Питер-Лондон-Сеул

      Куроо курит: стискивает сигарету напряжёнными губами едва ли не до слома, резко затягивается и медленно выдыхает. Это уже не просто вредная привычка — способ удержаться на краю. Напряжение в последние недели зашкаливает, воздух и тот трещит. Кажется, что они расстаются навсегда, хотя каждый — по крайней мере насчёт Бокуто и себя Куроо уверен — надеется, что это не так.       Отношения на расстоянии — балансирование на грани и не только соблазнов и проблема совсем не в количестве километров или часовых поясов. Это у Куроо нет ничего, чтобы жить чем-то большим сегодняшнего дня, и он просто курит — часто, глубоко, делясь никотином и прогорклым теплом с остальными. И если Акааши выглядит всё так же невозмутимо, то Бокуто штормит, по-настоящему штормит, кидая из неконтролируемого возбуждения на самое дно отчаяния. Порой Куроо не знает с какого бока к нему подойти и просто выпинывает на пробежку.       Они бегают утром, вечером, иногда ночью, если Акааши задерживается на встрече, а количество отправленных ему сообщений переваливает за второй десяток. После таких тренировок Куроо хрипит, сваливаясь прямо на лестничной площадке. У него руки дрожат, и колени, и зажигалка клацает по полу, выскальзывая из ослабевших пальцев, а сверху обрушивается довольный смех Бокуто, окончательно погребая в раздражении. В самом деле, Куроо на такое количество километров явно не рассчитан, а в друге энергии ещё на два олимпийских марафона.       — Спасибо, Куроо, — приваливается разгорячённое потное тело, передавливая все стратегически важные для кровотока точки. Отодвинуться бы или оттолкнуть, но Бокуто лезет в самое нутро отчаявшимся взглядом:       — Только не говори Акааши.       — Что именно не говорить? — сигарета наконец берётся, Куроо с наслаждением впивается в обслюнявленный фильтр, втягивая долгожданную дозу никотина. — Что ты валялся на кухне в объедках? Или как просил тебя пристрелить? Или…       — Ничего! — больно, Куроо реально больно в тисках чужой руки. — Ничего не говори ему! Прошу тебя, Тецу, — срывается только что ровное дыхание. Куроо ловит краем глаза гримасу боли на лице Бокуто, а ведь это он выламывает пальцы.       — Я не скажу, успокойся.       Хорошо, что Акааши отказывается от ужина, а то палочки в пальцах ещё два дня не держатся и щенячьи глаза Бокуто при этом совсем не помогают.       Реальность сходит с ума, а может они сами сдвинулись до крайней точки, но стоит теперь оказаться втроём, как меркнет свет, тускнеют краски, всё вокруг теряет свою ценность, остаются только ощущения — тепло и податливость тел, жар рук, жадность губ. И никаких слов — правильных, а потому ненужных, лишних, хватает и шороха простыней, звона поцелуев и стонов, вычёркивающих все остальные звуки из их маленькой спальни, где так хорошо спится в переплетении рук и ног.       Утром Куроо обнаруживает длинный список непринятых, отвечать на который приходится на бегу, ведь вовремя просыпается только Бокуто, чей неизменный шестичасовый будильник встроен похоже в мозг, и времени на разговоры снова не хватает.       Впервые Куроо этому рад, он даже специально прикусывает язык, чтобы при Акааши не вылезло ничего кроме приветствий и комплиментов.       Просто он не готов.       Слишком многого ему стоило принятие решения, слишком тяжело отказываться от соблазна и, если Акааши надавит, просто попросит, Куроо не выдержит. Это ведь как руку сломать перед выходом в национальные — глупо, больно и обидно до смерти.       А Куроо сломал — себе и сам.       Акааши не спрашивает долго. Целый месяц, пока агенство утрясает необходимые бумаги, лишь бросает взгляды искоса, но Куроо не собирается начинать первым.       И когда Акааши замирает в дверном проёме, он сразу понимает, что попался: Бокуто на тренировке, они оба трезвые и одетые, и даже сбежать не получится, до презентации, на которую он так тщательно собирается, ещё уйма времени, за такое можно Букингемский дворец продать, что уж говорить о их маленькой загвоздке.       — Куроо-сан, у вас есть минутка?       Смотреть на Акааши одно удовольствие, а трогать совсем другое, и Куроо тянет на себя, усаживая на стол.       — Для тебя, — он нависает сверху в надежде сбить Акааши с мыслей, — хоть сотню минуток.       — Почему вы не хотите поехать со мной? — но Акааши не сбивается — ни на йоту, даже дыханием. Зато Куроо душит, пальцы тщетно рвут узел галстука, а чужая рука старательно, прямо поверх его руки, затягивает обратно.       Из Акааши вышел бы отличный палач — невозмутимый, умелый и искренне, хоть и скрытно, наслаждающийся процессом.       — Куроо-сан? — Акааши ещё и кадык нежно оглаживает, чтобы ему, Куроо, подыхать было мучительнее.       — Я хочу, Кейджи, — сдаётся Куроо. — Но это нечестно. Ты же не собираешься расставаться с Бокуто?       Куроо знает, что не собирается, Акааши знает, что Куроо знает и не отвечает, только взгляд вот только что цепкий совсем пустеет.       — Тогда будьте с Бокуто-саном.       — Он справится сам, — роняет Куроо совсем случайно, он хотел ответить не так, но ведь сказанного обратно не отмотаешь.       Виснет гильотиной тишина, кажется, что даже шорох будет стоить головы.       — Акааши, подожди меня, просто подожди, — Куроо срывается, как гайка с резьбы, бестолково шаря руками по напряжённой спине и плечам, так хочется сжать, сильно-сильно, чтобы Акааши встряхнулся, ожил, хоть как-нибудь — словом, взглядом, малейшим движением дал знать, что ему не всё равно, что он расстроен или зол!       Акааши молча не вырывается. Хоть дышит, и на том спасибо.       Куроо впору завыть, дерёт глотку, будто всё там горит, и в руки привычно ложится сигарета. Куроо мнёт её, не в силах уйти, не дождавшись ответа. Ему нужно, действительно нужно найти своё место, пусть не такое помпезно-золотое, как у Бокуто, но хотя бы с твёрдой опорой.       Акааши наконец кивает и это выглядит слишком снисходительно. Куроо решается дотронуться до соблазнительных губ лишь пальцем. Он обводит не дрогнувший контур жёстко, но идеальная параллельная не стирается.       Акааши не улыбается.       Но Куроо любит его и такого — застёгнутого наглухо.       И Куроо целует — пока есть кого.       Когда вечером он выходит из душа, Акааши уже насаживается сверху на член Бокуто. Друг, откинувшийся на спинку дивана, выглядит расслабленным, даже руки свободно раскиданы, только хищный взгляд из-под полуприкрытых век цепко следит за каждым движением любовника. Акааши же едва дышит, не отрывая застывших глаз. Как питон с кроликом, и кролик, как бы это не казалось странным, Акааши. В такие моменты Куроо не может отделаться от тошнотворной мысли, что Бокуто однажды сказал ему — «трахайся с Куро» и Акааши подчинился. Вот и сейчас с жёстко вычерченного рта выцеживаются приказы — быстрее Кейджи, глубже, смотри на меня; а Акааши и смотрит, смотрит на Бокуто с невменяемым обожанием, рассыпаясь под небрежными ласками стонами и дрожью.       — Тецу… — Акааши оборачивается, словно чувствует, и зовёт уже не словами, взглядом, почти таким же — жаждущим и безумным, будто он, Куроо, ему, Акааши, нужен, тоже нужен. Как такому не верить? Как не идти? Как не зацеловывать мокрое лицо и подрагивающие ладони?        А Акааши совсем срывается, в бурлящем ходе кадыка слышится крик, настоящий несдержанный крик. Он впивается зубами в шею и плечо Бокуто, оставляя красивые багровые отметины, тот звереет в ответ, насаживая на член ещё резче. Вздёргивает голову Акааши вверх, обнажая того напрочь, до самых мельчайших, обычно тщательно скрываемых эмоций. Куроо тянется — руками, зажать ему рот, этот пошло раскрытый рот; вцепляются в ребро ладони зубы, влажно проскальзывая по костям.       Кисть ломит болью, растекается такой же красивый синяк, как на коже друга. Куроо не успевает налюбоваться, отметины Акааши оставляет редко, он припомнит раза три за все годы, как тот кончает, протяжно выстанывая в шею Бокуто что-то совсем непонятное. Фрикции ускоряются, подбрасывая тело Акааши с мокрым хлюпом. Ксо! — темнеет в глазах, Куроо сейчас кончит в свою же руку лишь от одного взмыленного вида этих двоих. Бокуто вдруг ловит взгляд, щерясь ухмылкой, и вновь отрывает Акааши от себя, просто отталкивает рукой и тот послушно поднимает голову — навстречу Куроо.       Куроо не целует.       Куроо вгрызается в кричащий рот, пережимая член у основания.       Ещё два стука сердца и рваным дыханием выжигает остатки кислорода. У Акааши рёбра ходят ходуном, совсем проминаясь под удерживающими пальцами.       — Иди к Тецуро, — Бокуто встряхивает мокрой головой и шлёпает тяжело поднимающегося Акааши по заднице. Куроо ловит его, даже скорее стаскивает, обваливаясь вместе со спинкой не выдержавшего дивана навзничь.       — Ещё заход, малыш? — не сдержать ни ухмылки, ни рук, ни губ. Акааши мажет замедленным движением языка по шее, сверху давит голодным взглядом Бокуто, другого ответа и не требуется.       Трахать Акааши охуенно.       Трахать Акааши на глазах у Бокуто — невыносимо как охуенно.       Куроо давно задумывается, чувствует ли Бокуто то же? Он ищет ответ в нависшей тяжёлой тенью фигуре, находит в судорожно вцепившейся в его щёку руке. Бокуто тискает её до боли, пряча лицо во взлохмаченной макушке Акааши.       Два овальных синяка красуются чуть выше скулы больше недели, тепло пальцев раздирает кожу зудом ещё много месяцев.       Бокуто прицепляется с тем же вопросом уже накануне отъезда, будто до последнего ждал, что Куроо одумается сам.       — Тецу, лети с Акааши.       — Зачем? — спрашивает Куроо, растирая слезящиеся глаза. Он просидел за ноутбуком почти весь день, но так и не смог закончить статью. Как он не переставляет слова, но текст кажется сухим и неинтересным, фразы надуманными, выводы неправильными. Что, впрочем, совсем не удивительно, в гудящей голове крутится лишь одно — завтра Акааши улетает, может быть, навсегда.       — Ну… — Бокуто замирает с приоткрытым ртом. — Мне так будет спокойнее! — и выпаливает придуманное с совершенно счастливой рожей.       Куроо думает: закурить или удариться об стену? Но сигаретная пачка шуршит лишь фольгой и он честно примеряется к стене, пока Бокуто не наваливается на спину, участливо заглядывая в лицо.       — А ты никогда не думал, что можешь при этом оказаться за бортом? — Куроо передёргивает плечами, чужое тело неожиданно легко сбрасывается. Он оборачивается на глухой стук, стискивая челюсти до скрежета.       Бокуто вроде как ошеломлён подобным ударом под дых, но, судя по так и прорывающейся сквозь глубокий мыслительный процесс улыбке, он о таком никогда не думал, не думает и думать не собирается.       Ксо! — как же Куроо бесит эта его самоуверенность, эта безудержная наивность, эта беспощадная щедрость!       Как же Куроо восхищает эта его безрассудная вера и безоглядная любовь.       — Так ты поедешь с Акааши? — Бокуто спрашивает ещё раз, и вот на этот — серьёзный — тон Куроо даже оборачиваться не собирается и отвечает выразительным жестом вскинутого пальца.       Покурить бы. Но плечи снова гнёт горячими ладонями.       На следующий день все старательно делают вид, что это обычный, непримечательно будничный день. В принципе, он такой и есть — просто вторник, просто май, просто Куроо прогулял работу, сказавшись смертельно больным, а Бокуто забил на тренировку. Они сидят вдвоём на диване, поджав ноги, и смотрят, как Акааши собирается.       Акааши просил не помогать, кажется, это случилось после таинственного исчезновения зарядки от ноутбука.       Куроо ненавидит прощаться, Бокуто, похоже, тоже.       Акааши и не прощается, тыкается сухими губами то в ухо, то в шею, шепчет, совсем тихо, но каждое слово отпечатывается в памяти:       — Не провожайте.       У Акааши всего один чемодан. Похоже это восьмое чудо света, но почти все вещи Акааши действительно помещаются в один чемодан, да, кажется, он сам поместится в этот самый чемодан, настолько худым выглядит на фоне Бокуто, и ведь Куроо замечает это только сейчас. Слишком много резких линий — скулы, ключицы, рёбра — Куроо чувствует их очертания пальцами, — струна позвоночника. Обнажить ещё пару углов — ости* таза или колени, и сойдёт за подростка.       Куроо давится, жмутся в паху яйца от вожделения — Акааши сейчас похож на подростка больше, чем когда действительно был подростком и от этого не по-детски ведёт. Только глаза выдают возраст, словно весь жизненный опыт осел мутью, припорошив яркую радужку.       Сохнет горло, перекурить бы, но Акааши уже у двери, и Куроо хватается за пачку сигарет, вдруг понимая, что не может поймать нить разговора.       — И, Бокуто-сан, позвоните родителям. Они беспокоятся, — Акааши теребит в руках лямку рюкзака.       — Скорее беспокоят! — Бокуто выглядит раздражённым и обиженным, глодает губы зубами, всматриваясь в одну точку. Куроо не удивится, если завтра обнаружит там дырку, да и плевать на дырку, на завтра, сегодня бы не проморгать.       — Мне пора, — голос Акааши звучит неожиданно громко, стук закрывшейся двери совсем оглушительно. Мимо, как в замедленной съёмке, мелькает вскинутая рука, смазанный в крике рот, сломанное отчаянием лицо. Только всё чужое, сам Куроо не может двинуть даже пальцем, тяжёлое, налитое невыносимой усталостью тело не слушается, оседая на пол безвольным кулем.       — Кейджи! Кейджи! Подожди! — бьётся в дверь Бокуто, та сотрясается, но не поддаётся.       Будто с той стороны её держат.       Щёлкает привычно зажигалка, всего три раза, Куроо уже приноровился прикуривать с дрожащей руки. Тонкий шнур дыма разъедает глаза, но слёзы так и не катятся.       И Куроо думает, быть взрослым чревато — потеряться, без шанса встретиться вновь.       — Тецу, ты должен был поехать с ним! — Бокуто падает, просто падает лбом в грудь со всего размаху и у Куроо в ушах звенит, как дребезжат рёбра.       От желания сорваться прямо сейчас вслед выворачивает жилы и Куроо прокусывает щёку. Боль отвлекает.       — Хочешь торта? — отвечает он спустя мучительно безмолвные минуты.       — Торт? — Бокуто скептически кривится, что совсем на него не похоже. — Ты серьёзно купил торт на отъезд Кейджи?       — Это торт с миндальной крошкой, черникой и маленькими шоколадными совами, — Куроо привычно зажёвывает сигарету, пока ищет по карманам зажигалку. — Но это очень грустный торт! — коротко вспыхивает взявшийся огонёк, высвечивая провалы потухших глаз. Куроо передёргивает и он хлопает со всей дури по чужому плечу. — Так что, будешь кусочек?       — А можно два? — Бокуто неловко, словно забыл, как это делается, дёргает губы в улыбку, и Куроо перетряхивает снова.       — И его купил сам Кейджи, — он продолжает на автомате, старательно пялясь на лампочку.       — Тогда три. И можно сов не есть, а в коробочку сложить? — Бокуто снова тыкается в грудь лицом, впечатывая мокрое пятно на футболке куда-то совсем за грудину.       Куроо кивает: можно, Бокуто всё можно, хорошо, он сам об этом не знает.       Сигарета осыпается горячим пеплом прямо на воинственно зачёсанные волосы друга, Куроо смахивает рукой, незаметно крепко увязая пальцами.       Где-то в Ханэда взлетает самолёт на Лондон, затягивая красные нити в душащие петли.