Питер-Лондон-Сеул

      Солнце в Токио светит не по-весеннему сочно.       У Бокуто погода внутри: если он счастлив или хотя бы доволен, то всё вокруг расцветает яркими красками и теплом, если грустит или злится, то и снаружи пасмурно, порой совсем беспросветно и дождливо.       Сегодня — ясно. Куроо идёт рядом, курит и, как ни странно, когда дым сносит на Бокуто, тот не отфыркивается, как сделал бы при ком-нибудь другом, а вдыхает глубже. Горечь табака щекочет ноздри, растекаясь теплом, и не обычным, а уютным, как бывает от костра. Костёр, правда, Бокуто только один раз нюхал, как раз прошлой осенью они втроём вырвались в горы на два дня и там старик, хозяин рёкана, жёг во дворе прелые листья и мороженые хризантемы. Тогда в прозрачном звенящем воздухе танцевали искры, они взлетали совсем невысоко и с треском гасли, но так ярко вспыхивали напоследок, что их не было жалко. И накрывало почти таким же теплом — домашним.       Бокуто помнит тот запах и сейчас.       Бокуто ловит себя на мысли, что не хочет, чтобы Куроо бросал курить. Так можно достать в очередном холодном номере очередного отеля смятую пустую пачку и согреться — воспоминаниями.       — Хей, Бокуто, ты чего такой задумчивый? — из-под чёлки сквозит усталостью, тонко дребезжит на ветру сигарета, не ломаясь в побелевших пальцах каким-то чудом. Куроо сам дрожит в своём стильном тонком пальто, но упрямо делает вид, что всё у него нормально.       Только ненормально. У них всех ненормально, тревога накрывает невидимым для других флёром, но какой бы Бокуто был друг, если не заметил — предстоящая разлука взводит в нервный мандраж.       Бокуто тоже боится, самую малость, чуть-чуть и не за себя — у Акааши же пальцы отмёрзнут, а Куроо скурится в пепел.       — А? Да нет, ничего! — он, смеясь, наваливается на плечи друга — Куроо ведь ему друг? просто друг? очень близкий друг! — тыкаясь носом в колючий шарф. — Сходим сегодня в ту лапшичную?       — Сходим, — Куроо кивает и достаёт из кармана вибрирующий смартфон. — Да! Уже еду.       — На работу? — Бокуто не может сдержать горестного вздоха, руки невольно разжимаются и он останавливается. Спина Куроо мерно удаляется и от этого тяжелеют, совсем каменеют ноги. Бокуто очень хочет догнать, но не может сделать и шага.       — На работу… — доносится совсем глухо, будто между ними уже тысячи километров.       От этой грёбаной работы совсем не продохнуть.       Темнеет, накрапывает морось, неприятно жаля щёки.       Просто Куроо нужен ему не меньше, чем Акааши, но Бокуто не знает, как об этом сказать.       Иногда по утрам, тем самым, невыносимо правильным, когда они втроём в одной постели, Бокуто хочет его поцеловать. И не просто ткнуться сухими губами в щёку или шею, так он уже давно делает — в благодарность за какую-нибудь мелочь или сделав вид, что перепутал, — а по-настоящему, как Акааши. И он смотрит на тонкие искусанные губы, если, конечно, те не прячутся в подушку или задравшуюся футболку, почти наяву ощущая их вкус.       Но ладонью Бокуто ведёт по спине Акааши, вниз и вниз, до соблазнительной ямки между ягодиц, поддевает резинку пижамных штанов. Те медленно сползают, обнажая отпечатки их пальцев, укусы, синяки, и Бокуто целует, тоже медленно, нежно, лаская не языком — дыханием, пока вверху, так рядом, но совсем недосягаемо, не сливаются в сочных поцелуях чужие губы.       Бокуто хотел бы касаться и тех, и других, но сам однажды провёл жирную черту между собой и Куроо и переступить её теперь, не сломав Акааши, кажется невозможным.       Куроо такое не простит.       И Бокуто лишь разводит ягодицы, толкаясь языком в ещё припухшую дырку, чтобы Акааши дрожал, вился между ними, сплетая в тугой клубок руки, ноги, тела, может быть даже души. И пальцы Куроо, скользящие тут же, перед самым носом, так легко прихватить, лизнуть, прикусить, что большего Бокуто, наверное, и не надо.       — Вставь уже, а то на тренировку опоздаешь, — Куроо руку не отдёргивает, наоборот, подхватывает Акааши, затаскивая на себя, пихается пальцами жирными от смазки — и когда только успел ту найти? — в анус, тот растягивается уже прилично.       Как Бокуто отказаться, если и оглянувшийся Акааши мажет мутным, жаждущим взглядом?       Акааши пахнет Куроо.       Сносит окончательно. Бокуто вжимает их друг в друга хлёсткими толчками. Акааши сдавленно всхлипывает, выгибаясь в спине, и они с Куроо оба вцепляются в короткие пряди, выворачивая голову, чтобы видеть раскрасневшееся мокрое лицо, смазанный в стоне рот, бездонные зрачки, пульсирующие вязкой тьмой.       Акааши между ними совсем другой, не такой, как под прицелами чужих взглядов: соблазнительно открытый, ярко отвечающий на каждое прикосновение, податливо следующий за любой фантазией, и Бокуто порой хочется запереться втроём в этой спальне — навсегда или хотя бы на пару дней.       Но у них больше нет этой пары безмятежных дней, когда никто не должен кому-то что-то, порой бессмысленное, но правильно-нормальное.       Но сегодня спешить некуда — у всех долгожданный выходной, и Бокуто, возвращаясь с пробежки, чувствует будоражащие запахи уже с лестничной площадки. Расслабленно напевающий очередной хит Куроо переворачивает блинчики, Акааши, судя по звукам, возится в ванной.       — Залезем под душ вместе? — Бокуто притирается подбородком к плечу, стискивая в объятиях. Акааши улыбается, даже подаётся назад, прижимаясь теснее, но соглашаться явно не собирается.       — Я уже принял душ. Может Куроо-сан составит компанию? Он там явно перемазался в муке.       — Я всё слышу, Кейджи! — доносится из кухни. — И я совершенно чистый. Я… Агрх… — отдалённые стук и звяканье перемешиваются с тихим смехом Акааши, и Бокуто ловит его ртом, фиксируя мокрыми пальцами подбородок — чтобы и не думал убегать.       Акааши, когда забывает натянуть маску серьёзного и очень ответственного взрослого, не просто красив — неотразим, и выпустить его из рук совершенно невозможно.       Бокуто, по крайней мере, такое не по плечу.       Они бесстыдно целуются вдвоём, пока возмущённый Куроо не приходит с поварёшкой. Муку из его волос вытряхивают вместе, блинчики остывают окончательно, но есть их с испачканных теперь сахарной пудрой рук так вкусно, что из дома они выбираются только вечером.       Солнечно, ни облачка — прогноз точен ещё две недели.       Потом накатывает цунами, как и положено, среди абсолютного затишья и, если бы Бокуто мог просчитать последствия, то предпочёл ничего не знать, но только кто же думает так сильно наперёд? — разве что Акааши. Но Акааши мирно спит, книга медленно выскальзывает из расслабленной ладони и, как Бокуто не пытается её поймать, падает с глухим, отдающимся по углам стуком на пол.       Куроо оглядывается от своего ноутбука, и раздражённый взгляд тут же теплеет, следом тянется ухмылка, вроде такая обычная — кривая, нахально-задорная, но Бокуто видит в ней нежность: судорожную, неловкую, тщательно скрываемую, потому что в нём такая же и тоже к Акааши. И он прижимает к губам палец, призывая к тишине — пусть спит, и укладывает неловко откинувшуюся голову удобнее, на грудь. Самому теперь совсем не шевельнуться и планшет, где он с таким удовольствием отмечал понравившиеся в Санкт-Петербурге кафе, чтобы не забыть отвести туда обоих, приходится спрятать под подушку, но что все эти мелочи по сравнению с лёгкой полуулыбкой на расслабленных губах Акааши.       И Бокуто, не сдержав нахлынувших желаний, касается кончиками пальцев выбившихся прядей, заправляя их за аккуратное ухо. У Акааши ресницы дрожат, рот чуть раскрывается, а сам он поводит во сне рукой, останавливаясь чётко на уровне паха. Вспыхивает внутри жаром, ударяет по лбу комком бумаги. Куроо из-за стола грозит кулаком и, резко отворачиваясь, печатает с утроенной скоростью. Бокуто даже не обижается, добровольно закидывает руки за голову, упирается коленом в спинку дивана — и так хорошо.       Все дома.       Под мерный стук пальцев об клавиатуру глаза слипаются. Сначала Бокуто открывает их легко, поводит головой, оглядывая комнату, в притушенном освещении она кажется совсем уютной, даже немного волшебной, особенно тот угол, где крючится над статьёй Куроо, потом, когда окончательно припечатывает тяжёлым теплом Акааши, веки едва раздираются и тут же смыкаются. И он совсем бы заснул, но между рёбер впивается вибрирующий смартфон и Бокуто отвечает автоматически, думая, что это его.       Но это не его — это Акааши.       И злое «сколько ты ещё собираешься морочить ему голову?» тоже адресовано Акааши.       — Кто там так поздно? — Куроо утомлённо свисает с раскачиваемого стула, того и гляди упадёт, и Бокуто даже хочет, чтобы он упал, тогда не пришлось бы отвечать. Но Куроо не падает, стул не падает, Акааши неловко ворочается, дыша теперь в самую шею.       — Ошиблись номером, — отвечает Бокуто и честно не отводит взгляда.       Он знает, кто ошибся номером.       Удалить звонок из журнала входящих плёвое дело; не считать, сколько раз этот номер запечатлен в память, требует усилий.       Никогда раньше Бокуто не копался в чужих гаджетах, не проверял чужие контакты и сообщения. И теперь не будет, он так решил.       Вот и Куроо одобрительно нависает сверху, утыкаясь перегревшимся лбом в лоб.       — Может, перенесём Кейджи в спальню? — предлагает друг через много-много безмолвных минут, головы, правда, с плеча не поднимает и Бокуто просто кивает, перебирая пахнущие их общим шампунем волосы.       Ему не тяжело, ему удобно — когда все дорогие ему люди наваливаются разом.       Только точит между тех же рёбер — сомнениями.       Мокро шуршат по асфальту шины проезжающих машин, небо над Токио вспучивает неповоротливыми облаками.       Непогода раздражает, вдавливает сотнями атмосфер в ближайшую горизонтальную поверхность, растаскивает несмываемую горечь по мышцам, и Бокуто мажет, мажет, мажет — совсем мимо бьёт! Ойкава злобно шипит в ухо, обещая за проигрыш в ближайшем матче оттрахать — прилюдно, без смазки и мозги, и Бокуто ему верит. Но сердце едва полощется линялой тряпкой, а в голове клубятся скользкие, гнилые мысли и все они об Акааши.       Вернее, о его, Бокуто, никчёмности.       Об этом же кричат кривящиеся лица сокомандников, угрюмый взгляд тренера, встречные прохожие, да даже воробьи и фонарные столбы.       Автомат натужно дребезжит и выплёвывает помятую банку с соком. Бокуто плющит её в ладонях, но так и забывает открыть — горчит во рту, невыносимо, язык бы выдрать. Или приложиться обо что-нибудь твёрдое и посильнее.       Прикладывает — ежедневным проявлением родительской заботы, которой в жизни Бокуто стало нестерпимо много со знаменательного дня заключения контракта с русскими.       Им теперь так гордятся, что даже готовы терпеть Акааши.       Бокуто не готов терпеть чужое терпение. Это очень по-детски, совсем незрело, непочтительно, эгоистично и расстраивает Акааши, но Бокуто отступать не намерен. И он отвечает резко, прерывая очередные указания по приведению его жизни в рамки среднестатистической нормальности:       — Нет, Акааши не едет со мной! И нет, я не взялся за ум и мы не расстались!       Бокуто раздражённо засовывает смартфон в карман.       Как будто он сам не знает, что уже взрослый и должен отвечать за свои решения и поступки!       Как будто такое можно забыть, если каждый первый твердит об перспективах, потенциале, ответственности и прочих атрибутах будущего, которое непременно должно стать блестящим и золотым.       Но Бокуто думает, быть взрослым — отстойно.       И скучно.       Взрослость отравляет тех, кем он дышит.       Небо над Токио рвётся очередью противно-липкой капели.       Прошивает дрожью, так, что стоя удерживает лишь непоколебимый автомат с напитками. Страшно, ему впервые так страшно — от навалившихся ожиданий нескольких десятков, если не сотен, человек, и дело не в том, что не оправдает, а в том, что эти самые ожидания похоже не совпадают.       Акааши любит его не за победы и медали — это Бокуто знает точно.       Куроо считает другом — пусть другом, Бокуто, правда, этого довольно — не за достижения и забитые очки — в этом он тоже уверен.       Что же так пасмурно на душе?