       «Ты же в Лондон собирался?!»       «Что-то с Акааши?»       «Нет, я рад!»       «Зачем номер в отеле?»       «Тебя встретят!»       — Что-то случилось, Котаро? — Макс, менеджер команды, отбирает скомканное полотенце, участливо заглядывая в лицо. У Бокуто губы рвутся, не вмещая счастья.       — Друг сегодня приедет! — выпаливает он и снова замирает от толкающейся в груди радости. Произнесённое вслух кажется ещё более реалистичным. Бокуто не знает, о чём даже думать, слишком часто он представлял, как Куроо прилетит, как они встретятся и сколько всего классного успеют переделать вместе.       — А! Твой бойфренд приезжает? — понятливо кивает Макс и показывает на экране смартфона свежий твит Акааши с очередной сессии. Бокуто остаётся только обрушиться со стоном на скамейку. Да, он, конечно, рассказывает об Акааши, показывает всем и каждому, кто не убегает сразу после тренировок, его фотографии, а как иначе? Как о нём не говорить, как не хвастаться, ведь это Акааши, его, Бокуто, Акааши, и это чувство единственное, что всё ещё удерживает на плаву.       — Нет, это не Акааши. Это другой — друг, понимаешь, друг, но очень важный!       Объяснить Максу грань между Акааши и Куроо оказывается совсем нелегко. Бокуто перебирает слова на японском, английском и очень ломанном русском, но судя по вытянутому лицу менеджера тот понимает всё как-то неправильно. Очень неправильно.       — Brother, — выстанывает Бокуто наобум и лицо Макса светлеет.       — Ах, брат! Так бы и сказал, а то я невесть что уже подумал, — облегчённо смеётся менеджер и Бокуто тоже становится легче.       За окном белыми нежными хлопьями падает снег.       Первый снег.       — Акааши неожиданно отправили в Новую Зеландию. Он, кстати, тебе тоже звонил, — укоризненно смотрит Куроо сквозь отросшую чёлку. Бокуто так и тянет зарыться в ней пальцами, но не решается. Куроо выглядит таким взрослым и серьёзным, что даже неловко предлагать прогуляться до кондитерской на углу, где он обычно восполняет потраченные на тренировках калории.       — И я поменял билеты, всё равно же собрался! — Куроо невозмутимо суёт ноги в пушистые розовые тапочки с заячьими мордочками и безошибочно находит дверь на балкон. Ветер шаловливо швыряет в лицо снежинки, заметая те на пол спальни, но у Бокуто слишком хорошее настроение, чтобы огорчаться из-за подобной мелочи и он просто пристраивается рядом, косясь на профиль друга. Сигарета мелко подрагивает в углу сжатого рта, будто Куроо волнуется.       — Жаль, на матч не успел, — он поворачивается с виноватой улыбкой и Бокуто не выдерживает — проводит напряжёнными пальцами по обветренным губам, стирая ненавистный излом.       Бокуто не хочет, чтобы Куроо чувствовал вину.       — Знаешь, тут рядом такая кондитерская! — язык тараторит сам собой, пальцы не отлипают от чужих губ тоже сами собой, кажется, все части Бокуто внезапно взбунтовались и действуют теперь самовольно, нисколько не заботясь о том, как это выглядит со стороны друга.       — Глупо, наверное, такое предлагать, — он натыкается на удивлённый взгляд, как на нож. Булькают сглоченные вместе со слюной другие слова, такие же ненужные, жалкие оправдания и объяснения, руки опускаются вслед за горбящейся спиной.       Всё-таки он дурак, полный, круглый, как говорит его менеджер, дурак, бросившийся в бездну, которая не по зубам, гордо и добровольно, и нечего теперь ждать помощи, тем более, если её не просишь.       — Да ничего не глупо! — Куроо тянется вперёд, утыкаясь лбом в лоб. Его глаза так близко, что можно пересчитать вкрапления радужки или количество ресниц. Но Бокуто видит другое: радость и неловкость — отражение собственных чувств.       — Тогда идём? — он снова сглатывает, в этот раз слюна совсем колючая, раздирает до самого живота.       — Идём! — смеётся Куроо, опаляя вкусом табака, и грациозно потягивается, возвращаясь в привычную шкуру бро, готового на любую дурость, лишь бы вместе.       Падает на мостовые, крыши и шпили снег, укутывая город в сверкающую в свете иллюминаций шубу. Бокуто думает, не так уж он и ошибся, Куроо, по крайней мере, держится.       — И всё-таки, Бокуто! — в очередном, кажется пятом за эту ночь, баре Куроо придвигается совсем близко, пытается принять серьёзный вид, но мутный взгляд упорно соскальзывает в стол. Бокуто только завистливо вздыхает, облизывая втихомолку окунутый в чужой стакан палец. Пиво в этом месте вкусное — горькое, как корки русского чёрного хлеба, и очень ароматное.       — Почему… — Куроо неловко кусает губы, словно не находит слов, или находит, но слишком резкие и неприятные. Бокуто даже не хочет ему помогать, хотя понимает, наверное, даже слишком хорошо, что так мучает друга. — Почему ты разрешаешь мне… быть с Кейджи? — он заканчивает ровно и твёрдо, вперяется внезапно трезвым взглядом, так, что деваться некуда. Бокуто соврал бы и совсем не из желания оправдаться, но он не умеет врать, тем более, Куроо, особенно про Акааши.       — Он с тобой такой развратный, что мне крышу сносит, — глаз дёргается, как Бокуто хочет закончить с этим разговором, но Куроо внезапно хватает за руку, удерживая.       — Разве ты растлил его до такой степени не до меня? — блестящий от пива и мясного сока рот растекается в привычную ухмылку. Бокуто потряхивает: такой Куроо опасен, такой Куроо готов рискнуть всем, такой Куроо — настоящий.       — Я научил Акааши целоваться, — Бокуто отпивает из бокала друга, уже не таясь, — ну, и трахаться, — трезвым больше оставаться нельзя, иначе они договорятся до похищения Акааши, а Акааши это точно не понравится. — А с тобой он вообще на всё соглашается!       — Кроме юбки и чулок, — напоминает Куроо, прося официанта повторить заказ.       — Кроме юбки и чулок, — вздыхает, соглашаясь, Бокуто, — и помады, — задумчиво добавляет чуть позже, — но мы будем над этим работать, так ведь, бро? — срывается в мечтательную улыбку. Куроо, судя по стекляшкам глаз, окончательно зависает.       Акааши в юбке, чулках и с накрашенными губами — это же его потом придётся запереть. Куроо, по крайней мере, его после такого и на два шага от себя не отпустит.       Куроо ревнивый.       Бокуто думает сквозь пелену хмеля, что тоже ревнивый, и пихает оскалившегося Куроо локтем почти серьёзно. Прилетающий в ответ пинок тоже не шутливый.       Падает: снег на подоконник и балкон, смех — в приглушённые риффы The Unforgiven.       Куроо копается в недрах кухонных шкафов так старательно, будто надеется найти там как минимум бриллиант.       — Ого! Да ты заделался кофеманом! — он завистливо присвистывает, едва успевая поймать вывалившуюся сигарету. Пепел рассыпается по паркету, делая облачно с вероятностью дождя не менее пятидесяти процентов.       Бокуто пожимает плечами, боясь спугнуть счастливую улыбку ненужными словами.       Он не пьёт кофе, только варит.       Кофе пахнет семьёй, их маленькой ненормальной семьёй, которую они обязательно сберегут, несмотря на расстояния, часовые пояса, возложенные обязательства и надежды, и однажды снова будут жить вместе, да хоть в этом вот Питере!       — А что? — отличный город! — соглашается Куроо, усаживаясь на пол, совсем рядом, и падает тяжёлой головой на плечо.       — Только его нужно с кем-нибудь разделить, — отвечает Бокуто, кажется, беззвучно, и впервые за все годы просыпает утреннюю пробежку.