Питер-Лондон-Сеул

      У Акааши ладони чешутся.       Грязь.       Обычная размешанная в дождевой воде почва, Акааши случайно испачкался, выходя из машины.       Ничего страшного — намылить пару раз и смыть.       Но порой ему кажется, что всё тело в жирной мерзкой грязи, и она ссыхается зудящими струпьями, пропотевает под кожу ядом, залепляет и рот, и нос до невозможности не только сказать, но и вдохнуть. И он точно помнит, когда это началось. С того случайно услышанного разговора, когда Ойкава громко доказывал Куроо и Бокуто насколько они невменяемые извращенцы, раз оба трахают одного парня, и, может, он сделал это из добрых побуждений, но именно в тот вечер Акааши впервые почувствовал себя настолько грязным, что брезговал прикоснуться к себе сам.       Потому что Акааши всё это — когда оба, два, трогают, целуют, трахают — нравится.       Акааши без извращений — а то, чем они занимаются втроём, совершенно точно ненормально — ломает.       А значит Акааши и есть грязь.       Тогда три месяца в разлуке примирили его с тошнотворной гнилью собственной натуры, и ведь всем было хорошо, всех устраивала жизнь на троих, к тому же так удачно разбавляемая частыми отъездами сначала самого Акааши, а потом и Бокуто. Но теперь, когда учёба, и детские игры, закончились и пришло время выбирать путь — Акааши выбрал.       За всех.       Настойчиво дребезжит смартфон, но Акааши даже не тянется посмотреть.       Он и так знает, что и кому должен.       И Акааши думает, быть взрослым — паршиво.       Обязывает — делать не то, что хочется, а то, что нужно.       И Акааши старательно улыбается мистеру Гордону, ему нужно, правда, нужно подписать наконец этот заграничный контракт и уехать, даже убежать — снова.       Акааши успокаивает себя, что он просто не может оставаться в глазах окружающих красивой безделушкой и должен достичь хоть чего-нибудь сам.       Акааши понимает, что зависим, надеется, что от секса — безудержного, жаркого, грязного секса втроём.       И Акааши думает, что хочет свободы — и чистоты.       Но больше всего, чтобы отпустили — сомнения.       И он закрывает глаза на пустой вип-зал шикарного ресторана, расслабленный узел галстука директора лондонского агенства и сглоченное «я буду в холле» от собственного агента.       Смартфон разрывается в кармане брюк.       А Акааши нужно воздуха глотнуть, а то мистер Гордон сидит слишком близко и пальцы у него сухие, узловатые, цепкие — душат, одним лишь прикосновением к колену.       Мутит, плавают перед глазами огни ярких ламп, какой-то звон бьётся прямо в голове. У Акааши рука дрожит, ложка — серебряная, вычурная, очень дорогая, как и всё в этом ресторане — мелко стучит о край тарелки, разносясь осколочным эхом по всей комнате.       А ведь это только суп.       И сомнений насчёт десерта больше нет.       — Что же ты ломаешься, будто тебе впервой?! — кричит чуть позже, не скрывая раздражения, менеджер. Акааши лишь шумно плещет холодной водой в горящее лицо. — Этим двум наверняка в любой непотребной позе даёшься, а тут недотрогу из себя строишь? Да на тебе клеймо ставить некуда!       Некуда, на Акааши, правда, клеймо ставить некуда, но почему, почему он должен позволять делать с собой подобное кому-то другому?       Неужели в глазах остальных людей он только грязная шлюха?       Акааши закрывает кран, в мокрое лицо влетает полотенце, менеджер гневно хлопает дверью, всё ещё ворча о потере контракта и бесславном окончании карьеры. От громких удаляющихся шагов сжимаются веки — сильнее, ещё бы сильнее, чтобы было больно, раз уж не стыдно, взглянуть на себя: сквозь алебастр невозмутимости и безразличия прорезаются порочные изгибы рта, скул, шеи, прокрашиваются жаждой щёки, губы и теряют дно зрачки.       В их глазах он тоже выглядит так — развратно?       Акааши пытается найти ответ, всматриваясь в пышущего счастьем Бокуто, пальцы машинально теребят первое, что попалось под руки, но не помогает — ни то, ни другое. Под цепким взглядом хочется слиться со стеной, сжаться, даже схлопнуться мыльным пузырём, явив неприглядную пустоту, так долго выдаваемую за богатый и совершенно недосягаемый обычным обывателям внутренний мир.       Бокуто отбирает кроссовки, выпутывая пальцы из шнурков.       Бокуто настырно лезет — светлой, прожигающей чистотой улыбкой, горячими надёжными руками, и не спрашивает, ничего не спрашивает, хоть и морщится от резкого запаха чужого парфюма, от которого так и не удалось отмыться в раздражающем роскошью туалете.       Бокуто целует — пережигает пульс сухими губами.       Как же это больно — когда ничего не требуют в ответ.       Акааши от этой боли так хорошо, и он тянется навстречу, но Бокуто, будто что-то вспомнив, вздёргивает вверх, тащит за собой, стискивая ладонь до синяков. Поток холодной воды обрушивается проломленным небом. Бокуто ещё что-то выговаривает, регулируя температуру, трясёт, пытаясь стащить мокрую одежду, а Акааши разрывает смехом.       А чего он ждал? От него же разит, как от мусорного бака.       Вода ничего не смывает: ни сомнений, ни вопросов, а запах, чужой, горький, ещё глубже пропитывает кожу.       — Подайте полотенце, Бокуто-сан, — Акааши сам просит и сам съёживается от нависшей руки. — Я такой грязный? — спрашивает машинально, ответ ему уже не важен.       — С чего ты это взял? — говорит Бокуто.       — Нет! Конечно, нет! — кричит Бокуто.       — Пожалуйста, Кейджи, не говори так, — шепчет Бокуто, — не думай так, не чувствуй так…       Акааши включает воду на полную мощность.       Хоть бы захлебнуться.       Бокуто снова лезет: жадно собирает горячими губами капли с шеи, сжимает руками так сильно, что не вдохнуть.       Акааши и не дышит.       — Скажи мне, Кейджи, — Бокуто едва шепчет в затылок, вздрагивая, будто не хочет, чтобы Акааши расслышал, — ты…       — Хей, Бо! Угадай, кого я сейчас встретил? — шумно раздевается в коридоре Куроо, потом, словно через тысячу лет, щёлкает дверцей холодильника.       — … хочешь уйти? — Бокуто заканчивает уже из-за двери, но Акааши слышит — каждое слово.       Бьётся — молчание.       Влажным паром забивает рот и Акааши давится ничего не меняющим, а оттого бесполезным «нет».       Режет теплом доносящегося из коридора разговора, заразительный смех вбивается под ногти иглами.       Акааши надеялся, что с ними не будет грязным.       Акааши никогда так сильно не ошибался и он теребит тонкий ободок на безымянном пальце — им вдвоём, без него, слишком хорошо вместе.       Кольцо соскальзывает с пальца, звякает о стенки ванной. Акааши смотрит, как вертится золотистый ободок в потоке воды, совсем равнодушно, даже с некоторым облегчением, будто это оно, кольцо, во всём виновато. Булькает в сливном отверстии и вдруг звякает совсем пронзительно, жалобно — сыпятся острыми обрывками тысячи воспоминаний: смех, тепло чужих рук, жадные, голодные взгляды и такие же поцелуи.        Тело горит, потому что каждый сантиметр Акааши зацелован и согрет, обыденная повседневность старательно раскрашена сотнями оттенков и совсем не серого, и вместо пустоты внутри кипит безудержно алое — желание чувствовать их, видеть, слышать, быть рядом, вместе.       Акааши едва не ударяется лбом, так резко наклоняется.       Пальцы ухватывают кольцо на острие резкой боли в груди. Там воздух рвёт замершие лёгкие.       Акааши должен — отпустить.       Но не отпускает.       Из ванной он выходит совершенно спокойным, привычно отчитывает за пиво посреди недели и нарушение спортивной диеты. Бокуто старательно делает вид, что ничего не случилось и усаживает на колени — к Куроо.       Тянется по щекам раздирающая полоска зуда.       Но кожа чистая — до скрипа.       Потому что вся грязь внутри.       И Акааши снова её чувствует.       Звонок от менеджера Акааши едва не пропускает, в последний месяц он не просто отключает звук — прячет смартфон поглубже: в карман, под подушку или книгу, в складку дивана.       Слишком много звонков, на которые он не может ответить, особенно если не один.       И этот замечает случайно и тщательно прячет тревогу в хмурых складках, благо поводов достаточно: и пролитое на пол пиво, и колкая щетина Куроо, и не пережившие очередного фокуса Бокуто палочки.       Акааши выгоняет их из кухни, глохнет правое ухо от взорвавшегося гитарными риффами саундтрека какого-то героическо-глупого аниме, левое — от такого же экспрессивного возгласа в динамике телефона.       Мистер Гордон, несмотря на проваленную встречу, подписал контракт. Акааши осознаёт новость, только получив по колену миской с поп-корном.       Акааши даже не сердится. Акааши запускает руку в тёплые, пахнущие расплавленной карамелью комочки и невозмутимо ссыпает их за шиворот смеющимся парням.       Те лезут целоваться.       Домашний киносеанс неумолимо скатывается в банальный порно-марафон.       Не проходит и часа, а Акааши почти на пределе — член распирает болезненной тяжестью, и он выгибается, чтобы потереться хоть о скомканное одеяло, но крепкие руки упорно вздёргивают вверх. Куроо втрахивается в рот, цепляясь короткими ногтями за плечо и кожу. Там жжёт. Рот тоже жжёт, слюна стекает по подбородку, разнося саднение.       Но слюна — не грязь.       Да и Куроо сейчас кончит, Акааши чувствует по изменению ритма и гортанному хрипу, бурлящему под кадыком. Акааши не видит, Акааши просто помнит как красиво тот вспарывает обветренную кожу. У него и самого бурлит в горле, только сперма. Акааши сглатывает и жадно вдыхает — тяжёлый, пропитанный похотью воздух распирает грудь и это немного отвлекает.       Бокуто двигается медленно, невыносимо медленно, вытаскивая член почти полностью. Акааши хочет оглянуться, подстегнуть хоть взглядом, но не может — Куроо не пускает, нежно оттирает лицо и так же нежно стискивает скулы.       Не вырваться, хотя обычно Акааши всё равно пытается.       Куроо так нравится, ему так нравится, но сейчас Акааши сдохнет, если кто-нибудь ему не подрочит и он тянется рукой.       Не дотягивается. Куроо удерживает, проминая ухмылку до откровенного оскала.       Кажется, что руки Куроо везде, он гладит шею, плечи, грудь, едва задевает кончиками пальцев соски. Акааши подаётся к нему, но широкие прожигающие ладони никак не спускаются ниже.       Размеренные фрикции сводят с ума.       Акааши думал, что Бокуто не выдержит такого темпа больше десяти минут и это было уже давно. Акааши сжимается, бедра дрожат, упал бы, если не жёсткая поддержка с двух сторон. Сочится смазка по едва чиркнувшей по одеялу головке, прошивая током. Потом ещё раз, и ещё — Бокуто вдавливает плавными движениями, меняя угол и член трётся о ткань, та кажется совсем жёсткой, колючей, и от этого пробирает вспышками то боли, то кайфа.       У Акааши горло рвёт, как он кричит, но все звуки гаснут в чужом рте.       — Бокуто-сан, резче, — Акааши выныривает из грязных поцелуев и вязкой тьмы совсем без сил, — пожалуйста, — добавляет почти стоном.       Бокуто нравится, когда его просят.       — Котаро! — поправляет тот хрипло и совсем останавливается.       — Котаро, пожалуйста, — послушно соглашается Акааши и ластится к вновь наклонившемуся Куроо взмокшей головой.       — Куроо, займи ему рот, а то с ритма сбивает, — Бокуто прикусывает загривок и угрожающе шипит в обслюнявленную шею что-то совсем нечленораздельное.       Куроо смотрит нехорошо и облизывается, Акааши пробирает дрожью. Пальцы — длинные, гибкие — он заглатывает почти добровольно, тщательно вылизывая языком шершавые мозоли от мяча. И кусает шутя, но не сдерживаясь.       Потому что Акааши сейчас, если не кончит, кончится.       — Ах ты, чертёнок! — то ли смеётся, то ли задыхается Куроо, дёргая за волосы.       Акааши совсем мутит, а жёсткая ладонь Бокуто наконец касается оголённой головки и хватает пары движений до долгожданной разрядки.       Мажет струёй спермы по спине.       Мельтешат под веками разноцветные пятна, перебирает — медленно, позвонок за позвонком — волна дёргающего тепла, пальцы сводит судорогой. Акааши даже не понимает, падает он или его несут, соскальзывают влажные ослабшие руки и он вцепляется ногтями — глубже и глубже — в широкую спину Бокуто.       Сносит одуряющим запахом распалённых тел, Акааши тянется губами, те глухо сталкиваются с такими же сбитыми.       — Акааши, Акааши, Кейджи, — звенит на грани сознания и Акааши улыбается, прямо в поцелуй.       Выкручивает расплавленные усталостью мышцы.       — Кейджи, — доносится громче и настойчивее, — Кейджи, посмотри на меня!       Акааши смотрит — подёрнутые неутолённым голодом жёлтые глаза завораживают, и он покорно следует за ними. Те велят не прятаться.       Сзади тяжело наваливается Куроо, нетерпеливо водит языком по подрагивающему плечу. Он быстро толкается в болезненно растёртую дырку, у Акааши в горле снова клокочет — стонами. Чья-то горячечная рука задевает чувствительный член, передёргивает болью и Акааши вздрагивает, машинально отталкиваясь руками и согнутым коленом.       — Тссс, — шепчет сквозь шумное дыхание Куроо, — сейчас, малыш, сейчас, я быстро, — вбивается ещё резче, но руку перекладывает на Бокуто.       — Кейджи, не закрывай глаза, — снова требует Бокуто, разворачивая голову за подбородок, — я хочу видеть, какой ты открытый!       Акааши не открытый, Акааши — развратный.       Но почему, почему Акааши должно быть стыдно, раз ему нравится всё, что эти двое делают с ним?       Акааши и не стыдно, только перетряхивает ощущением склизкой жижи, стремительно расползающейся по всему телу, и он намыливается раз десять, едва не ошпариваясь, чтобы не испачкать постельное бельё.       После горячего душа тело совсем не слушается, Акааши доходит до кровати на автопилоте, но там не спят, ждут, и он укладывается между ними целую вечность. Каждое, даже самое невинное, касание чужих рук отдаётся разрядом. И Акааши не может закрыть глаз, хотя тяжёлые веки давят сном, и в шею размеренно дышит Бокуто, придавливая рукой, а от этого совсем тепло и хорошо. В какой-то момент он проваливается в тьму, но, как только пальцы Куроо прекращают гладить по щеке, вскидывается. И зачем он хватает едва видную в сумраке чужую руку, если всё уже решил и перед фактом отъезда поставил и, вообще, зашёл так далёко?       Акааши думает, что должен не делать так снова, но стискивает тёплую — невыносимо тёплую — ладонь сильнее.       Акааши не хочет, чтобы кто-нибудь уходил. Даже на полметра.       Ему хочется крикнуть, обоим, что без них он замерзает.       Но Акааши молчит, Акааши вцепляется своими загребущими не пальцами даже — щупальцами в совсем не чужую руку.       — Кейджи, — от нежности в голосе Куроо разрывает воем, — я только покурить, на минутку.       Акааши заставляет себя разжать пальцы, но только чтобы ухватиться тут же за спящего Бокуто.       Куроо крадётся на цыпочках, подтягивая домашние штаны, а Акааши прожигает взглядом обнажённую спину, зажмуриваясь на громкий вздох — будто он тоже спит. Приближающийся шорох отдаётся канонадой пульса.       — Ну, хочешь, — Куроо нависает жарким шёпотом и Акааши передёргивает от желания податься вверх, ткнуться в такие близкие губы, — совсем курить брошу?       — Хочу, — нагло отвечает Акааши прямо в искрящиеся решимостью глаза, — хочу, Тецу, — и тянется иссохшим ртом — напиться: своим именем, чужим теплом, ощущением нужности. Куроо жадно отвечает, валясь обратно в кровать.       И Акааши даже не чувствует себя тварью, пока жмётся к ласкающим рукам одного и трётся растраханной задницей о вновь стоящий член другого.       Проснувшийся Бокуто шумно вылизывает ухо, шарит сухими ладонями в шортах, сталкиваясь там с пальцами Куроо.       Акааши, похоже, скоро отрубится, но всё равно не отпустит.       Не сегодня.       Не сейчас.       Завтра.       Когда грязь забьёт горло до удушья или кто-нибудь из них вляпается сам.