Питер-Лондон-Сеул

      Смартфон натужно жужжит на краю стола. Акааши ждёт, что он свалится наконец на пол, оправдывая пропуск предыдущих пяти звонков не только перед совестью, но и кармой. Но тот не падает, лишь сердито мигает ярко-синим, впиваясь в зрачки болью.       Нужно ответить.       Корпус противно липнет к влажным пальцам. Акааши задерживает дыхание как перед прыжком, но не успевает выдавить даже привычных извинений, как сносит потоком слов, выверенных, сухих, отдающих затаённой неприязнью. Как он не старается сосредоточиться, но суть ускользает. Он понимает только, что должен, и долгов этих не отплатить и за сотню лет.       Палец проезжается по планшету, открывая новую вкладку.       Обновлять расписание авиарейсов на Лондон каждый раз, когда он что-то должен, становится привычкой, совсем не полезной и однозначно болезненной для всех. Сейчас бросать обиженные взгляды некому, Акааши вроде как на деловой встрече, а фотограф вышел покурить на террасу, поэтому он даже оформляет обмен билета, отменяя действие в последний момент.       На том конце многозначительно молчат в ожидании ответа.       Как будто он может отказаться.       — Извините за беспокойство, — Акааши кланяется низко, почти касаясь лбом столешницы. Протяжные гудки закладывают ухо. Разговор оставляет ощущение незаконченности. Оно ухает на дно желудка холодной монеткой, прибавляя к сонму сомнений вину. Экран медленно гаснет, потом вспыхивает оповещением о сообщении. Внутри подробная инструкция кого, как именно и сколько раз следует поблагодарить, если сборная выиграет. И ещё более подробная, как правильно принести извинения, если проиграет.       Не то, чтобы он нуждался в подобных напоминаниях, но Бокуто игнорирует формальности откровенно и постоянно. Он выше условностей, традиций и общественного мнения. Акааши тоже хотел бы быть таким — взбалмошным и независимым, но он не такой.       Он — типичный обыватель. Извиняться за чужие промахи это где-то в крови; подчиняться воле старших взращено в череде реинкарнаций; стыдиться своих желаний — норма, прописанная в генетическом коде.       Смартфон мигает ещё раз. Акааши переворачивает его экраном вниз, оттягивая ворот футболки.       Душно. Кажется, что грудная клетка села на пару размеров, не вмещая больше внутренности.       Станет ещё хуже — туже, стоит лишь вернуться к обсуждению рекламы нижнего белья без белья. Мистер Бреди в таких вопросах весьма настойчив и красноречив, будет трудно не уступить творческому размаху и собственному тщеславию.       Фотограф, будто почувствовав взгляд, оборачивается и машет зажатой между пальцев сигаретой. Он жадно затягивается, обращаясь к кому-то высокому и лохматому.       — It is my muse in the flesh!(1) — доносится вместе с хлопком двери. Они приближаются неторопливо. Акааши невольно опускает голову, прикрываясь ещё и меню, перечитанным уже на три раза. Этот город превращает его в параноика, придавая знакомые черты каждому встречному.       — Do you miss me, love? (2)       Это вот долгое чопорное «лов» ирландца, так не похожее на разменное американское «лав», всегда вгоняет в краску, хотя всего лишь обычное неформальное обращение, а вовсе не сгусток чувств.       Им слишком легко обмануться — и обмануть.       — Too skinny, it looks weird,(3) — Куроо, а это, как назло, именно Куроо, откровенно ухмыляется, усаживаясь напротив. — This note looks fake!(4) — он панибратски хлопает мистера Бреди по плечу. Едва не подскакивает от удара по колену, но тут же растекается в ещё более развязной позе.       — А Бокуто всю голову сломал в догадках, куда ты так тщательно собирался всё утро, — он переходит на японский, откидываясь на спинку дивана с невозмутимым лицом, будто бы не зажимает под столом чужую ногу.       — А вы не сказали мне о квартире, — Акааши пинает в отместку ботинком, надеясь, что Куроо не заметит в тоне обиды, но тот замечает.       Сдаётся, устало прикрывая веки:       — Я думал, он хочет снять её на время олимпиады. Сам знаешь, в отеле нас не поймут.       Их нигде не поймут.       — Послушай, малыш… — звучит как скрежет ножа по бутылочному стеклу.       У Акааши глаз дёргается. И рука. Акааши весь дёргается. И ведь Куроо знает, как ему не нравится это малыш, выходящее слишком обличительно, откровенно, но называет так в самые неподходящие моменты, будто дразнит или обращает на себя внимание.       Щёлк-щёлк — колёсико зажигалки проворачивается с трудом, не давая пламени разгореться.       — Всё так плохо? — Куроо опускает голову, скрывая под чёлкой виноватый взгляд. Его пальцы бестолково перебирают страницы меню, то подбираясь совсем близко к сжатой в кулак руке, то едва не обваливаясь с края стола. Акааши чуть придвигается, вжимаясь коленом в его ногу.       — В пятницу я встречаюсь с его матерью.       — You know each other?(5) — уточняет мистер Бреди, напоминая о себе.       — No! — они говорят одновременно и слаженно, что само по себе выглядит подозрительно, но фотограф расплывается в беспомощной улыбке, довольствуясь таким ответом. Он говорит о каких-то рамках и стёклах, видимо продолжая прерванный разговор. Куроо кивает в такт, прикусывая нижнюю губу. Потом небрежно взъерошивает чёлку. Акааши не знает, куда деть руки, чтобы не сорваться и не пригладить её. Или не провести по выбритой до синевы щеке. Всё, что им остаётся, сверлить друг друга взглядами да толкаться под столом ногами.       Акааши снова ходит по кругу, только периметр ещё меньше, чем в Лондоне.       Он возвращается поздно и долго стоит перед входной дверью, перебирая связку ключей. Длинный, с массивной витой головкой от лондонской квартиры; дисковый, странно-зеленоватый от питерской; допотопный «буратино» от сеульской и магнитный от этой.       Их стало слишком много.       Они дребезжат, оттягивают карман, ложатся за пазуху каменной тяжестью.       Тащат — на дно.       Смартфон коротко взбрыкивает в ладони. Потом ещё раз.       «Где ты потерялся?»       «Проследи, чтобы на встрече со спонсорами он вёл себя как положено».       Акааши хотел бы в самом деле потеряться, но впереди ещё столько дел. Он и так бессовестно потратил полдня, блуждая под моросящим дождём по тропинкам Инакасиры, * хотя следовало бы поехать на тренировку Бокуто или уточнить у Сугавары план его реабилитации.       Смартфон снова оживает, на этот раз рингтоном. Акааши отключает звук, открывая дверь. С возвращением в Токио контрольные звонки идут очередью, не оставляя ни клочка от иллюзий, бывших ещё месяц назад радужными.       Их не оставят в покое.       Не здесь, по крайне мере, и не сейчас.       В квартире на удивление тихо: ни обычной громкой музыки, ни раздражающего шума включенного телевизора, слышен лишь сдавленный смех из гостиной. Акааши раздевается, поспешно скидывая ботинки в кучу кроссовок, мокрую куртку мимо вешалки. Подходит едва ли не на цыпочках, осторожно заглядывая в комнату. В груди колотится, как после кросса.       Парни валяются на полу среди разбросанных подушек и кусочков поп-корна. На экране висит заставка какого-то шутера, но судя по джойстикам, откинутым в сторону, они давно не играют.       Они лежат практически в обнимку. Куроо лениво поводит пальцами по закинутой на него руке, Бокуто что-то рассказывает, уткнувшись в шею друга. Оба выглядят расслабленными и довольными, будто только что сняли напряжение, и Акааши честно не хочет знать подробностей. Он отступает, думая, что стоит хлопнуть дверью посильнее.       Чтобы они услышали, что он пришёл.       Чтобы подскочили и кинулись встречать.       Чтобы отлипли друг от друга.       Потому что нельзя так вот смотреть — не замечая ничего вокруг; так вот смеяться — словно неимоверно счастливы; так вот выглядеть — будто они никого больше не ждут.       Вместо этого Акааши шагает внутрь. На поднятые взгляды отвечает кривой улыбкой.       — При-вет, — тянет Куроо, пряча в прищуре что-то странное.       — Мы уже собирались тебя искать! — Бокуто тоже тянет, только не слоги, а за руку. Акааши не успевает раскрыть и рта, как оказывается между ними прижатый за все конечности.       — Там дождь?       Бокуто касается губами лба. Просто сухо прижимается, как обычно проверяют температуру. Акааши тщетно дёргается, его держат по-настоящему крепко. Трогают небрежно, оглаживая поверх мокрой одежды. Мышцы, уставшие после долгой ходьбы, отдаются гулом. Раздражение стекает каплями воды под натиском возбуждения, еще слабого, контролируемого, но скрывать его долго не получится.       — Там дождь, — он просит, как обычно, не словами — взглядом, переводя его с одного на другого, так неумолимо похожих в мельчайших штрихах прорывающегося вожделения, и снова не может выбрать, кого хочет больше, раньше, первее.       На шею ложится широкая ладонь — Бокуто; по животу царапают мозолистые пальцы — Куроо. Они переглядываются между собой, будто бросают жребий, и отпускают оба сразу. Акааши неловко переваливается, влажная ткань липнет между лопаток и ног, оставляя неприятное ощущение чего-то чужеродного.       Он лезет Бокуто под футболку, торопливо обнажая мускулистый торс и живот. Проводит языком от пупка вверх, по линии роста волос, совсем легко, на пробу. Потом жадно прижимается ртом к шее, засасывая кожу с обличительным хлюпом, шумно вдыхая отголоски пота, смешавшиеся с ароматической отдушкой их общего мыла. Хочется вылизать каждый сантиметр его тела, медленно и методично, не упуская ни единой мозоли и ссадины — отметин любви всей его жизни, волейбола; но Бокуто давит на затылок, вынуждая спускаться к паху.       Контур большого, напряжённого члена чётко выделяется под штанами. Акааши стягивает их вместе с трусами, коротко целует в налитую багрянцем головку, потом берёт её в рот, едва накрывая губами. Солоноватая смазка щиплет язык, разъедает кромку. Бокуто судорожно выдыхает, вцепляясь в волосы. Его пальцы то перебирают нежно пряди, позволяя отдышаться, то сжимаются, с силой насаживая на член. Контраст вставляет. Приходится переминаться на коленях, сводя и разводя бёдра, но подсохшая ткань лишь туже впивается в пах, сдавливая до черноты в глазах.       Куроо медлит. Акааши слышит его за своей спиной. Он, видимо, смотрит, надрачивая себе сам. От этой мысли, что кто-то смотрит, захлёстывает липкой волной, прогибая совсем уж неприлично. Анус резко сокращается в предвкушении. Акааши вбирает глубже, до тошноты, толстый член, желая получить такой же твёрдый и полный в растраханную ещё утром задницу.       Когда на спину ложатся руки, Акааши вздрагивает, невольно сглатывая. Бокуто хрипло стонет, останавливаясь, чтобы не кончить слишком быстро. Головка члена упирается в глотку, перекрывая ход воздуху, она мелко подрагивает, раздражая слизистую. Хочется откашляться или хотя бы снова сглотнуть, но не получается.       Ладони, очень тяжёлые, спускаются на поясницу, потом соскальзывают к ширинке. Звук расстёгиваемой молнии впивается скрежетом пилы. Взгляд немного проясняется, выхватывая из сумрака вспухшие русла вен под блестящей от слюны кожей. Член Бокуто медленно скользит между губ, пока не показывается яркая головка. Куроо с силой поводит по бёдрам, стаскивая одежду; оголённые ягодицы холодит воздухом, собственный член тяжело покачивается, пачкая живот смазкой.       Акааши тащат за волосы вверх, но лишь для того, чтобы тут же ткнуть в пах, только теперь Куроо. Запах, совсем другой, более солёный и терпкий, забивает нос, чёрные жёсткие завитки лезут в рот. Акааши вылизывает основание члена и яички широкими мазками, ловя отголоски дрожи, пока его снова не дёргают вверх.       Резкий звук раздаётся несколько раз, прежде чем доходит, что это дверной звонок.       Он повторяется снова, заставляя замереть, затаив дыхание.       — Вы кого-то ждёте? — Куроо настороженно наклоняет голову, становясь похожим на прислушивающегося зверя.       — Нет, — хрипло отзывается Бокуто.       — Тогда сделаем вид, что никого нет дома.       Акааши согласен, не замечать весь остальной мир вместе на удивление легко, даже совесть не просыпается. Он тянется вперёд, прихватывая распухшими губами сосок Бокуто, тоже припухший, твёрдый, ложащийся под язык чудесным вкусом.       Под ладонью жужжит выпавший из кармана смартфон. Номер на экране знаком до тошноты.       И не только Акааши.       — Не отвечай, — Бокуто поджимает губы, но вместо обиды в этом чувствуется решимость.       — Не отвечай, — он повторяет громче, пресекая попытку встать тяжёлой рукой, придавливающей за шею. — Если они хотят узнать что-то обо мне, пусть спросят у меня.       — Хорошо, Бокуто-сан, — Акааши старается вывернуться, чтобы вдохнуть эффективнее. Смартфон впивается в ладонь вибрацией, разбегающейся по телу противными мурашками.       Выбросить бы его! Или потерять. Или потеряться им самим — втроём и на каком-нибудь необитаемом острове.       Но они в Токио, и правила написаны для всех.       — Я так и скажу вашим родителям. Только давайте не сегодня, — Акааши осторожно поводит носом по груди Бокуто, вздымающейся тяжело, с неприятным сипом, будто он удерживает внутри неё бурлящую лаву. Бросает искоса взгляд на Куроо, потерявшего весь пыл.       Просить у него помощи стыдно, но сейчас совсем не время для демонстрации гордости и независимости. Куроо чуть заметно кивает, пододвигаясь впритык. Он быстро проводит ладонью, гладя вроде как Акааши, потом возвращает её вверх, накрывая веки друга. Тот разражается неразборчивым ворчанием, но вскоре расслабляется, позволяя улечься на нём удобнее. Бокуто опускает руки вниз, на голые, холодные ягодицы, не давая натянуть бельё и брюки.       Куроо шумно встаёт, гремит чем-то на кухне и возвращается прокуренным и с одеялом. Акааши находит его руку, чувствуя в лёгком пожатии обиду, злость и поддержку одновременно.       Утро случается по расписанию.       На полуфинальный матч Акааши приезжает за три часа. Пустая площадка навевает воспоминания. Стоит закрыть глаза, как они оживают звуками и запахами, реалистичными настолько, что поднимается пульс.       Будто бы Акааши там, перед сеткой. А Бокуто уже прыгает и мяч едва не срывается с кончиков пальцев.       Дыхание перехватывает по-настоящему. Пальцы бессильно дёргаются в попытках удержать фантомный мяч.       Акааши не играл так давно, что думал, будто всё забыл: то ощущение восторга, когда команда получает очко, ту счастливую улыбку капитана, заслоняющую весь мир, то разрывающее биение в груди от одного лишь небрежного хлопка по плечу.       Но как забыть, если всё это впаяно в кожу, впитано в кровь, впечатано в самую сетчатку, и звук мяча о ладони отдаётся внутри долгим пронзительным звоном, будто всё там сломано и оторвано?       В кармане оживает смартфон, Акааши жмурит веки сильнее, откидываясь на спинку кресла. Накрывает гулом шагов и разговоров, стадион постепенно заполняется, только его вип-сектор остается довольно пустым. Зрители с такими дорогими билетами почему-то всегда опаздывают, будто волейбольный матч для них обязательное мероприятие, а вовсе не удовольствие. Место рядом остаётся незанятым всю игру.       Оно для Куроо.       Куроо всегда садится на самой галёрке, умудряясь достать билет в последний момент.       «Какой у тебя ряд?»       Сообщение не отправляется целую вечность и ещё столько же приходится ждать ответа.       «14С».       «А что?»       Второе сообщение догоняет уже возле нужного сектора.       — Извините, — Акааши чуть склоняется в поклоне, обращаясь к нагло обнимающейся парочке вчерашних школьников. — Не могли бы вы поменяться со мной местами?       Те смотрят на него как на инопланетянина. Или дурака. Акааши надеется на первое, улыбается, протягивая свои билеты. Парень толкает подружку локтем, та закрывает рот мимо хот-дога, опрокидывая заодно стакан с газировкой. В шипении Куроо, спасающегося от потопа, слышится смех.       — Там слишком солнечно, — Акааши невольно прикрывается козырьком кепки, на них уже оборачиваются. — А у меня аллергия на солнце.       — Ну, раз аллергия… — парень неуверенно берёт билеты, оглядываясь зачем-то на Куроо.       Они и потом оглядываются, раза четыре, пока пробираются через рассаживающихся людей. Девушка даже останавливается, явно собираясь вернуться, но парень шепчет что-то на ухо, уводя за собой.       — Они узнали тебя, — Куроо хмыкает в кулак, хлопая другой рукой по сиденью.       — Вряд ли они читают газеты, — Акааши садится. Команды уже выстроились для приветствия, поэтому не смотреть на Куроо нетрудно и даже правильно.       Не чувствовать его близость — невозможно.       Они молчат, старательно всматриваясь в мельтешащие по площадке фигуры, выискивая одну-единственную, то ли объединяющую, то ли разделяющую, в этом вопросе Акааши так и не определился. Впереди, сзади, по бокам то и дело доносятся подбадривающие крики или стоны отчаяния, зрители вскакивают и обрушиваются обратно на сиденья. Сотни, тысячи рук взвиваются огромной волной, следом накрывает цунами из флагов, но всё это кажется ненастоящим, далёким, будто происходит не здесь, не сейчас и не с ними.       Игра походит на чёрно-белую кинохронику, не задевая ни единой струны.       — Хей! — Куроо осторожно касается, не руки даже, рукава.       Акааши вглядывается изо всех сил, но ничего особенного не замечает. Бокуто стоит с мячом в зоне подачи, выражение лица с такого расстояния не разглядеть, но Акааши легко представляет его до мельчайших штрихов.       — Да не туда, — Куроо кивает в сторону центрального экрана. Там тоже Бокуто, крупным планом, сосредоточенный и серьёзный.       Магнетически притягательный в этих своих вздыбленных перьях волос, хищном скосе рта, гордом развороте плеч.       Бокуто целует мяч перед подачей. Ничего особенного: короткий, отрывистый поцелуй, можно подумать, что это обычное бахвальство. Отсюда, со зрительской трибуны, он выглядит именно так, но Акааши этот жест ввергает в целый шквал чувств, сбивающий с ног, дыхания, ритма.       Этот жест для него, Акааши знает.       — Оя, он признался в любви к тебе прилюдно, — Куроо тоже — видит, чувствует, знает, но впервые не проявляет из-за этого беспокойства.       — Да, — кожа горит — везде сразу, — да, я знаю.       Все знают, и Акааши за это не стыдно.       Почти.       Он шарит ладонью по скамейке, боясь отвести взгляд от смазанного в маленький вихрь мяча, будто бы это поможет выиграть очко. Куроо накрывает сверху своей рукой.       — Я прошёл собеседование на должность редактора в NHK, — припечатывает неожиданной новостью, вынуждая повернуться.       Стадион взрывается криком где-то на границе сознания. Кто-то победил, но кто именно разобрать не получается. Куроо смотрит впритык, неожиданно заполняя собой все мысли и чувства. Акааши не знает даже рад ли он, просто сжимает его пальцы, почти как сам Куроо вчера. Внутри внезапно становится пусто, будто все тревоги и проблемы испарились, но вместо облегчения накрывает чем-то другим, отдающим неприятным душком.       Эта должность значит для Куроо так много.       Эта работа даст Куроо всё.       Это привяжет Куроо к чёртову Токио навсегда.       Рот никак не складывается в улыбку, Акааши подаётся вперёд, чтобы скрыть замешательство в поцелуе.       — Он в финале, Кейджи, в финале! — вместо губ мажет криком. Куроо вскакивает, поднимая за собой. Акааши прячет их сцепленные руки в карман своей куртки, тоже вглядывается в вопящую внизу толпу, но взгляд упорно возвращается обратно.       У Куроо рот из-за улыбки не сходится.       Глаза горят, будто это он забил.       Возвращаются они порознь, как впрочем и всегда: Акааши на такси, Куроо на метро. Бокуто ждёт разбор матча с тренером. Акааши приезжает первым и тупо смотрит в окно на кухне, даже не раздеваясь.       Пустая квартира кажется склепом, так в ней тихо, темно и душно. Можно конечно включить во всех комнатах свет и раскрыть настежь окна, но это не поможет. Пока он один, этот дом не принимает его, оборачиваясь высосанным вакуумом, не пригодным для существования. Он пробовал за прошедшие недели привнести сюда хоть что-нибудь своё, но ни личные вещи, ни купленные специально безделушки, ни перестановка мебели не меняли ощущения чужеродности, даже враждебности, и Акааши сдался.       Теперь он просто сидит на диване, листая ленту твиттера или смотрит на улицу с балкона или через стекло окна, пока кто-нибудь не вернётся. Тогда комнаты светлеют, воздух становится прозрачнее и вкуснее, и мерзкий флёр заброшенности наконец отступает, прячась в щелях и трещинах.       Сегодня ожидание даётся особенно трудно. Мысли путаются, укладываясь вместо чётких решений в колючий клубок противоречивых эмоций. Это похоже на несварение желудка после обильного и вкусного обеда, когда чувство насыщения сменяется тяжестью и тошнотой, а мозг всё ещё помнит восхитительный вкус блюд. И даже отвлечься нечем: сообщения остаются без ответа, звонки не проходят, обрываясь гудками, строчки в книгах сворачиваются в чёрные дыры. Время стоит — стрелки на массивных настенных часах, по-дурацки стилизованных под барокко, едва двигаются, будто тоже состоят в заговоре, призванном вытеснить его из этого дома, этого города, этой жизни.       Уличные фонари зажигаются друг за другом, прочерчивая две параллельные линии до самого горизонта, практически слившегося с вязким тёмным небом. Между ними появляется светящаяся точка, при приближении распадающаяся на две поменьше — фары.       Бокуто поднимается за четыре минуты, Акааши засекал. Теперь мнётся возле двери, пряча руки за спину.       — А где Куроо? — спрашивает, заглядывая через плечо в тёмную комнату.       Куроо не доступен вот уже три часа.       — Он получил должность редактора на NHK, — Акааши щёлкает выключателем, переводя тему практически машинально.       — Вау! Круто! — Бокуто так улыбается, будто никогда не слышал об этом. Значит, Куроо сказал ему, Акааши, первым. Это неожиданно приятно.       Из рук Бокуто падает что-то мягкое, мокрое и сильно голубое.       — Это тебе! — он спохватывается, умудряясь одновременно снять кроссовки и поднять с пола растрёпанную дождём шапку гортензии. Яркие лепестки липнут к его пальцам как маленькие языки пламени, стекают по ладоням и запястьям разводами индиго. Слабый медовый аромат оседает на губах сладостью, кружит голову. А может это просто голод, Акааши ещё не ужинал.       — Тебе нравится? — Бокуто немного наклоняет голову, всматриваясь неприятно цепко. Он ждёт реакции, хоть малейшего проявления радости или неодобрения, всегда довольствуясь такими крохами, но сегодня не получается даже тень улыбки, словно лицо покрыто толстым слоем мерзкой жижи, спёкшейся равнодушной маской.       Акааши падает в него, утыкаясь носом в мокрую олимпийку.       — Поздравляю с выходом в финал, — он шепчет, сжимая в объятиях так сильно, что цветки сминаются в остро пахнущую массу. Где-то на задворках сознания продолжают пульсировать обрывки несвязанных мыслей, пока не накрывает дежавю.       Куроо уже не возвращался.       — А я торт принёс, — Бокуто, не отпуская, теснит в комнату. На диван они практически сваливаются. — Будешь?       Акааши садится на его колени, пряча лицо ещё глубже — между полой куртки и футболкой. В груди у Бокуто стучит сильно и ровно, не то, что у самого Акааши.       — Тебе тут плохо? — снова спрашивает Бокуто, подтягивая выше. Раздавленные лепестки сыпятся вокруг, придавая дивану неаппетитный вид.       — Нет.       Акааши не врёт       — Нет, Бокуто-сан.       Почти не врёт. В руках Бокуто ему хорошо.       Это Токио — душит: неоновыми зрачками реклам, росчерками билбордов, дробью слепящих окон. Свет мегаполиса — безжалостный, обличает даже взгляды и мысли, брошенные не на того и не туда. Хотя казалось бы, что может быть проще, чем затеряться в миллионном городе-муравейнике, где важен лишь цвет фасада и сохранение лица.       Но Акааши не теряется. Он видит в каждом отблеске вспышку, в каждом зеркале камеру, в каждом взгляде — осуждение или презрение, не смываемые уже ни горячей водой, ни жаром ладоней и губ.       Куроо теряется.       Они так и сидят молча в обнимку, пока около полуночи не щёлкает входная дверь. Ковёр скрадывает шаги, но Акааши считывает расстояние по биению чужого сердца. На ликующем аллегро поднимает голову, встречаясь взглядом.       — Я дома, — Куроо привычно вскидывает угол рта, обнажая крепкие зубы. В щелях прищуренных глаз бездна несказанных слов. Акааши не хочет их слышать.       — С возвращением, — он обхватывает Куроо за шею, притягивая к себе. Они неловко сталкиваются лбами, потом носами, разминаясь губами. Куроо уходит в сторону, оседая тенью на том же диване.       Мгла подступает единым фронтом, скрадывая контуры мебели и черты лиц. Акааши протягивает руку, да так и застывает, не понимая, чью он ищет.       — Пойдём спать.       Накрывает сразу четырьмя.       В их спальне ровно шесть светильников на потолке и три на стенах, на шторе двадцать семь складок, смартфон Куроо мигнул четырнадцать раз. Акааши не может заснуть, поэтому считает всё подряд. В каждой ладони по ладони и это тоже причина не спать.       — В каком мы городе? — сонно доносится откуда-то из-под подушки.       Акааши прикрывает веки на случай, если кто-нибудь полезет целоваться.       — Какая разница? — лениво отзывается Бокуто.       — Разница в том, в какую сторону утром идти за едой.       — Хочу онигири, — у Акааши сводит живот.       — Сейчас?       — Утром, — но сил нет даже жевать.       — А я блинчики! — ёрзает нетерпеливо Бокуто, закидывая тяжёлую ногу.       — А я мисо, — Куроо насмешливо хмыкает, — но будут онигири.       Утром Акааши просыпается с тихим щелчком закрывшейся двери. 6:00 — время пробежки Бокуто, можно поваляться в кровати ещё целый час до будильника Куроо. Но он чувствует себя настолько отдохнувшим, что осторожно вылезает из-под чужой руки, перекладывая её на подушку.       Утром Акааши готовит завтрак: блинчики и мисо суп, что удивительно и необъяснимо даже для себя, ведь он терпеть не может готовить. Выходит не очень: мисо кислый и пустой, тесто пузырится на сковороде, отстреливаясь жгучими брызгами. Он пытается перевернуть расплывшиеся блинчики раза три, пока те не скукоживаются увядшими листами. Вторая порция ведёт себя лучше, видимо, устрашившись участи первой, отправившейся в мусорку. Блинчики поднимаются, приобретая тот красивый золотистый оттенок, что обычно восхищает Бокуто. Остаётся лишь допечь остальное тесто.       Акааши выкладывает его осторожно, втайне гордясь своими успехами, пока не задевает пальцем край сковороды. Палец краснеет на глазах, приходиться закусить щеку, чтобы сдержаться. Он суёт его под струю холодной воды, но боль лишь нарастает. На плите опасливо скворчит, и Акааши возвращается.       Руку перехватывает чужая рука. Куроо сонно утыкается носом в макушку, тут же вскидывается, прихватывая обожжённый палец мягкими губами. Он посасывает его очень осторожно, едва касаясь языком, второй рукой переворачивая злополучные блинчики. У Акааши яйца поджимаются.       Он так и стоит зажатый между плитой и Куроо, который тоже как плита, только бетонная и непрошибаемая. В такую можно кричать и биться кулаками, она не сдвинется ни на дюйм, разве что треснет оскалом, голодным или игривым, как вот сейчас.       Можно влюбиться в него только за эту лишь кривую ухмылку, выдёргивающую позвоночник одной цепью.       Но ведь есть ещё взгляд — вытряхивающий за две секунды все сокровенные желания.       В самом деле, влюбляются же не в человека, влюбляются в то, как он улыбается, держит сигарету или мяч, отводит чёлку, смотрит на тебя; в то, как это отзывается в тебе восторгом, как обычные вещи становятся волшебными и мир расцветает совсем другими красками.       Акааши невольно щиплет себя за руку. Он сошёл с ума, раз всерьёз думает о таких глупостях.       Куроо весь — от кончиков волос до пальцев ног — пропитан сигаретным дымом, и мир за его спиной такой же пепельно-мутный, промозглый, совсем не сказочный.       Поцелуй и тот горчит, хотя они едва соприкасаются губами. Забивает гарью нос.       — Эй, горит же! — Бокуто врывается в кухню освежающим ветром, принося на кроссовках комочки мокрой земли. Куроо ловко отпихивает от себя, сосредоточенно переворачивая изрядно подкопчённые блинчики.       Бокуто обнимает сзади, укладывая подбородок на плечо. Его руки чётко ложатся на какие-то невидимые кнопки, отключающие тревожные мысли. Никто больше так не умеет, уж Акааши знает, он через столько рук прошёл.       Дождь заливает окно, смазывая утро снаружи в тусклую безвкусную кашу, какую подают в приличных отелях Великой Британии. А у них тут маленький бедлам и ворох тёплых запахов.       Хорошо.       Это хорошо захлёстывает, растворяя в эйфории.       Акааши давится воздухом, вдруг поняв одну простую, а оттого очень страшную вещь.       Лондон больше не выглядит выходом.       В пятницу он переодевается раз десять, останавливаясь на обычных, в меру узких джинсах и рубашке непритязательной расцветки. Потом достаёт классический чёрный костюм. Запихивает обратно в шкаф. Всё это и так слишком похоже на сюкацу, * усиливать аналогии с пожизненным рабством явно не стоит.       Смартфон чуть слышно гудит, напоминая про ожидающее такси. Акааши смахивает подарки для многочисленной родни Бокуто в большой бумажный пакет, раздувшийся сразу же до необъятных размеров. На глаза попадается засохший цветок вчерашней гортензии. Тонкий запах пробивается сквозь тяжёлый аромат парфюма, одолженного у Куроо для солидности. Он так и остаётся одинокой кляксой цвета на безжизненной поверхности стола. Невольно вспоминается зимний океан, тяжело подкатывающий к ногам серо-стальными волнами. На контрасте с серым же, только бледным, вымерзшим, песком, он оставлял такое же ощущение нереальности.       Реальность обрывается на пороге старинного особняка, выглядящего среди блестящих колоссов небоскрёбов приземистой коробкой. Его проводят в отдельный кабинет, не спросив имени. Акааши задерживается перед створками, невольно приглаживая волосы. Поправляет часы, одёргивает рукава рубашки, аккуратно ставит ботинки носками на запад. Ощущение собственной неуместности и ущербности не отпускает.       Трудно понравится родителям своего парня, если ты не девушка. Но выбирать не приходится, если он сейчас же не зайдёт, проблем прибавится у всех.       Внутри мутит ещё сильнее. Убранство не кричит роскошью как в модных европейских ресторанах, что обычно выбирают для подобных встреч, но изящностью простых силуэтов и композиций поспорит со знаменитыми киотскими заведениями.       Простор практически пустой комнаты давит.       — Ты не оправдал наших надежд, — Бокуто-сан бросает на склонившегося официанта полный презрения взгляд. Акааши кажется, что это она ему. Он тоже кланяется, всерьёз задумываясь, не оставил ли он подарок для троюродной тётушки из Канто на диване.       — Садись, — ему кивают почти благосклонно. — Далеко, наверное, теперь до стадиона добираться?       Акааши изучал рынок недвижимости всю неделю, даже сходил посоветоваться с Яку, и теперь готов аргументировать и доказывать, но его затыкают небрежным жестом, каким отгоняют назойливое насекомое.       — И здесь ты не справился, — она протягивает журнал самыми кончиками изящных пальцев, обличая в узловатом запястье истинный возраст. Акааши снова кланяется, насколько позволяет обстановка, не смея поднять головы. Провальное интервью он знает наизусть. Вряд ли ответы Бокуто изменились от его присутствия, ведь в них он настоящий, хотя от потасовки в конце, наверное, удалось бы его удержать.       С едва слышным стуком створок врывается свежий воздух. Акааши не успевает раздышаться, как нос забивает тошнотворным запахом перепревшего угря.       Девять перемен блюд омакасе, * чем не пытка?       — Он ещё не сделал тебе предложение? — Бокуто-сан выпрямляется ещё строже, отслеживая каждое движение. Акааши берёт палочки.       — Нет. Не думаю, что он говорил об этом всерьёз.       — Котаро не стал бы таким шутить.       Тут она, конечно, права. Бокуто может отшучиваться на сотни неудобных вопросов, но только не относительно чужих чувств. Для этого он слишком честен и заботлив.       — Мы готовы принять тебя в семью официально, если ты полностью сосредоточишься на заботе о нашем сыне. Ты ведь понимаешь, насколько это ответственно и почетно?       Акааши кивает — ответственности там вообще-то в несколько раз больше, чем почёта, но если Бокуто действительно сделает предложение…       Да, он не откажется.       Не сможет отказаться.       — Ты должен поехать с ним в тот русский город. И прекратить встречаться с Куроо, — она перечисляет, как до этого блюда из меню.       — Мы просто друзья, — Акааши сам не верит в свою наглость. Бокуто-сан на миг прорывается удивлением, но тут же выправляет вежливую маску, продолжая:       — Друг он для Котаро. Нам не важно, чем вы занимаетесь втроём, пока это не выходит наружу, но сомнительных слухов быть не должно. И, конечно же, никаких съёмок.       — Это благотворительные фотосессии для IFAW.*       — Ты посмеешь снова бросить тень на Котаро?       Нет.       Акааши не посмеет.       Но его ответа никто не ждёт.       — Можешь не заниматься домом, — Бокуто-сан слишком увлечена своими планами на сына, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. — Займёшься графиком тренировок, режимом питания, стилем…       Она говорит и говорит, расписывая их совместную жизнь до самой кремации. Акааши слушает, но не слышит, вернее, не хочет слышать. Всё это логично и правильно.       Так принято в цивилизованном обществе.       Так должно быть.       Акааши знает — так будет лучше для всех.       Бокуто с надёжным тылом взлетит много выше.       Куроо, избавившись от обузы, начнёт жить собственной жизнью.       А Акааши?       — … тогда Куроо-кун получит эту работу.       — Что?       Она замолкает на середине фразы, смеривает холодным взглядом, поджимая губы знакомым жестом.       — Прошу прощения, я не расслышал, что там с работой Куроо, — стены внезапно сдвигаются, поглощая свет.       — Он получил предложение по рекомендации нашей семьи, — она улыбается и в этой улыбке весь лёд мира.       За спиной что-то падает, разбиваясь вдребезги. Акааши оглядывается: прутья-прутья-прутья-прутья! Куда не поверни, выхода нет.       Токио — клетка.       Большая, просторная, даже уютная, но клетка, выставленная для забавы гостей на бесконечном банкете.