Питер-Лондон-Сеул

Even though you can't afford The sky is over…*

      — Бро-о-о! — обиженный рёв оглушает, Куроо отставляет смартфон дальше от уха.       — Оя-оя, сладкий, ты чего воешь?       — Бро, я наступил в говно-о-о!       — Ками-сама, напугал, вытри кроссовки о траву.       — А ты знал, что летом тут солнце вообще не заходит? Эти, как их там, светлые ночи.       — Белые? — Куроо прикуривает новую — третью — сигарету, жмурясь в лучах яркого солнца.       В Сеуле давно день.       — Точно — белые! Будем в следующий раз всю ночь гулять…       Голос Бокуто то ломается, то хрипит, то вовсе исчезает в гуле шагов или шорохе листвы. Куроо знает, тот бегает, и отслеживает частоту чужого дыхания автоматически, невольно переводя тему или вовсе забивая весь эфир сам, чтобы не дать другу сорваться с ритма. Когда это превратилось из привычки в необходимость, Куроо не знает, вернее не задумывается, но такие вот разговоры с Бокуто начинают и заканчивают теперь каждый день. Зато Акааши прячется за сообщениями, не появляясь даже в скайпе. Его отговорки как всегда логичны и обоснованны, но ощущение, что это именно отговорки всё равно не отпускает.       — Так когда вы начинаете тренировки со сборной? — Куроо спрашивает нечаянно, вдруг вспомнив, что Акааши про них упоминал буквально вчера.       — Перенесли на две недели, завтра в Токио полечу…       Куроо захлёбывается слюной и дымом, Акааши говорил, что возьмёт на это время отпуск.       — Ты там падаешь что ли? — тревожно звенит динамик.       — Небо падает, — Куроо не преувеличивает, небо с утра синее-синее, ясное, гладкое, висит над самой головой. Он стоит на крыше офиса, где снова ночевал, минут сорок, и всё это время небо будто сползает, наваливаясь на плечи ощутимой тяжестью.       — А ты… — вопрос Бокуто обрывает рингтоном. Номер Куроо незнаком, но явно токийский. За таким может оказаться кто-нибудь из бывших одноклассников или коллег, или даже сокомандников.       — Извини, Бокуто, у меня на второй линии звонок, — он не дожидается ответа друга, переключаясь. Голос тоже незнаком, и если бы собеседник не повторил трижды, кто он такой и какую компанию представляет, Куроо не поверил бы.       Он и так не верит.       Но соглашается на личную встречу в Токио сразу и безоговорочно.       Собеседование на должность редактора спортивных новостей, как по волшебству, совпадает с началом Олимпиады и розовыми мечтами.       Он прокручивает услышанное много-много раз и с каждым витком мыслей предложение кажется всё более реалистичным. Вот она — возможность получить не только стабильную работу и надёжный доход, но и определённый статус.       Хотя, да, главное — деньги.       Деньги во взрослой жизни единственное, что позволит тратить эту самую жизнь на бесперспективные, болезненные отношения, не оглядываясь на чужое мнение, пожалуй, Куроо этого хватит.       Он выходит на улицу, бесцельно блуждая по нагретым пыльным улицам, впервые за многие месяцы чувствуя себя свободным. Сеул внезапно кажется совсем другим — ярче, интереснее, красивее, будто он смотрит не своими глазами или город сам раскрывается перед ним другой, изнаночной, стороной. Теперь в нём даже хочется остаться или хотя бы показать остальным.       Куроо останавливается под тогдашней магнолией, старый театр заперт, редкие прохожие быстро проходят мимо него, бросая опасливые взгляды. Кажется, это место пользуется дурной славой и, похоже, не зря, один лишь вид громоздкого обшарпанного здания навевает тоску. А ещё этот запах — душный, сладкий аромат цветов, в котором сквозит что-то тошнотворное, мерзкое, будто под корнями гниёт труп.       Что там тогда снимали, Акааши так и не показал, а Куроо не нашёл даже имени фотографа, хотя приложил все свои сталкерские навыки по полной.       Новый звонок осознаётся не сразу, Куроо честно думает, что тот пригрезился, настолько неестественными кажутся обыденные звуки в таком месте. Номер снова незнакомый, голос — незабытый.       — Ойкава?       — Ты удивлён, Куроо-чан? — Ойкава смеётся. В смехе чувствуется напряжение. Куроо ёжится под порывом ветра, прикуривая на ходу. Прохожие неодобрительно косятся, приходится свернуть в тесный проулок с мусорными баками.       — Удивлён, — он отвечает между затяжками, мысленно перебирая все возможные причины такого звонка. Они с Ойкавой не друзья, даже не играли толком вместе, всё, что у них общего, это знакомство с Бокуто. Но о Бокуто тот не сказал ни слова, зато вот уже десять минут расхваливает нового тренера сборной, на кой-то чёрт упоминает Сугавару и Цукишиму.       Терпение у Куроо кончается быстрее сигареты.       — Знаешь, Ойкава, я сейчас немного занят…       Он не успевает додумать, чем именно занят, как Ойкава перебивает:       — Хочу, чтобы ты снял меня для своего блога.       — Когда? — вылетает машинально вместе с дымом. Куроо ещё думает, как отказаться, а Ойкава уже проговаривает ракурсы, задний фон, вопросы, давая понять тоном, что проще на всё это согласиться, чем спорить. Куроо и соглашается, блог, конечно, детская забава, но польза от него определённо есть, эти из NHK, * ведь так на него вышли?       Небо сгущается тенями, нависая над самым лицом. Кажется, если резко вдохнуть, всосёшь его в себя. Куроо выдыхает, следом рвутся из глотки хрипы, вынуждая согнуться. Что-то давит на спину, между лопаток, в кармане вибрирует смартфон, там снова незнакомый номер, тоже токийский. На хриплое hello тяжёлое молчание. Он засовывает смартфон обратно, пытаясь унять душащий кашель. Внутри помимо царапающей боли растекается раздражение и тревога, сводящие на нет эйфорию радужных перспектив.       Странно, всё это очень странно, такие совпадения не бывают случайностью, но сколько он не думает, вычленить что-то логичное, так и не удаётся.       Нить, эти звонки, словно красная нить, тащащая обратно в Токио.       Куроо и не сопротивляется, просто решает повременить с радостными новостями, пока не убедится, что ему это не приснилось.       Они заканчивают со съёмкой за три часа, если верить твиттеру, такое с Ойкавой впервые. То ли его так поразили дворцы Кёнбоккуна, * на фоне которых он в своих модных шмотках выглядел как законный преемник императора Дзиммы, * то ли утомили дурацкие вопросы, придуманные на пару с Бокуто в ночном чате, но Ойкава вдруг замолкает. Его улыбка режет пару секунд глаза и тут же гаснет, будто ветром сдуло. Он смотрит вдаль, на раскинувшуюся со ступеней тропы панораму Сеула, но видит явно не небоскрёбы Чонно-гу.       Куроо с удовольствием прогулялся бы до самой вершины горы Инвансман, несмотря на неудобную обувь и терзающую глотку жажду, чтобы закончить интервью потрясающим видом на окружающие город горы. Заодно можно было бы щёлкнуть пару десятков селфи с высоким пронзительно чистым небом.       Акааши бы такое понравилось.       Акааши, может быть, даже обронил бы в лайне что-нибудь типа «хорошее место для утренней прогулки», неминуемо исказившееся бы воображением в «своди меня туда».       Ойкава так и стоит с отсутствующим видом, поджимая блестящие накрашенные губы откровенно зло.       — Пойдём, угощу тебя «огненным мясом», * — Куроо хлопает его по плечу, всё больше убеждаясь, что съёмка лишь повод, причина для встречи, и это напрягает уже всерьёз.       — Что это у тебя? — Ойкава оборачивается с улыбкой маньяка, едва не протыкая пальцами грудь. Куроо накрывает вторую пуговицу на пиджаке ладонью.       — Талисман, — отшучивается, хотя это не шутка. Он эту пуговицу, со львом, перешивает с пальто на куртку, потом на пиджак, потом опять на пальто целый год, хотя вместо удачи та приносит лишь неудобные вопросы.       Ойкава вздыхает, как видавший жизнь сорокалетний старик, и окидывает таким же — превосходящим — взглядом, явно собираясь разразиться поучительной тирадой. Куроо привычно закусывает сигарету, пряча за ней раздражение. От мудрых наставлений и благожелательных советов уже тошнит, кулаки чешутся, так и подправил бы эту снисходительную улыбочку.       — Тебе стоит это увидеть, — Ойкава достаёт из кармана смятый газетный листок. Куроо узнаёт его с полувзгляда, однажды он через такой разбился. Сейчас вновь пробирает ощущением полного бессилия и это, пожалуй, больнее — много больнее, — чем разъедающий ладонь горячий пепел.       — Прочитай, — Ойкава всовывает злополучную бумажонку в руку. Куроо смотрит и не видит. Символы каны сливаются в жирную кляксу, и чем дольше он напрягает глаза, всматриваясь, тем больше убеждается, что она шевелится.       — Ками-сама, за что вы все мне? — голос Ойкавы звучит глухо и отрешенно, Куроо невольно поднимает на него голову. Волосы у того взвивает ветром, придавая зловещий вид. Да и вокруг то ли стало темнее, то ли холоднее — неуютно, до дрожи.       — Верность не в тренде…       — Заткнись!       Кажется, рука сработала раньше, претворяя угрозу в реальность. Ойкава на это лишь проводит языком по ладони, закрывающей рот. Куроо отпускает, отводя взгляд.       — Я-то заткнусь, — слышится совсем рядом, потом по плечу ударяет кулак. Чужие сбитые пальцы разглаживают листок, бледная полоска на безымянном слепит догадками, вынуждая взглянуть правде в глаза. На смазанной фотографии Акааши в надвинутой бейсболке, идущий за руку с высоким лохматым брюнетом, в котором Куроо не без удивления узнаёт себя.       Заголовок отпечатывается на сетчатке клеймом.       — Это ложь! — Просто Куроо помнит, где это снято: Шанхайский аэропорт, Пудун, или как там его? — Какая к чёрту измена?       — Я знаю, — Ойкава неожиданно мягко берёт за руку, разжимает стиснутый кулак по пальцам. — Ещё Ива-чан знает. И вы трое. А для остальных Акааши-чан просто шлюха, крутящая за спиной бойфренда роман с другим. И тебе очень повезло, что тебя никто не опознал, потому что изменять с лучшим другом…       — К чему вообще столько шумихи? — Куроо обрывает его, слушать про беспутство Акааши невыносимо.       — Олимпиада, — отвечает Ойкава вслух.       «Бокуто ещё в сборной играть», — читает Куроо в его уставшем взгляде.       Сигареты ломаются прямо в пачке, рассыпаясь мятым влажным табаком. Куроо жуёт его, тщательно растирая зубами, пока не выблёвывает обед. Ещё долго выполаскивает слизью и желудочным соком. Ойкава за спиной ворчит, перечисляя коктейли из стащенного откуда-то барного меню тоном, больше подходящим для отпускания грехов.       Свет меркнет — вспышками, пока не накрывает холодной беспроглядной тьмой, в которой реальные ощущения мешаются со сладкими грёзами. Длинные цепкие пальцы дёргают за плечо, бьют по щекам, гладят по спине, Куроо хватает их своими — липкими, остро пахнущими желчью и табаком, но каждый раз промахивается, и это чувство — бессилия — разрастается с каждым вдохом, скручивая туго, так туго, что вскоре воздух едва проходит внутрь.       Душит — преддверием грозы.       — Сделай с этим что-нибудь, Куроо-чан, — гудит долго-долго в мутной голове растроенный голос Ойкавы.       Кажется, Куроо проводил его до аэропорта.       Куроо рванул бы в Токио следом, но так и не дозвонился за эти несколько часов — или дней? — ни до Бокуто, ни до Акааши. В ухо бьёт очередью пронзительно длинных гудков, убивает — бесстрастным the number you are calling is currently out of range.* Лайн мёртв часов двадцать, аватарки фейсбука и твиттера слепо таращатся с заблокированных страниц, будто бы они правда умерли, как иначе объяснить, что все сто тридцать шесть сообщений остались непрочитанными?       Названия станций метро путаются, хотя вроде бы выучены наизусть, и он выскакивает на одну позже, возвращаясь обратно пешком просто потому, что тошнота не отпускает. Она накатывает волнами, погребая в дурноте и темноте, когда не вдохнуть, не двинуться. Но самое страшное не в этом, можно ведь не дышать и стоять, прислонившись к стене, удерживая внутри беспорядочно болтающийся комок то ли желудка, то ли сердца, Куроо честно не разбирается в анатомии. Самое страшное — он не слышит, ничего больше не слышит, и пялится в потухший экран смартфона до рези в глазах.       Пропущенных нет.       Сообщений нет.       Куроо тоже больше нет.       Входная дверь есть, захлопывается с жутким дребезгом прямо перед носом, возвращая миру звуки. Это больно, потому что среди гула своих шагов, стука своего сердца, хрипов своих же лёгких ничего больше нет, будто бы Куроо вообще один в этом грёбанном Сеуле и этой дрянной жизни. Словно в подтверждении мыслям он спотыкается о последнюю ступеньку, успевая схватиться за перила.       Ладонь обжигает.       Ржавчина въедается в ссадину, будто живая.       — Не трите, будет хуже, — раздаётся сверху знакомый голос. Куроо поднимает голову, внутри груди клокочет притаившийся кашель.       Прикурить бы, да руки заняты, держатся за воздух.       Акааши сидит под дверью, из-под козырька всё той же бейсболки белеют сцепленные в замок пальцы. Он выглядит забытым в спешке чемоданом, да и ведёт себя так же — молчит, не двигается, просто занимает определённый объём.       Куроо невольно обводит взглядом лестницу и площадку, но Бокуто ожидаемо нигде не обнаруживается, как впрочем и ничего необычного, хотя задёрганный мозг упорно подкидывает картинки нацеленных на них объективов камер.       — Почему не отвечаешь на звонки? — выходит раздражённо, даже зло, Куроо думает, что у него есть на это право.       — Батарея разрядилась, — Акааши отвечает, не меняя ни позы, ни тона, будто ему всё равно, словно ничего не случилось, как если бы это был обычный формальный вопрос.       — Бокуто видел статью? — Куроо уточняет, надеясь на отрицательный ответ.       Акааши кивает.       — И что сказал?       — Слетай к Куроо.       — Где он вообще? Я звонил ему раз сто!       — У него был матч.       Так-то Куроо это знал — знает, просто вылетело из головы. Акааши едва заметно морщится и отточенным жестом поднимает руку, стряхивая рукав с часов. Сверяется, то ли с расписанием, то ли каким-то своим списком, беззвучно шевеля губами.       — Сейчас Бокуто-сан летит в Токио. В самолёте сеть не ловит, — отвечает убийственно равнодушно. У Куроо руки дрожат. Он думает, прикурить самому или встряхнуть Акааши.       Целует, заталкивая в квартиру. Ключи падают под ноги, Акааши виснет на шее, жадно отвечая.       Сколько же он тут прождал?       — Четыре часа… — тянется влажным шёпотом по губам, видимо, Куроо задал вопрос вслух.       — И двадцать семь минут… — прорывается спустя какое-то время сквозь затяжные поцелуи. Акааши отстраняется, упираясь ладонями в грудь. Куроо только теперь замечает, насколько уставший у него вид. Покрасневшие белки глаз, отёкшие веки, беспорядочно растрёпанные волосы, всё это кричит много громче, чем обкусанные губы, упрямо сжатые в тонкую линию.       Акааши устал. Устал много раньше и сильнее, чем можно догадаться по отполированным фотошопом и гримом фотографиям или разглядеть под тёмными линзами солнцезащитных очков и козырька кепки.       — Ксо! А если бы я остался в студии? — к глотке снова подкатывает тошнотворный комок, заставляя резко задерживать дыхание. По телу прокатывается горячая липкая дрожь, так захлёстывает злостью. Куроо даже не знает, на кого он злится, кандидатов хватает, но сдерживать эмоции невыносимо. Сейчас он скажет ещё какую-нибудь непростительную глупость, и Акааши замкнётся в себе, как бывало уже не раз.       — Но ты же не остался, — окатывает, как ледяным дождём, отголоском обиды в тихом тоне.       — Я бы принял душ, — добивает в упор поднятым растерянным взглядом.       Куроо так и стоит с раскрытым ртом, напрочь забыв, что хотел сказать, пока за Акааши не закрывается дверь в ванную.       Шум льющейся воды сводит с ума. Нет, правда, это настоящее мучение, знать, что Акааши так близко, и голый, и не иметь возможности даже просто смотреть. Куроо успевает раздеться до трусов, выкурить в окно сигарету, выпить два стакана воды, разложить футон и снова одеться, правда только в домашние штаны, а Акааши так и плещется в ванной.       Вообще, Акааши всегда моется долго и один. Те дни, когда им с Бокуто удалось присоединиться, можно сосчитать на пальцах, и больше половины заслуга горячих источников, а не их сексуальности и обаяния. Наверное, это просто шанс побыть наедине с собой, отдохнуть от достаточно навязчивого внимания, да и просто подготовиться и отмыться, но сейчас как никогда раньше хочется долбиться в дверь руками и ногами, лишь бы убедиться, что с ним всё в порядке.       Потому что он явно не в порядке.       Акааши выходит ровно через две минуты, когда Куроо уже заносит руку, чтобы постучать.       — Есть хочешь? — ухмылка выходит слишком голодной, даже вкупе с заботливым тоном. У Куроо правда живот сводит.       — Нет, — Акааши чуть качает головой, стряхивая капли воды с кончиков волос, те топорщатся завитками, придавая равнодушному лицу мягкость. — Позже, — доносится уже из комнаты. Он неторопливо роется в рюкзаке, присев на корточки, накинутое на плечи полотенце сползает, обнажая длинную шею, острый угол правой лопатки, ржавое пятно отцветшего синяка. Акааши подхватывает его пальцами, подтягивая обратно, тогда ткань ползёт вверх, открывая жилистые ноги.       Ещё чуть-чуть и покажутся ягодицы.       Куроо поперхивается слюной, выдавая себя надсадным кашлем. Ждёт чего угодно: насмешки, маски раздражения, усталого вздоха.       Акааши поднимается лёгким движением, толкает на разложенный футон, усаживаясь сверху. Медленно, очень медленно, проводит ладонями по своей шее, потом груди, позволяя полотенцу съехать вниз.       — Ты будешь смотреть, — не предлагает — предупреждает.       — Вау, сегодня я удостоен ролевых игр?       — Да. Вам предстоит роль бревна.       Эти вот метания: с глубокого кейго на обычное обращение и обратно — путают, даже пугают, потому что непонятно достижение это или провал. К Бокуто Акааши всегда на вы, даже если называет по имени, а тут…       Дальше все мысли обрываются короткими касаниями сухих губ. Акааши целует живот вдоль линии волос, задерживается на пупке, вылизывая языком. Какое-то одно движение, прикосновение на вдох, а яйца сжимаются до боли.       Это наказание.       Куроо окончательно убеждается, когда Акааши накрывает головку члена раскрытым ртом. Потому что тот тут же отстраняется, ведёт вниз по стволу влажным тёплым дыханием, крепко удерживая за бёдра, не давая прижаться. Потом проводит языком, собирает кончиком смазку, сочащуюся из отверстия, и снова отстраняется, наблюдая сверху сквозь опущенные ресницы. Куроо не знает, куда деть собственные руки, сводящие от фантомных ощущений его кожи, безукоризненно гладкой, одуряюще терпкой, вкусной, и хрипы, рвущие глотку и грудь, и болезненно гудящий кровью член, почти лопающий под неподвижной ладонью Акааши.       Не давать дотрагиваться до себя теперь — пытка, особо извращённая.       Акааши владеет ей в совершенстве.       Куроо вскидывает бёдра, чтобы потереться, прижаться, прилипнуть к безразличным пальцам. Залипает на облизанных губах, приближающихся мучительно медленно. Акааши приоткрывает их, обводит языком, тщательно смачивая каждый миллиметр. Тут же засовывает в рот два пальца, обсасывая долго и с удовольствием, и всё это так близко, что капли слюны попадают на лицо.       — Мне вот интересно, — Куроо конечно врёт, ничего ему сейчас не интересно, но иначе разорвёт, — тогда, в последнем тренировочном лагере, Бокуто уже тебя трахал?       — Да, — Акааши выпрямляется, заводя руку с обслюнявленными пальцами назад.       — Почему я не знал? — Куроо не знает, как не сорваться, и сцепляет руки над головой. Акааши коротко выдыхает, явно проталкивая пальцы в анус. В мутных беспросветных зрачках можно потеряться.       Куроо теряется. Тянется ртом за пальцами другой руки, что так опрометчиво оказались досягаемыми.       — У вас тогда была новая девушка, — пальцы жёстко ударяют по губам. — Юми, кажется.       Куроо уже и не помнит, как тогда звали его девушку, и больше никогда не вспомнит. Акааши наклоняется, обдавая дурманящим запахом разгорячённой кожи. Проезжается по паху ягодицами, сминая ладонями плечи до настоящей боли. Насаживается на член сам, неторопливо, но уверенно, выгибаясь в спине красивой ломкой дугой.       Куроо задыхается.       Входить первым, особенно после долгого перерыва как сейчас, острое удовольствие. Движения тугие, даже если резкие, и с каждым прошибает разрядом по взмокшему напряжённому телу, отзываясь особенно долго и приятно в тяжелых поджатых яичках. Но и в растраханное, после Бокуто, отверстие толкаться по-особенному хорошо, тогда скользишь в вязкой тёплой сперме, а Акааши дрожит уже неприкрыто, сжимаясь внутри судорожно, порой болезненно, мучительно долго удерживая на границе оргазма, когда фрикции сродни затяжному прыжку в пропасть.       Куроо хватает его за бёдра. Это слишком похоже на прощание, чтобы не попытаться удержать.       Акааши останавливается. Не делает попыток освободиться, просто застывает мраморным изваянием. Куроо чувствует, как напрягаются под ладонями его мышцы.       — Я свяжу вам руки, — в мягком изгибе нецелованных губ отблеск стали.       Куроо убирает руки за голову, моля всех богов, чтобы ему не приказали закрыть глаза.       Он бы закрыл.       Правда закрыл бы.       Акааши прикрывает свои, насаживаясь глубоко и резко.       Они кончают вместе, Куроо, по крайней мере, так показалось. Акааши вздрагивает, неловко обваливаясь на согнутые руки, подхватить его оказывается несложно. Куроо бездумно шарит по мокрой похолодевшей спине, зарывается пальцами в непослушные жёсткие волосы, а в груди бьётся два сердца — его и Акааши, бьются синхронно, очень сильно, до боли, заглушая всё вокруг, и в этом стуке теряется, тает бессвязный смазанный шёпот. Как Куроо ни силится, он не может различить, чьё имя, а это имя, точно имя, срывается с чужих губ.       Он поднимается рывком, Акааши обхватывает руками и ногами, прижимаясь так сильно, будто боится упасть. На миг темнеет в глазах, член всё ещё внутри, его сжимает стенками от перемены положения. Акааши делает попытку встать, наверное, ему неприятно от растёкшейся по животу и промежности спермы. Куроо тоже мокро и липко, он стискивает руки туже, не давая отстраниться.       Кажется, если он отпустит сейчас, то уже навсегда.       По стене напротив мечутся тени, за окном ветки деревьев. В неровном свете раскачивающегося уличного фонаря вспыхивают искры, будто сотни сигаретных огоньков. Во рту сохнет, в глотке зудит жажда никотина.       Куроо касается ртом влажного виска, потом ещё раз и ещё, поцелуи ложатся жарче, чаще, звонче, покрывая волосы, потом лоб, скулы, нос, закрытые веки.       Акааши его никотин.       Вредная привычка.       Наваждение.       Вселенская кара — и награда.       Пронзительно взвывает где-то близко сирена, оказываясь мелодией звонка.       — Это Бокуто-сан, — говорит Акааши. — Ответь. Ему это важно.       — Что важно? — Куроо не понимает, в голове шумит, в теле сладостная слабость, Акааши в руках обмякший и сонный.       — Чтобы ты ему отвечал.       Куроо отвечает.       Он возвращается из кухни, невольно застревая на пороге. Свет уличного фонаря падает сбоку, вычерчивая Акааши в проёме низкого окна особенно чётко. Он сидит на полу голый, непристойно обнажённый в этой своей провокационной модельной худобе, и втыкает в экран смартфона, просматривая ленту то ли твиттера, то ли фейсбука, в принципе, Куроо подписан на него абсолютно везде. Каждый раз сохраняя фотографии, он убеждает себя, что совсем не выискивает среди селфи на фоне красивых мест и ещё более красивой еды, намёки о себе, а просто откладывает их, чтобы подрочить в укромном месте.       Совестно признаться, сколько у него на самом деле фотографий, и что треть из них прислана Бокуто, и все они откровеннее любого порно, а ещё четверть из рекламных сетов, скрины модельных показов и каталогов, и за каждую вторую грозит презрительный взгляд, а каждую пятую вечность молчания, потому что Акааши не нравится, когда смотрят на него другого — накрашенного, одетого вызывающе, дерзко, порой просто пошло. А Куроо вставляет вся эта грязь на нём, ведёт до сумасшествия, до кокаиновой ломки, и это так же гадко, как невыносимо приятно.       Сейчас Акааши по-настоящему близко, бесстыдно естественный в изглоданной крестовине рёбер и остей, прикрытой мышцами настолько мало, что его всего можно сложить в чемодан или, отсканировав, отправить сообщением в лайне. Такой, неулыбчивый и обычный, он ещё соблазнительнее и недоступнее. Потому что тот — облапанный, облепленный Бокуто, кажется реальнее и правильнее, чем сейчас, когда они только вдвоём, хотя, наверное, это просто привычка.       Акааши передёргивает плечами, не оборачиваясь. Будто скидывает взгляд. Горбится сильнее, почти утыкаясь лицом в экран, но каждый позвонок и жила выглядят расслабленными, придавая телу особую мягкость, домашность, как если бы он был закутан в пушистое одеяло или то кигуруми в виде совы, что Бокуто однажды привёз с Хоккайдо.       И это, пожалуй, в Акааши самое удивительное: при такой бронебойной закрытости в один какой-то момент раскрываться подобно цветку без всякого жеманства или кокетства, без каких-либо подоплёки или тайных умыслов — просто так, потому что хочется, потому что такой момент, потому что очень нужно и никто не осудит.       Куроо точно не осудит.       Куроо украдкой щёлкает камерой, чувствуя себя извращенцем из тех старикашек, что тайком снимают трусики из-под юбок школьниц. Да он такой и есть — извращенец, украдкой примеряющий жизнь с чужого плеча.       — Зачем вы так делаете?       Куроо не знает, что ответить: соврать стыдно, сказать правду — страшно.       — Я никуда не исчезну, — Акааши догадывается сам. Хотя, нет, не догадывается, Акааши знает. Кажется, что он знает абсолютно всё, считывает каждый жест, вздох, слово, мысль и желание, даже те, о которых неудобно думать, не то что сказать вслух, и всё равно остаётся здесь, сейчас, с ним, Куроо, жаждущим выебать, тупо выебать на камеру, чтобы отправить утром Бокуто хвастливый видео-привет.       Стекло дребезжит.       Куроо немного не рассчитал, стукнувшись об него лбом.       — Это вы писали? — Акааши поднимает взгляд, вроде обычно-спокойный, пряча тень то ли тревоги, то ли страха в подрагивании ресниц, линии опущенных плеч, ходе кадыка, прячась сам в мягких складках быстро накинутой толстовки.       Куроо вглядывается в символы, расползающиеся червяками с притушенного на минимум экрана. В фейковых комментариях под особо удачной фотографией обычная чехарда бесконечных хей-хей, оя-оя, неуклюжих комплиментов и ещё более тупых подкатов на уровне сладких булочек. Очень — катастрофически — похоже на них с Бокуто, так и не научившихся выражать свои чувства чем-то большим, чем сексуальные притязания. Он спотыкается на недописанной фразе, мгновенно обретающей сакральный смысл.       «Люби его».       — Да, — Куроо возвращает смартфон неохотно, Акааши ожидаемо проваливается в панцирь равнодушия, горбясь острыми лопатками.       — Извини, — Куроо добавляет, опрокидывая его на себя. Акааши жмурится, как от яркого света, приходится сплюнуть почти догоревшую сигарету в другую ладонь. Пепел жжёт кожу, нервно сцепленные в замок чужие пальцы — глаза.       — Ты же знаешь, что ты не один, и мы можем всё решить вместе?       — Как вы с Бокуто-саном решили скрывать от меня его травму? — Акааши улыбается, только очень грустно.       — Ты знал.       — Я знал. И я ничего не сделал.       — Ты и не должен был ничего делать!       — Должен, Куроо-сан. Но я не сделал.       Куроо вместо ответа обнимает его.       — Пожалуйста, пожалуйста, сожмите меня сильнее. Хочу не дышать.       Куроо сжимает и тоже не дышит. Тёмное небо в проёме окна идёт уродливыми трещинами молний, падает — дождём.       В Сеуле гроза.