Питер-Лондон-Сеул

      Акааши прилетает позже на целых три дня, Бокуто кажется, что ещё несколько минут и его разорвёт от обилия новостей, обрушившихся за это время настоящей лавиной. Стоило бы, конечно, рассказать всё по скайпу или в лайне, но впервые, если не считать злополучного колена, хранение тайны оказалось настолько сладостно-щемящим. Так бывает, когда долго-долго ждёшь чего-то важного: игры, встречи, подарка — а обрадовать Акааши это супер важно! — и предвкушение становится само по себе праздником.       Вот и теперь нетерпение наполняет тело, вгрызаясь в стянутые усталостью мышцы сотнями маленьких разрядов-молний, но вместо тягостного напряжения ощущается небывалая лёгкость, будто бы можно допрыгнуть до луны или даже полететь. Ноги так и двигаются, приходится тщательно следить, чтобы пятки и носки отрывались от пола по очереди, а не одновременно, но вскоре всё забывается, потому что вот он — Акааши — спускается по эскалатору, приподняв руку, словно хотел помахать, но посчитал неприличным, и теперь не знает, что с этой своей рукой делать.       — А Куроо где? — наверное, не стоило спрашивать это так сразу, но вид Акааши нисколько не успокаивает, хотя тот вроде бы обычный: серьёзный взгляд, сдержанная недоулыбка, тщательно уложенные в небрежный беспорядок чуть отросшие волосы. В чёрной футболке и обычных джинсах он выглядит, будто только что сошёл с подиума, а не трапа самолёта, настолько безупречно сидит одежда, подчёркивая много больше, чем могли бы обнажить те наряды, что Бокуто упорно примеряет на него в своих фантазиях.       — Куроо-сан приедет к началу игр, — Акааши неловко приваливается плечом, будто под ногами зыбкая топь. Бокуто машинально подхватывает его за локоть.       — Он не обиделся, ну, что такое понаписали? — спрашивает торопливо, удерживая рядом с собой. Акааши выпрямляется резким движением, окидывая странным взглядом.       — Вы почему не обиделись? — и первым разворачивается в сторону выхода. Он идёт очень ровно, и вроде неторопливо, но что-то непонятное, то ли усталое, то ли обиженное чувствуется в его походке, косой линии плеч, судорожно вцепившихся в рюкзак пальцев.       — Кейджи! — Бокуто кидается следом, в горле неприятно сухо, слова царапаются, с трудом выталкиваясь наружу. — Подожди меня, Кейджи! Ты же не знаешь, куда ехать!       Такси приходится ждать ещё полчаса. Всё это время Бокуто пытается утащить руку Акааши в свой карман, но чужие пальцы неминуемо ускользают, пока не прячутся за спиной. Сам Акааши смотрит в сторону, на выбеленном отсветами фар лице привычная безучастная маска.       Он прячется за такой много лет, оттачивая безразличный взгляд и равнодушный вид до стерильной амимичности, но Бокуто знает, просто знает каким-то девятым чувством, что Акааши зол. Причин для этого более чем достаточно, Бокуто и вовсе обычно хватает одной, чтобы растечься грустной лужей.       Он делает два шага, оказываясь напротив, и тычется носом в разворошенную ветром макушку. Наверное, со стороны они выглядят глупо, и Акааши будет переживать из-за этого тоже, но другого способа просто нет.       Акааши нельзя оставлять наедине с собой, если он расстроен — аксиома, выведенная опытным путём ещё в старшей школе.       Может быть, Бокуто не прав, и придумал подобное в попытке оправдать его болезненную привычку отмалчиваться, пока всё не станет так, как должно по его мнению быть, но оно всегда срабатывало.       Сейчас — не исключение.       Спустя пару минут Акааши сдаётся, сам находит ладонь, переплетая пальцы.       Дальше проще. В такси Бокуто рассказывает о составе сборной, новой лапшичной в лабиринте узких улочек Сибуи, замысловатой татуировке Ойкавы, потом щедро сыпет комплиментами, всё время удерживая в памяти, что Куроо просил не вспоминать о выпирающих рёбрах и низком весе, пообещав буквально этим утром, что сам посоветуется с одним очень опытным врачом.       — Так куда мы едем? — Акааши прослеживает глазами блики уличных фонарей, пряча интерес в углах рта. Бокуто отмахивается от нарастающего желания переместить руку с колена на бедро.       — Сюрприз, — подкрепляет обещание широкой улыбкой, вспоминая, куда положил шарф. Он долго роется в рюкзаке, но злополучный кусок ткани так и не попадается, хотя утром точно был во внутреннем кармане.       — Кейджи, — выходит капризно, Бокуто самому противно от такого себя, но справиться с подкатившей тошнотворным комком обидой не получается.       — Вы что-то забыли? — уточняет Акааши с непроницаемым видом.       — Да, — правда, Бокуто едва не плачет, он так хотел устроить сюрприз, а теперь…       — Вернёмся в аэропорт? В спортзал? Отель?       Акааши перечисляет, а Бокуто готов провалиться под землю.       — Пожалуйста, Кейджи, просто возьми меня за руку и закрой глаза.       Акааши берёт, Акааши закрывает — беспрекословно и невозмутимо.       Бокуто помогает ему выбраться из машины, потом ведёт за собой, не замолкая ни на миг.       Есть какое-то волшебство в таких вот моментах, когда за тобой идут, цепляясь пальцами, невидящим взглядом, дыханием, кажется, самой душой. Бокуто невольно замедляет шаг, давая Акааши возможность немного передохнуть перед пролётом лестницы. Его запах, ощутимый теперь так явственно, будто вытеснил весь воздух, сводит с ума, разгоняя нагретую кровь. Внизу живота скапливается приятная тяжесть, набухший член трётся о ткань трусов с каждым движением, но возбуждает совсем не это. Доверчивость, с какой Акааши всегда следует за ним, не задавая лишних вопросов, не выторговывая для себя выгод, это, пожалуй, заводит сильнее красивых черт лица, аппетитной задницы или искусности в сексе.       Он останавливается уже за дверью, лёгким поцелуем припечатывая подрагивающие веки. Акааши открывает глаза, жмурясь от яркого света. Оглядывается довольно долго, удерживая на лице спокойное выражение.       — Это квартира, — не спрашивает — констатирует ровным тоном.       — Да. Для нас, всех. Смотри: гостиная, там спальня. Ещё есть кабинет, чтобы Куроо не мешал спать своим печатанием. Ванная только одна, но нам ведь хватит? А хочешь, покажу кровать? Огроменная! Только сегодня привезли!       — Вы сами купили это?       — Почти. Я спросил у Куроо, Куроо послал меня к Яку, Яку сказал, как только ему станет нечего делать, так сразу и подыщет хороший вариант. Вот — нашёл. Яку такой — обязательный.       — Вы же не потратили на неё все деньги?       — Конечно — да! Но всё нормально, Яку сказал, сдаст такую за два часа, если только мы не станем жить тут сразу.       Акааши не нравится, Бокуто видит это сквозь вымученную улыбку.       — Ты бы хотел дом, да, Кейджи?       — Я бы хотел, чтобы мы обсуждали такие вещи вместе.       Ответить на подобное нечем, разве что, поцелуем, что Бокуто и делает, касаясь чужого рта нежно, почти благоговейно. Акааши замирает — совсем: не отвечает и не отстранятся, можно подумать, что он просто терпит, пережидает ненужную ему ласку, но Бокуто чётко считывает неровность его пульса, зажав между пальцев запястье.       Торнадо, затаившийся в вазе династии Мин — в этом весь Акааши.       Бокуто вполне устраивает.       — Сходишь со мной завтра на интервью? — он спрашивает просто так, чтобы Акааши был в курсе. Куроо оставил в лайне настолько подробную инструкцию, что завалить его теперь может только полный дурак.       — У меня несколько встреч днём, но я постараюсь успеть, — слышится из-за двери в ванную.       Никакого секса, конечно же, в этот вечер не случается. Акааши сразу после душа ныряет в расправленную постель, накрываясь с головой. Спустя несколько минут его дыхание выравнивается и даже тело немного расслабляется, раскрываясь из плотного кокона одеяла.       Бокуто и не настаивает. Сделать это в новой квартире, как в новой жизни, втроём кажется не просто символичным — правильным.       Утро наступает неожиданно, обычно Бокуто просыпается сам и бодрый. Сегодня же не может заставить себя встать. Звук будильника доносится глухо, словно через плотную пелену, перед слипающимися глазами серая муть. Зато под боком что-то тёплое и живое, недовольно ворчит севшим сонным голосом, обвивая руками шею так туго, что впору задохнуться.       Акааши. Оторваться от него, расслабленно льнущего, подвиг, достойный самого Сусаноо.* Бокуто доблестно с ним справляется, задержавшись всего лишь на четверть часа, чтобы зацеловать мягкие податливые губы и жмурящиеся веки, да и возвращается всего три раза, поправить сползшее одеяло, а вовсе не лизнуть голые пятки.       Собраться на пробежку дело пяти минут, Бокуто дольше ищет тейп, перепрятанный накануне из спортивной сумки куда-то в оказавшиеся необъятными недра квартиры. Он осторожно перебирает груду сваленной прямо на дно шкафа одежды, потом методично заглядывает на каждую полку в ванной и кухне — ничего. Большинство ящиков пусты, кое-где попадаются его вещи, скорее раскиданные, чем разложенные. Комнаты, вроде красиво обставленные и просторные, выглядят необжитыми и чужими. Бокуто с удовольствием бы заполнил все эти безукоризненно чистые поверхности любимыми мелочами: собственной коллекцией игрушечных сов, потёртыми журналами и книгами из запасов Акааши, выцветшими компакт-дисками Куроо, совместными фотографиями в рамках и без, но все эти вещи доживают свой век в перемотанных скотчем коробках в домах родителей, разделённые, разведённые, как впрочем, и они сами.       — Вы искали это?       Бокуто оглядывается, выхватив требовательный взгляд Акааши, отворачивается обратно, будто его очень интересует вид за окном. За окном серо-голубые пики небоскрёбов. Так себе вид, рекламный проспект безбожно лжив.       — Вы опоздаете на тренировку, — раздаётся за спиной. Бокуто давится горестным вздохом, если смотреть искоса, Акааши выглядит ещё более строгим. Как ему такое удаётся с этими его мягкими непослушными кудряшками и в мятой пижаме непонятно, но контраст с ним же, ещё несколько минут назад подставляющимся под поцелуи и ласки, поразительный и тоже вставляет.       — Нет, Акааши, это вообще не моё, — от тейпа, обличительно кричащего рисунком из кавайных сов, он отказывается легко.       — Хватит уже, Бокуто-сан. Я знаю про колено.       — Как давно? — это важно, действительно, важно знать, как долго знает он.       — С Шанхая. У вас ортез выпал из рюкзака. Я узнавал, такие только после травмы носят.       — Извини, Кейджи, — если бы Бокуто мог, повернул время вспять, лишь бы Акааши не смотрел так — побитой собакой. — Извини, я правда собирался сказать тебе.       — Но не сказали! — голос ломается на высокой ноте. — Ни вы, ни Куроо-сан, — Акааши весь ломается, грузно проседая, будто что-то неподъёмное гнёт к полу. — Но я тоже — виноват. Я не должен был оставлять вас одного. И должен был поехать на последние матчи и сейчас должен был вернуться из Сеула сразу. Почему вы не сказали остаться с вами? Раньше бы!.. — он осекается на полуслове, отводя взгляд.       — Что раньше?       Акааши молчит, выражение лица, как у менеджера, когда тот уговаривает закончить тренировку до закрытия метро. Бокуто его, даже обоих, очень даже понимает, прежний он, да ещё годовалой давности, извёл бы звонками и сообщениями, расписывая каждую секунду своего мучительного существования вне игры. На самом деле ничего не изменилось, эгоистичное желание иметь Акааши рядом с собой никуда не делось, не померкло даже на фоне грядущей Олимпиады, где его спортивная звезда несомненно вспыхнет сверхновой.       Просто…       — Раньше… — Акааши не успевает договорить, как оказывается прижат к груди. Слова гаснут в футболке, дрожь плеч в тисках ладоней. В голове у Бокуто крутится так много мыслей, что он не знает, за какую хвататься в первую очередь, поэтому просто гладит по растрёпанным волосам, напряжённой шее, сведённым лопаткам. Всё остальное не так уж и важно. Сейчас, когда Акааши цепляется за полы куртки, словно не вправе обнять, Бокуто понимает, как тот ему нужен.       Не рядом — вместе. Так не бывает по приказу или просьбе, Бокуто убедился в этом на собственной шкуре, да и вообще ему не нужна сиделка или контролёр, для этого хватает менеджера, тренера и родительских наставлений, в которых всё чаще проскакивают неоспоримые ноты.       Акааши тяжело вздыхает, ёжась в объятиях. Груз вины ломает его спину неестественным углом, потребуется ещё много времени и усилий, чтобы разгладить всё это, но Бокуто никуда и не спешит. Тренировка подождёт, волейбол подождёт, весь мир постоит в сторонке, пока Акааши не отпустит себя из жёстких рамок надуманных грехов.       Бокуто проходится ладонью по голове и спине с силой, фиксирую другой рукой за шею, пожалуй, слишком крепко.       — Ой, — спохватывается, только когда перестаёт встречать сопротивление. — Тебе неудобно?       — Мне хорошо, — придушенно отзывается из складок футболки Акааши и, наконец, обнимает.       К началу интервью Акааши не появляется. Сообщения с извинениями оседают в груди тревогой, но времени перезвонить не остаётся. В студии уже горят рампы и нацелены объективы. Милая девушка со смутно знакомым именем смущённо кланяется, так трепетно прижимая к внушительной груди блокнот с записями, что впору возгордиться. И правда от воспевания его таланта и достижений плечи раздаются вширь, возвращая вдоху эффективность. Бокуто кажется себе настолько значительным, что едва не пропускает смену темы.       — Поддержка близких людей особенно важна в чужой стране, — тон ведущей становится мягче, улыбка слаще, поза соблазнительнее, если бы Бокуто не был убеждённым геем, купился бы.       — Как часто вам удаётся видеться с семьёй и друзьями?       — Вам трудно играть без поддержки японских фанов?       — Кого бы вы хотели видеть на трибунах в следующем матче?..       Вопросы хлещут очередью, оставляя болезненные дыры в броне самоуверенности.       Бокуто широко улыбается, невольно сжимая смартфон в ладони. Раньше ему не приходилось думать так много, он поступал, как хотел сам, говорил, что приходило на ум, не оглядываясь на мнение других людей, и считал это не просто правильным — крутым. Сейчас же приходится подбирать слова, лишь бы не упоминать Куроо и Акааши.       Это тяжело — и противно.       Будто бы они не важны, словно бы их не существует!       Каждым уклончивым ответом он вычёркивает их из своей жизни, но и отдать на растерзание толпы такие редкие совместные воспоминания не может. Всех этих людей интересует совсем не он, только его взлёты и падения, и последние, похоже, сильнее.       — Разве в Санкт-Петербурге зима не весь год? — очередной дурацкий вопрос возвращает к реальности. Бокуто смотрит на девушку-журналистку наверное слишком долго да и отвечает невпопад.       Под жарким светом приборов очень неуютно. Будто сидишь весь голый на чаепитии у английской королевы и вдруг оказывается, что тебя не приглашали.       Хоть бы Куроо скорее вернулся, с ним всё сразу встанет на свои места!       — Наших зрителей интересуют не только ваши спортивные достижения, — журналистка проговаривает свою реплику нарочито томно, Бокуто инстинктивно подбирается, как перед подачей. — Так один из самых популярных вопросов, насколько серьёзны ваши отношения с моделью Акааши Кейджи?       — Серьёзнее некуда, — принимает неплохо, Куроо одобрил бы.       — Вы собираетесь узаконить ваши отношения?       — Да, — Бокуто выпаливает машинально. — Когда-нибудь, — торопливо добавляет, надеясь, что никто к такому заявлению серьёзно не отнесётся, а, может быть, эту часть вообще вырежут.       — А как вы относитесь к его модельной карьере?       Бокуто улыбается, чувствуя в вопросе подвох. Журналистка старательно улыбается в ответ. Она откидывается на спинку стула, расстёгивая верхнюю пуговицу на блузке, ещё более старательно делая вид, что в помещении очень душно.       Душно по-настоящему.       Бокуто тоже что-нибудь расстегнул бы, но Куроо строго-настрого запретил так делать. Все эти жесты, условно сексуально окрашенные, говорил он только вчера, пресса истолкует, как им будет удобно.       — Никак, — бросает он наобум, силясь вспомнить подготовленные другом ответы, которые, конечно же, стоило вызубрить, а не просто прочитать на три раза перед самым интервью.       — Не могли бы вы пояснить, — девушка поднимает удивлённый взгляд, отрываясь от своих записей. Считать подобное за очко в свою пользу явно поспешно.       — Он не должен жить моим волейболом.       Тишина ощущается преддверием грозы. Кажется, Бокуто сказал что-то очень неправильное или неприличное, иначе почему все эти люди смотрят так ошарашенно.       — Никто не должен жить жизнью другого человека, — он вспоминает фразу Куроо, теперь слово в слово. Кажется, смысл не сильно меняется, но съёмочная команда облегчённо выдыхает, хотя вот лично Бокуто его версия нравится намного больше, от неё горло дерёт. Он даже оглядывается в поисках стакана с водой, не особо вслушиваясь в ответную восторженную тираду, пока в ней снова не звучит имя Акааши.       — Последние проекты вашего бойфренда поразили мировую общественность откровенностью и бестактностью. Чего стоит только довольно циничный фотосет в мехах, якобы в поддержку защиты прав животных. Вам ведь это не нравится? — она смотрит так жалостливо, накрывает пальцы, стучащие по столу, своей ладонью.       «Не может нравиться!» — отзываются гулким эхом призраки собственных подозрений, оборачиваясь подтверждёнными фактами, и Бокуто признаётся:       — Не нравится.       Слепит вспышкой камеры.       Не моргнуть бы, зудит в голове.       — Поэтому он не пришёл сегодня вместе с вами?       — Нет, — ещё один щелчок камеры, прямо в глаза, как контрольный выстрел.       — Вы расстались?       — Нет!       — Вы вообще знаете, где он сейчас и с кем?       Захлёстывает горечью, будто рот набит табаком. Бокуто делает усилие, чтобы слова прозвучали достаточно твёрдо:       — Хватит. Я не буду отвечать на такие вопросы!       — Конечно-конечно, мы сейчас закончим. Надеюсь, личная драма не отодвинет вас на скамейку запасных…       — Хватит!       Треск, хруст, стук, возмущённые вопли — все звуки сливаются в один, оглушающий и болезненный.       Тук!       Тук-тук!       Тук-тук-тук-тук!.. — колотится в груди сердце. Пальцы, мокрые и липкие, гудят, едва не лопая. Бокуто обнаруживает себя в холле первого этажа, кажется, там, в студии, он что-то разбил или кого-то ударил, но это неточно, в голове пусто, будто всё это случилось не с ним.       — Бокуто-сан? — в белесом пятне перед глазами проявляется тревожной излом губ, резкие линии скул, сведённые брови — Акааши. Бокуто подхватывает его, отрывая от пола. Смотрит и не может наглядеться.       Какой же он! — чудесный, прекрасный, неповторимый, Бокуто может перечислять лет сто, но вряд ли найдёт слово, вмещающее все его достоинства.       Щёки и шея Акааши покрываются неровными алыми пятнами, губы дёргаются под впившимися зубами.       — Бокуто-сан, пожалуйста, отпустите меня.       — Я не могу, руки не расцепляются.       Бокуто правда не может.       — Все смотрят, — Акааши просит — взглядом громче, чем словами, и Бокуто отпускает, но только на пол.       Бокуто и хотел бы, чтобы смотрели, чтобы видели, слышали, знали все-все, до единого, что Акааши с ним, его, насквозь, навсегда! Куда только делись недавние благие помыслы и разумные доводы, что так — нельзя, непонятно, наверное, утонули в раздирающей на части жажде обладания, и сейчас Бокуто не в силах бороться ни с ней, ни с самим собой — эгоистичным, трусливым и жадным.       — Подожди меня дома, — он прихватывает раскрытую ладонь сухим поцелуем, не отпуская, укладывает её на свою щеку. — И подготовься.       Сегодня он будет трахать Акааши на новой кровати в их новой квартире с шикарным видом на иллюминацию Роппонги, пока тот не попросит остановиться.       Куроо стоило бы приехать раньше, пусть теперь не обижается, что начали без него.       Акааши не против, точно не против, не может быть против! — Бокуто твердит эту мантру так долго, что к концу тренировки верит в неё сам.       Он врывается в квартиру, едва дыша. Бегом на двадцать второй этаж станет подниматься только дурак, да он таким себя и ощущает, и это чувство лишь усиливается от вида Акааши, встречающего у порога.       — С возвращением, — говорит Акааши с милой улыбкой. Добавляет, как в наивных подростковых фантазиях, растиражированных мангой и телевизионными драмами:       — Что пожелаете сегодня: ужин, ванну или меня?       Тут бы конечно подхватить его на руки и утащить в спальню, но в прищуренных глазах взвиваются нехорошие огоньки, того и гляди, карманный торнадо развернётся до местного апокалипсиса.       Пробирает в нетерпении дрожью.       — Ванну, — Бокуто отвечает в узкую щель приоткрытых губ, вдыхая чужой выдох. Акааши неожиданно целует сам, вжимаясь сухими губами почти до боли. Следом вцепляется пальцами в подбородок и щёки, ведя в поцелуе уверенно и жёстко.       — А можно я передумаю? — вокруг взрываются разноцветные фейерверки, Бокуто по крайней мере видит их очень чётко.       — Нет, — Акааши смеётся — потемневшими глазами, яркими губами, небрежным касанием ладони. — Вы сами выбрали ванну, — и ловко уворачивается от объятий.       Одежда оседает на полу неаккуратной кучей, увенчанной пыльными кроссовками. Акааши смеряет их раздражённым взглядом, но послушно залезает в воду, усаживаясь в противоположном углу. Пену сбивает в сторону расходящимися волнами.       Глаза жадно выхватывают знакомые черты тела, руки опускаются, не смея повторить их путь. Акааши слишком прозрачный в этих своих выпирающих рёбрах и позвонках. Смотреть больно, трогать, как ту самую антикварную вазу — страшно, вдруг сломается? Бокуто открывает рот, чтобы в очередной раз укорить в безответственном отношении к своему телу, но давится слюной.       — Что-то случилось? — Акааши интересуется искренно, а у Бокуто язык не шевелится от восхищения.       Акааши не просто обнажённый — в паху ни единого волоска. У него и раньше там было аккуратно выстрижено, но теперь промежность совсем голая, как…       «Нет-нет!» — Бокуто мотает головой, отгоняя непристойные видения, но не провести пальцами по соблазнительно гладкой коже оказывается выше его сил.       — Это для рекламы белья, — Акааши угадывает незаданный вопрос, хотя это, наверное, несложно, пальцы так и не отлипают, оглаживая уже откровенно мошонку и внутреннюю сторону бёдер.       — Так что у тебя с контрактом? — Бокуто с трудом отводит взгляд, руку вовсе отдёргивает, как от огня. Подушечки пальцев приятно колет, губы зудят, так бы тоже ими и приложился между заманчиво разведённых ног.       — С контрактом? — Акааши не понимает или делает вид, что не понимает.       — Да, с контрактом. Ты сказал, что почти закончил, но ведь прошёл только год?       — Сато-сан…       — Опять этот Сато-сан! — раздражение накатывает новой волной, утаскивая настроение на самое дно. Красочная картина Акааши, развязно раскинувшегося в кресле в жалком подобии одежды, как на прошлом фотосете, встаёт перед глазами так явственно, что кулаки сжимаются сами собой.       И челюсти.       Бокуто хватает его за руку, лишь бы убедиться, что он тут, с ним, а не витает мысленно в объятиях кого-то другого. Под пальцами хрустит. Кадык Акааши судорожно дёргается, но отвечает он предельно ровным тоном:       — Сато-сан помог мне перевести сроки в полученную прибыль.       — Это, вроде, заработал миллион и свободен?       — Да.       — Серьёзно? Я могу заплатить этот миллион за пару твоих фотографий и всё?       — Пожалуйста, не покупайте меня, Бокуто-сан.       — Ничего не могу обещать, Кейджи, это слишком заманчивая возможность… — Бокуто спохватывается, не договаривая, хотя чёртовы сигареты, которые не Куроо, разъедают глотку горечью двойного эспрессо. Но он и так ведёт себя, как недалёкий ревнивый муж, пасть в глазах Акааши ещё ниже, значит перестать уважать себя.       — Это отличная возможность откормить тебя, — он заканчивает первой попавшейся мыслью из клубка недодуманных с злополучного интервью.       Выходит ещё хуже, Акааши откидывается на бортик, всматриваясь в скучно белый потолок явно не из интереса к современному дизайну. Бокуто поднимает его ногу, закидывая на край ванны, целует колено — коротко, не отрывая взгляда от удивлённого лица. Проводит по влажному пятну пальцами и целует другое, быстро, скомкано, всматриваясь, как краснеет, растерянно хлопает ресницами Акааши.       Мышцы под рукой дёргаются, приходится ухватиться крепче. От горячей воды уже дурно, пустой живот скручивает узлом. Бокуто присасывается всерьёз, вылизывая торчащие края надколенника — не помогает. Дурацкие мысли не отпускают, вынуждая вновь и вновь выискивать в словах и поступках Акааши несоответствия, ложь, скрытые умыслы.       Где, в самом деле, он был сегодня днём?       И с кем?       — Ты не такой, — говорит он, конечно же, совсем другое.       Акааши вздрагивает, как от удара, губы, почти расплывшиеся до этого в улыбку, поджимаются в ровную линию.       — Ты не такой, — повторяет даже не Бокуто, а кто-то другой — очень смелый и честный — внутри него. Чужое лицо снова проминается в невозмутимо вежливую мину.       — На фотографиях ты не такой, — но проблема на самом деле не в этом. Неважно какой Акааши снаружи — дерзкий, пошлый, высокомерный, неприступный, лишь бы ему самому было удобно в этих тряпках и масках.       — Мне кажется, — дело совсем в другом, признаться в подобном самому себе оказалось труднее, чем сказать вслух, но обманывать и обманываться больше нельзя, Бокуто просто чувствует это и продолжает, удерживая дёрнувшиеся колени уже жёстко:        — Мне кажется, тому тебе я не нужен.       Молчание, долгое и безнадёжно глубокое, поглощает, как океан, стирая краски, звуки, даже мысли. Остается только ощущение тошноты, распирающее изнутри, приходится напрячься, чтобы погасить рвотный позыв. Рот Акааши едва заметно сжимается, будто тоже сдерживает что-то.       — Нужен, — прорывается не звуком — мелкой зыбью по губам.       — Ты всегда мне нужен, — повторяет Акааши, проговаривая медленно, по слогам, и снова замолкает, только взгляд теперь живой, тёплый, большие тёмные зрачки дрожат, поглощая радужку.       Бокуто закрывает их ладонью.       Он услышал, вроде бы довольно и этого, но:       — Тогда почаще говори это. Я не телепат.       Бокуто нужно, чтобы это слышал весь мир.       Кроме Куроо.       Куроо снова всё поймёт не так, хотя как так, похоже, никто из них не имеет представления.       Следующее утро похоже на предыдущее настолько, что Бокуто сверяется с календарём. До даты, отмеченной красным, остаётся два дня. Куроо прилетает в день матча, весь следующий вечер — победный, в этом нет сомнений — расписан воображением до минуты, осталось только поделиться планами.       На звонкий поцелуй в щёку Акааши смешно морщит нос, не просыпаясь. В растрёпанных завитушках волос прыгают солнечные зайчики, когда они попадают на лицо, он жмурится, раздражённо дёргает губами, сводит брови, обнажаясь в таких случайных жестах много больше, чем когда раздевается догола.       Бокуто смотрит на него спящего почти полчаса, долго примериваясь камерой смартфона, но сквозь объектив он выглядит другим, ненастоящим, и к Куроо летит обычная утренняя чепуха про погоду, сны и как они с Акааши по нему соскучились.       В душе он по-быстрому дрочит, вспоминая вчерашнее купание. Образ Акааши — мокрого, близкого, доступного во всех немыслимых смыслах, стоит перед глазами, его зубная щётка и бритва лежат на полке, его запах витает в горячем паре.       Секса, настоящего, а не этого вот безвкусного суррогата, хочется сразу же после оргазма. От возвращения в спальню удерживает только сообщение в лайне, в котором Куроо клянёт безветренный день, запрет на табакокурение в аэропортах и протухшие в холодильнике сосиски.       Они подождут, пока Куроо не вернётся.       Так нужно.       Он помнит об этом весь долгий-долгий день, стараясь не расстраиваться из-за мелочей, как назло, посыпавшихся со всех сторон. То Ойкава поднимет на смех, вспомнив интервью, то тренер прицепится с замечанием по технике, то сообщения остаются без ответа, будто бы никому нет до него дела. К концу тренировки настроение опускается на самое дно, застывая на отметке «неудачник года».       Впору лежать мордой в пол.       — Эй! — крик сливается с хлопком сильной ладони по упругой поверхности. Бокуто разворачивается на звук, машинально просчитывая траекторию мяча.       Получается, пройдёт над головой, если только…       Он прыгает! — и приземляется без боли. Злополучное колено даже не хрустит.       — Неплохо, — усмехается из-за черты Иваизуми и подкидывает другой мяч.       Мышцы мгновенно подбираются, кровь шумно бьётся в лёгкие, потом в мозг, отсекая прилипшую жвачкой шелуху ненужных мыслей.       Звук удара, как выстрел.       Мир сужается до точки волейбольного мяча.       Бокуто прыгает — бездумно и отчаянно. Мяч щёлкает по пальцам, дрожью уходит в пол чужая сила, выворачивая все внутренности.       Иваизуми хорош, так хорош, что Бокуто не находит лучшего способа выразить свои чувства, чем запустить в него попавшимся под руку мячом.       Иваизуми легко уворачивается, смеряет насмешливым взглядом. Бокуто кидает ещё один мяч, потом другой, третий, четвёртый, пока не раздаётся долгожданный смачный шлепок.       — Правда перегрелся, что ли? — Иваизуми на удивление не злится, отплёвывается от крови со смирением буддийского монаха. Бокуто немного стыдно, но не настолько, чтобы всё забыть и простить.       — Ты был с Акааши! — назойливые мысли, как проклятые вороны, слетаются на свежие домыслы, вынуждая поднять ещё один снаряд.       — С чего ты такое взял? — разбитый рот скептически кривится, пропуская частые резкие выдохи.       — У него были сигареты. Они не Куроо.       — И? — Иваизуми демонстративно разминает пальцы.       — Ты куришь такие! — Бокуто метит в челюсть слева, подозревая, что целым тоже не уйдёт.       — Так, я не понял, вы почему морды друг другу бьёте и не из-за меня? — между ними вырастает тяжёлая тень — Ойкава. — Я так не согласен, — он улыбается, переводя взгляд с одного на другого. Мячи в его руках выглядят внушительно и опасно.       Иваизуми сдаётся первым, протягивает кисть, как для рукопожатия. Бокуто ведётся, вкладывая в неё свою, поэтому резкий толчок легко сбивает с ног. Сверху наваливается тяжёлое тело не то соперника, не то друга. Припечатывает лбом и тоскливым взглядом:       — Бокуто, ты идиот.       Бокуто согласен, озарение сменяется вспышкой жгучего стыда. Надуманные факты обрушиваются как карточный домик, погребая под грузом вины. В самом деле, какие-то грёбанные сигареты ничего не доказывают, нужно просто спросить у самого Акааши.       Он не соврёт.       Не сможет соврать!       — Ты бы забивал, как глупостей напридумывал, — Иваизуми уже на ногах, протягивает снова руку — ладонью вверх. Простой вроде бы жест, а дыхание перехватывает.       — Кто бы говорил! — Бокуто огрызается, легче вообще-то не стало. Спросить такое у Акааши язык не повернётся.       — Да, ты прав, — Иваизуми разворачивается, оказываясь лицом к обиженной мине Ойкавы. — Хей, Ойкава, вернёшься ко мне?       — Что? Кто? Я? Ой, Ива-чан, подожди минутку, я провизжусь и отвечу.       Иваизуми не ждёт — целует. Это длится недолго, минуту или две, а может быть, целую вечность, Бокуто отлипает от чужих губ, смыкающихся уже жадно и торопливо, только услышав за спиной знакомую поступь.       — Вы взяли на себя роль купидона? — Акааши останавливается чуть в стороне, вроде бы рядом, но не дотянешься.       — Нет, — нехорошо причислять себе чужие подвиги. — Я просто дал Иваизуми по морде, — Бокуто и не причисляет, сознаётся:       — Два раза.       Решается, сокращая расстояние одним прыжком:       — Ты когда-нибудь изменял мне?       — Да, — Акааши смотрит прямо в глаза.       — Конечно, — припечатывает холодным тоном.       — Я делаю это регулярно, — добавляет в самые губы, резко наклонившись, — с Куроо-саном.       — Нет! — Бокуто его в эти самые губы тут же целует. — Нет, это не измена!       Болезненно гудящие мышцы лопаются миллионом пузырьков, плечи и спина расправляются, будто вместо лопаток раскрываются крылья, и ноги отрываются от земли.       Акааши не врёт. Акааши серьёзен. Акааши выплёвывает обиду сквозь сжатые челюсти:       — Разве? А многие думают, что это то же самое.       Видел Бокуто этих многих в комментариях под статьёй, жаль, на всех рук не хватит, даже их с Куроо четырёх.       — Кейджи-Кейджи, мой Кейджи…       Акааши комкает в руках журнал, Бокуто видит своё самодовольное лицо на обложке.       — Не думай так, — и отправляет дурацкую статью в долгий полёт до корзины с мячами.       Акааши не отвечает, смотрит мимо, совсем не меняясь в лице, только пальцы прокручивают пуговицу на кардигане: вправо-влево, вправо-влево.       В глазах рябит.       — Зайдём в ту лапшичную на перекрёстке? — Бокуто накрывает чужую ладонь своей.       — Да, — Акааши не улыбается, но на белесых напряжённых губах появляется краска. — Я возьму большую порцию острой говядины.       Куроо приезжает на сутки раньше, прорываясь сквозь гул взлетающих самолётов хриплым смехом. Они сталкиваются перед лифтом, влетая в кабинку одним комком тел. Путаются: руки, ноги, взгляды, мысли. А Бокуто отрывает от пола. Он подпрыгивает, не в силах сдерживать наполняющую радость.       — Вы хотите, чтобы мы застряли здесь до утра? — недовольно кидает Акааши, отходя в угол. У Куроо дёргается рука, будто в попытке удержать, он быстро прячет её в карман.       — О, поверь, малыш, мы не будем скучать, — так же быстро он прячет в ухмылке тревогу.       Что-то не так.       Бокуто не нравится повисшее духотой молчание, он толкает Акааши к Куроо. Теперь они стоят рядом, прижавшись, но не трогают друг друга. Бокуто не знает уже, что говорить, как не смотреть, куда вообще деть самого себя.       — Давайте никуда завтра не пойдём, — выдавливает он наконец, Куроо чуть вздрагивает, будто очнулся от сна или дурмана. Он немного наклоняется, Акааши в тот же момент поворачивает голову. Они целуются: быстро, сухо, едва столкнувшись губами — украдкой.       Горло дерёт, Бокуто сглатывает слюну, та проезжается стеклянным крошевом.       Они трое вроде бы вместе, но не вместе.       Рядом.       Это неправильно.       Ощущение чего-то непоправимого и неотвратимого так и не отпускает. Они ужинают заказанной на дом лапшой, выпивают по банке пива за приезд, обговаривают на сотню раз шансы сборной и расписание матчей, но стена, выросшая в мгновение ока, между ними тремя не рассасывается, наоборот становится выше и ощутимее с каждой неудачной шуткой и недосказанной фразой.       Оно, это непоправимое, случается, когда Акааши устало опускает голову на плечо. Бокуто проводит по ней ладонью, пёрышки-пряди приятно щекочут кожу. Так и хочется зарыться в них носом, вдыхая тёплый запах волос, смешанный со сладковатым ароматом шампуня. Бокуто так бы и сделал, если не поймал случайно взгляд Куроо.       Таким бы глотки вскрывать.       Ладонь Акааши продавливает грудину, медленно сползая вниз. Останавливается, ныряя под рёбра. Кажется, если Бокуто её сейчас уберёт, следом потянутся выдранные внутренности.       Бокуто убирает, резким движением пересаживая Акааши с дивана на колени застывшего рядом Куроо.       Акааши поднимается:       — За что вы так со мной?       — Как?       — Поровну.       Поровну?! — В Бокуто что-то перещелкивает, безумная мысль мечется совсем близко, но он не успевает её додумать. Куроо прикуривает прямо в комнате, дым ложится петлёй.       — Если хочешь, мы подерёмся. Или кинем монетку.       Акааши меняется в лице, с таким убивают.       — Вам бы всё шутки шутить, Куроо-сан, — он поворачивается спиной и идти собирается явно не в спальню.       — Кейджи, постой! — та важная мысль, что так долго ускользала из понимания, оказывается на поверхности. — Ты же для меня… — Бокуто тянется рукой, хватая Акааши за футболку, ткань трещит, едва не разрываясь, так сильно натягивается между ними. — Ты для меня как… как… Ты как волейбол! — конец фразы выходит громко и хлёстко, как мяч, тот самый волейбольный мяч, даже губы горят, как порой ладони от особо мощного удара.       — Командой веселее? — в ехидной усмешке обиды через край. Если бы Акааши был фарфоровой вазой по-настоящему, то, верно, разбился бы сейчас, но он совсем не ваза — человек из плоти и крови, чувствующий и боль, и тепло одинаково сильно, просто умеющий прятать — или прятаться — за красивой маской, но и та наконец треснула, обнажая совсем не торнадо.       Больно, Бокуто больно дышать. Он дёргает Акааши за руку, прижимая к груди, тот тяжело обваливается, обнимая за плечи. Судорожно прихватывает ухо, щеку, шею сухими губами, будто может не успеть. Наговорить бы ему ворох милой чепухи и признаний в любви, только не хватает ни слов, ни воздуха, изо рта вылетает один сип, будто Бокуто превысил отмеренный кем-то свыше лимит предложений. В отчаянии он оборачивается к Куроо, так и сидящему на краю дивана.       За наглым оскалом мелькает бездна отчаяния, на миг, на вдох, затяжной и почти бесконечный.       Куроо встаёт медленно, неловко откашливаясь, обходит по широкой дуге, будто примеривается для удара. Останавливается позади, надолго замирая.       Прошибает потом от его внимательного взгляда. Бокуто невольно зажмуривается, сжимая Акааши крепче, тот отзывается неровным вздохом. Тишина, снова душная и громкая, звенит как сонм цикад, обрываясь вдруг странным звуком.       У Бокуто ноги подкашиваются.       Влажные хлюпы, доносящиеся из-за плеча, ни с чем не перепутаешь.       Так — поцелуями — звучит счастье.       До спальни они доходят в обнимку, по-детски толкаясь плечами и локтями. Акааши раздевается за две минуты, просто скидывая одежду на пол. Бокуто сам раскладывает его на кровати, пока Куроо возится с пуговицами на своей рубашке. Смотреть со стороны, как они целуются, как сидеть в первом ряду кинотеатра и одновременно быть в кадре самому. Бокуто видит, знает, чувствует: Акааши нравится, как Куроо касается его — то нежно, скорее дыханием, то жадно, грубо сминая влажные, расплывшиеся алым губы.       Тело, несоразмерно острое из-за выпирающих костей, но не потерявшее гибкости и привлекательности, быстро покрывается влажным блеском, расцветает под настойчивыми ласками яркими кляксами засосов. Потом, чуть позже, Бокуто заляпает все эти всполохи и пятна своими пальцами, оставляя поверх болезненные вмятины-синяки, вплетая в невидимый, но такой ощутимый рисунок чужих прикосновений свой запах и вкус.       — Котаро, — Акааши зовёт: давленными губами, неясным, поплывшим взглядом. Бокуто проводит пальцами по щеке, вывернутой шее, груди, задерживаясь возле соска. Сжимает легко, подушечками пальцев, пока тот не становится твёрдым.       — Ками-сама, Кейджи! — доносится снизу. Куроо задыхается, присасываясь ртом к выбритой коже промежности. Захлёстывает странной гордостью, будто Бокуто лично уговорил Акааши сделать глубокую эпиляцию, и ещё более странным единением, потому что Куроо от этого ведёт так же сильно, как и его самого.       — Классно, да? — он не удерживается от комментария. Акааши краснеет, раздражённо фыркая, но быстро срывается в стон, извиваясь под касаниями четырёх сильных рук. Его переворачивают на живот. Куроо широко проводит языком по яичкам, едва касается уже влажного от смазки анального отверстия и ведёт вверх, вылизывая ложбинку между ягодиц. Акааши подаётся назад, переминаясь с колена на колено, будто не может найти прочной опоры.       — Иди ко мне, — Куроо валится на постель, подтягивая его к себе. Бокуто снова не сдерживается, шлёпая по заднице довольно сильно. След от удара мозолит глаза ещё долго, не бледняя, сколько они на пару с Куроо не разглаживают его, но Акааши, кажется, даже нравится. Он протяжно выдыхает, прогибаясь в пояснице. Медленные тягучие движения внутри него сливаются с мокрыми касаниями грубых ладоней Куроо. Время останавливается, замирая в точке предшествующей оргазму, и отмирает вновь на долгой, опустошающей волне крупной дрожи, разгоняя в отместку сердце до непрерывного стука.       Сигаретные всполохи рваных зрачков Куроо, гудящие от стонов хрусткие рёбра Акааши, собственный член, распирающий в преддверии разрядки — их первый раз в новой квартире останется на тонком полотне воспоминаний тем самым клеймом-шрамом, что не стирается ни временем, ни таблетками от памяти, что предлагали вчера в аптеке, ни новой любовью.       Перебирать такие мысли так же приятно, как и волосы Акааши, мирно сопящего в подушку. Куроо маячит на фоне подсвеченного луной окна сутулой тенью. Он курит в приоткрытую раму полуголый, его футболка так и осталась зажатой в пальцах Акааши.       Пахнет горелым табаком и спермой.       Мутит немного, то ли от пива, то ли от голода, то ли чего-то ещё. Веки смыкаются всё чаще, пока под Куроо не продавливается кровать.       Бокуто осторожно заводит ладонь под пижаму Акааши, касаясь выбритой кожи кончиками пальцев. Непривычные ощущения отзываются тяжестью в паху, растекающейся по вялым мышцам жаром. Он просовывает ладонь глубже, между всё ещё мокрых бёдер, сводит и разводит свои, горячие и плотные, усиливая тягостное возбуждение. Член уже стоит крепко, можно прижаться будто невзначай к заднице Акааши.       — Хей! — Куроо шлёпает по руке, вынуждая вытащить её из чужих штанов. — Спи уже.       Бокуто спал бы, но трогать Акааши там становится навязчивой идеей.       — Мне просто интересно, что за трусы он собирается рекламировать в таком-то виде.       — Просто спи.       — А тебе разве не интересно?       — О, ками-сама, заткнись уже, бро! Он достаточно наслушался словесного дерьма и без тебя!       Бокуто резко набирает воздуха в грудь и замолкает. Куроо прав, и от этого ещё обиднее. Руку, сжатую в кулак, накрывает чужой ладонью.       — Нам я потом их найду, — примирительно шепчет Куроо, неожиданно переплетая пальцы.       Сон прерывается сдавленным шипением. Хромающая тень скрывается в темноте коридора, по полу катится что-то тяжёлое. Пожалуй, стоит найти для гантелей более укромное место для хранения, чем спальня. С этой мыслью Бокуто закрывает глаза, привычно закидывая руку на Акааши, так и не проснувшегося на такой шум.       Резко встаёт.       Мысли, накрывающие все эти дни белым шумом, наконец выстроились как нужно, складываясь в единственно правильное решение. Теперь нужно сказать о нём Куроо, потому что одному с таким не справиться.       Куроо обнаруживается на балконе — потерянным и курящим.       — Тецу, — Бокуто не знает, что сказать, как объяснить, поэтому хватает его за руку.       — Поможешь выбрать кольца? — под пальцами хрустит ремешок часов, а может это кости, в полутьме не разберёшь. Куроо не вырывается, молчит.       — Не молчи! Скажи хоть что-нибудь! — сыпется: пепел из сломанной сигареты, соль из опрокинутой солонки, хрипы из кривого рта. Бокуто не отступает, прочнее упирается в стену и перила. Куроо мечется в тесном углу, заходясь в приступе натужного кашля.       — Я не знаю, как по-другому оградить его от этого дерьма, — приходится повторить три раза, медленно, едва ли не по слогам, прежде чем Куроо кивает. Из-под чёлки стеклом блестят дурные глаза.       — Когда ты собираешься это сделать? — он спрашивает спустя много минут, застрявших в глотке сушняком.       — После победы.       — Хорошо, — говорит Куроо.       — Сходим завтра перед тренировкой, — сжимает плечо рукой, пялясь в тёмный провал окна.       — Только ты…       — Я не уйду, — Куроо перебивает, поворачиваясь лицом, выбеленным отсветом луны. — Я сдохну без вас, ты же знаешь.       Бокуто знает.       Знает.       Теперь знает: они трое не рядом — вместе.       Это, что бы там не считал весь остальной мир, правильно.