Питер-Лондон-Сеул

      Токио ослепляет: неоновыми зрачками реклам, росчерками билбордов, дробью зажжённых окон. Свет мегаполиса — волшебный, преображает всех и вся, выдавая действительное за желаемое, но обмануться порой так приятно, что нет сил сопротивляться. Куроо щёлкает камерой направо и налево, совсем как китайский турист. В ракурс вместе с узкими улочками и вывесками попадают спешащие по своим делам люди. В груди теплится что-то странное, щемящее на грани грусти. Только не той беспросветной тоски, что захлёстывала весь год, а светлой и нежной, как бывает, когда после долгой разлуки возвращаешься домой.       Да, Токио — дом.       Сейчас, когда они втроём, это чувствуется особенно остро, и Куроо честно не знает, как снова отпустить их — обоих. Он опять остаётся — здесь, в Токио, один. Только не ждать. Он больше не собирается сидеть сложа руки и ждать, когда прибьёт течением к какому-нибудь берегу, потому что оба берега стремительно расходятся зевом огромной пропасти, в которой пропасть может даже самая чистая моногамно-гетеросексуальная любовь, а на что надеяться их ненормальным, вывернутым наизнанку чувствам?       Но он сможет.       Теперь, когда впервые после выпуска из школы твёрдо стоит на ногах, он сможет: дышать, жить, быть — опорой и взлётной полосой.       Не отпускать — встречать.       Губы сохнут, слипаются вокруг сигареты. Дождь, накрапывающий весь день, становится сильнее, колотя по зелёным листьям уже всерьёз. Куроо останавливается возле кустов гортензии, пытаясь прикурить, но мокрый табак никак не берётся, рассыпаясь из порванной бумажной оболочки.       В кармане жужжит смартфон. Пропущенных три, все от Бокуто.       — Ты где?       Бокуто вздыхает особо жалостливо, обиженно поджатые губы видятся наяву.       — Я дома, — он выдавливает чуть слышно. — А вы где?       Куроо машинально сверяется с часами — 21:37. Акааши должен бы уже вернуться со встречи с родителями Бокуто.       — Я в магазине, — он поворачивается вокруг себя несколько раз, прежде чем замечает вывеску комбини. Привыкнуть к новому району ни один из них успел. — Взять мороженого?       Судя по сопению, Бокуто кивает. Куроо заканчивает с покупками за десять минут, ещё столько же добирается до нужного адреса.       Окна встречают ярким светом, Бокуто — грустной миной с дивана. Он сидит, обхватив колени слишком судорожно для обычной обиды.       — Болит? — Куроо садится на пол, осторожно расправляя травмированную ногу. Бокуто мотает головой, но делает это слишком рьяно, лишь подтверждая догадки.       — Ты ходил к Сугаваре?       — Ходил.       — И что он сказал?       — Что прыгать надо меньше, — в голосе звенит страх. Куроо поднимает голову, одновременно задирая штанину до середины бедра. Бокуто прячет лицо за подушкой, прижимая её так сильно, что можно задохнуться. Акааши бы сейчас успокоил его одним поцелуем, но Куроо не Акааши, он растирает пальцами злополучное колено, стараясь делать это нежно. Мышцы бедра практически не проминаются, уходят под ткань тугими горячими жгутами. Стоит надавить с силой, как нога непроизвольно дёргается. Колено под ладонью дребезжит, босая пятка громко шлёпает об пол. Откуда-то сверху раздаётся глухой вой, Куроо не сразу понимает, что это Бокуто, пока тот не откидывает подушку, которую зажимал зубами, в сторону.       — Терпи! — Куроо наваливается на колено, впиваясь пальцами в дрожащее бедро. Приходится упереться макушкой в чужой живот, чтобы удержаться на месте. Сильный запах потного тела ударяет в нос, видимо, Бокуто не смог даже вымыться толком.       Сколько вообще он сидит тут наедине с болью и страхом?       — Всё пройдёт, сейчас всё пройдёт. Завтра будешь прыгать как резиновый мячик, — Куроо шепчет полную чушь, растирая сведённые мышцы обеими ладонями, пока дрожь не утихает.       — Спасибо, Тецу, — рука Бокуто тяжело падает на голову, вжимая уже не в живот, пах. Куроо ощупывает ногу, ещё горячую и плотную, останавливаясь на всё том же колене.       Когда через полчаса возвращается Акааши, они едят на кухне быстрорастворимую лапшу.       Акааши выглядит как человек, у которого болят все зубы одновременно. Куроо наливает ему кофе из турки, довольствуясь коротким кивком. Очереди телефонных звонков, обрывки болезненных разговоров, нарочитая отчуждённость на людях — всё это наконец сложилось в большую, но понятную проблему. Самыми яростными и назойливыми фанатами Акааши оказались родители Бокуто, и вроде бы можно с облегчением выдохнуть, но не выдыхается.       — Как вы его пьёте? — Бокуто смешно морщит нос, от запаха кофе он обычно чихает, но подсаживается ближе, пялясь впритык, как Акааши осторожно касается губами горячей кружки.       — А у меня ты возьмёшь интервью? — он поворачивается с настолько влюблённым взглядом, что впору его убить.       — Обязательно, — Куроо доливает себе остатки, машинально стряхивая в чашку пепел. Он не заметил, как снова прикурил прямо на кухне. Приходится вымыть чашку, а заодно и всю остальную грязную посуду. Куроо делает это медленно, отскрёбывая нагар со дна ногтями. За спиной слышится шорох одежды, тихий разговор, в который он честно не вслушивается, потом звук поцелуев — звонкий и громкий, он хлещет по щекам, вгоняя в жар.       — Пойдёмте спать, Куроо-сан, — Акааши тычется носом в плечо, проводя ладонью по руке. У Куроо всё валится из этой самой руки.       — Только, Тецу, сними меня в полный рост! И в прыжке! Ладно? — Бокуто лезет под другую руку, радостно сверкая глазищами. Хочется шлёпнуть его по носу губкой с пеной, и Куроо себе не отказывает.       Бокуто смеётся.       Бокуто расспрашивает о студии, графике работы, плане передач ещё долго, не унимаясь и в кровати. В какой-то момент подкатывает очередная волна раздражения. Они стали реже и слабее, словно с новой должностью наросла какая-то шкура или даже броня, сдерживающая гниль ревности и обиды глубоко внутри, но сегодня снова травит злостью, и даже не на Бокуто. Хотя кому, как не ему, стоило бы разглядеть за спокойным лицом Акааши трещину шириной с Ла-Манш. Куроо закусывает губу, бездумно шаря по пижамным штанам, вместо пачки сигарет находит чужие пальцы: обломанный край ногтя больно впивается в ладонь. Он быстро перебирает остальные пальцы, деревянные и безжизненные, все обгрызены до мяса.       Куроо сжимает их в своих. Акааши прислоняется лбом к плечу. Оглушает тишиной. Бокуто больше ничего не спрашивает, возит руками по груди и животу Акааши, прижимаясь сзади.       Протискивает ладонь между его бёдер, целуя в шею.       — Бокуто-сан, пожалуйста, подождите ещё два дня.       Акааши просил обойтись без секса, пока он не закончит с новым проектом. Это было позавчера, а кажется, лет сто назад.       Куроо тоже забыл.       Куроо тоже запустил руку в его штаны, раздвигая ноги для себя.       И тоже откидывается на спину, пряча досаду в фальшивом смешке.       Молчание неприятно давит, вырастая практически осязаемой стеной. Такую можно смять одним пальцем, стоит лишь сделать шаг навстречу. Бокуто делает — громко и честно вздыхает:       — Слушай, Кейджи, а нам теперь перед каждой твоей рекламой этот целибат соблюдать?       — Никто не мешает вам дрочить, — Акааши раздражённо фыркает, заворачиваясь в простыню с головой, но гнетущее ощущение ссоры рассеивается.       Они лежат так довольно долго, дышат вразнобой, притворяясь спящими. Хотя Бокуто как раз не притворяется, иначе уже раз пять встал бы попить или проверить сообщения. Куроо переводит взгляд на потолок, так и оставшийся пустым и чистым, несмотря на ворох фосфоресцирующих наклеек и уверения Бокуто, что будет головокружительно волшебно.       Пожалуй, пары-тройки лучистых звёзд действительно не хватает, хотя, если долго лежать с открытыми глазами, можно разглядеть и контуры мебели, и очертания лиц. Куроо жмурится, пока под веками не расплываются белесые круги. Но и так возбуждение, точащее весь вечер, не слабеет, вынуждая опустить руку вниз — и под трусы.       Просто Акааши слишком близко. Его ладонь темнеет рядом, на подушке, его губы влажно блестят, его запах вытесняет воздух, сбивая дыхание, пульс и мысли. Куроо сжимает гудящий член, проклиная все рекламные компании мира. Толкнуться бы, хоть пару раз, в кулак, чтобы наконец расслабиться и заснуть, но сбоку раздаётся шорох простыней. Он приоткрывает глаза ровно настолько, чтобы увидеть, как Акааши тащит руку Бокуто вверх, целуя пальцы быстро и стыдливо. В сумраке движения выглядят смазанными и определяются скорее на звук, но этот жест ощущается совсем уж личным, интимным, принадлежащим только им двоим.       Куроо неловко, но совсем чуточку и совсем недолго. Акааши вытягивает губы трубочкой.       — Поцелуй меня, — просит неприкрыто, вслух.       Куроо целует. Кто он, в конце концов, такой, чтобы отказать Акааши Кейджи.       Он просыпается ранним утром от ощущения взгляда. Акааши уже не спит, смотрит, не мигая в точку между его, Куроо, глаз. Ладонь Бокуто так и лежит на его губах, припечатанная сверху пальцами Акааши.       — Как всё прошло? — Куроо спрашивает, лишь бы не предложить ему сбежать на край света.       — Неплохо, — Акааши улыбается и отпускает руку Бокуто.       — Что прошло? — тот тут же подскакивает, вглядываясь то в одного, то в другого совсем не сонным взглядом.       — Я встречался вчера с вашей матерью.       — Что ей опять нужно? Надоела уже!       — Бокуто-сан…       — Котаро! — Куроо сам не замечает, как тоже вскакивает. Теперь они стоят друг напротив друга, отражая кривые ухмылки. Безотчётная злость душит и, похоже, тоже обоих.       — Не смей так говорить! — кулак останавливается возле самой груди. Куроо с трудом разжимает его, чтобы дотронуться ладонью, но толчок всё равно выходит грубым и неприятным. — Однажды ты не успеешь извиниться.       Бокуто неожиданно кивает, оседая вниз. Его грудь вздымается очень часто, пальцы неловко перебирают простынь, по шее расползается алое пятно.       — Тецу, — он начинает тихо, не поднимая глаз; Куроо перебивает:       — Я за сигаретами.       На улице он прислоняется к ближайшему столбу, выравнивая дыхание. Серыми клубами подползают тучи, поглощая по-утреннему слабое солнце. Похоже, дождь затянется на весь день, а, может, и неделю. Нужно приготовить пару зонтов и заранее отнести на ту крышу, иначе вместо романтического сюрприза получится маленькое экологическое бедствие с экстренной эвакуацией.       Мысли упорно возвращаются к испуганному взгляду Акааши. Если Бокуто зависнет теперь в апатии, он не простит. В самом деле, быть столько времени щитом, принимая недовольство семьи на себя, прогибаясь и принижаясь, лишь бы не покачнуть уверенность Бокуто, это даже не любовь, это какая-то собачья преданность на грани с боготворением!       Делал бы Акааши так для него, Куроо?       Пальцы сводит, как хочется курить. Куроо раскачивается, чтобы оторваться от опоры, ноги плохо чувствуются, будто чужие. Руки тоже — чужие. И губы, беззвучно перебирающие ругательства, тоже не его; его бы вздёрнулись вверх, обнажая зубы в ухмылке.       По дороге к магазину он набирает номер отца, тут же сбрасывая. Последняя встреча в новый год оставила неприятный осадок, хотя они не ссорились. Следовало бы съездить к нему, вернее к себе, домой, или пересечься где-нибудь в Гиндзе, но он ограничился сухим сообщением, что всё ещё жив.       Куроо, на самом деле, ничем не лучше, ни на йоту не смелее, тоже прячется и тоже за Акааши, вернее за своими вроде как чувствами: неправильными — до сладости прихода; неудобными — до горечи ломки; необходимыми, как чёртов никотин, пропитавший всё нутро насквозь.       Куроо снова набирает номер и выпаливает, едва заслышав сонное дыхание:       — Знаешь, я буду редактором на NHK, — твой непутёвый сын хоть чего-то добился.       Отец молчит, потом сбивчиво отвечает, но кровь так шумит в голове, что Куроо ничего не понимает.       — … мама гордилась бы тобой, — прорезается наконец, и дальше слова сыпятся сами собой, погребая лавиной позабытых ощущений. Куроо рассказывает ему о Сеуле, своём блоге, победах Бокуто и прощается только в лифте, прикусывая язык на имени Акааши.       Ещё рано.       Пока не время.       Но однажды он признается и отец его поймёт.       Тело легкое, так и тянет подпрыгнуть. Он прыгает, сердце тоже прыгает, там, в груди, разгоняя с силой кислород к гудящим мышцам.       Вытащенную еще возле комбини сигарету он засовывает обратно в пачку.       Курить не хочется.       Хочется — целоваться.       Он влетает в квартиру, быстро скидывая одежду и обувь. Идёт на будоражащий запах кофе; Акааши стоит в дверном проёме с кружкой в руке. Куроо заглядывает в комнату, обнимая, будто ненароком, его за талию, и тоже замирает. В спальне бедлам, из смартфона орёт что-то модно-корейское, сам Бокуто в одном лишь белье танцует с феном вместо микрофона, выделывая довольно техничные па. Никакого намёка на боль в колене или плохое настроение, он увлечён настолько, что не видит ничего вокруг.       — Хей, бро, это мои трусы, — Куроо обвиняюще тычет пальцем в ярко-красные хипсы, обтягивающие чужую задницу практически неприлично.       — Разве? — Бокуто недоуменно разглядывает себя в зеркале. — А я думал мои, только неразношенные…       Акааши прыскает в ладонь, становясь в одно мгновение тем самым мальчишкой, что настороженно сверлил взглядом в тренировочном лагере. Бокуто оборачивается совершенно счастливый, только что не взрывается фейерверками.       — И футболка не моя, что ли? — спрашивает неожиданно тихо, почти шёпотом, будто боится спугнуть флёр беззаботной радости.       Акааши кивает, захлёбываясь смехом. Куроо щёлкает камерой, не отдавая себе отчёта, но одной памяти, да даже двух, недостаточно, чтобы запечатлеть этот знаменательный момент.       — Ладно, — он хлопает Бокуто по плечу. — Футболку можешь носить, но трусы верни!       Он поддевает резинку большими пальцами, стаскивая хипсы с бёдер. Бокуто неожиданно упирается, толкаясь локтями. Они возятся ещё долго, подстёгиваемые смехом Акааши, уже хриплым, придушенным. Пальцы путаются, переплетаясь, от этого по всему телу разбегаются тёплые мурашки. Куроо наваливается сзади, хохоча в чужую шею; Бокуто сгибается, задыхаясь то ли смехом, то ли стоном, но так и не отпускает рук, засунутых в трусы чуть ли не по локти. Его пальцы, горячие и шершавые, неуверенно перебирают выступающие косточки и фаланги. У Куроо ладони совсем мокрые, прилипают к чужой коже. Это больше не похоже на их обычную дружескую возню, скорее на неуклюжую прелюдию, хотя ни один из них не возбуждён: скрыть стояк в таком тесном контакте невозможно.       — Вам помочь? — Акааши спрашивает снизу, сидя на корточках; смотрит впритык, почти касаясь расставленных ног Бокуто. Кудри липнут ко лбу, ерошатся на висках и затылке, смягчая обычно серьёзное выражения лица. А может всё дело в смехе, так и звучащим в потемневших глазах, расслабленной линии сомкнутых губ, острых лучиках мимических морщин.       — Так нечестно, — шипит Бокуто, складываясь практически пополам, но послушно выпрямляется на одно лишь небрежное касание. Акааши просто проводит ладонью от колена до края трусов. Потом ныряет выпрямленными пальцами под ткань, сжимая напряжённые мышцы; мажет языком — медленно и с удовольствием, по животу над самой кромкой белья. Бокуто тянет его вверх, укладывая головой на своё плечо. Целует в висок — благоговейно, как величайшую награду в своей жизни, и так же обнимает, зарываясь носом в макушку.       Это должно бы ранить, они снова, как впрочем и всегда, выглядят единым целым, но Куроо больше не чувствует себя лишним и кладёт подбородок на другое плечо друга вполне осознанно. Так Акааши дышит в шею, так Бокуто сопит в ухо, щекоча мокрыми волосами.       Так тепло и спокойно, будто всё, о чём можно мечтать, уже сбылось.       Так кажется ещё минут пять или шесть, пока объятия не разрывает телефонным звонком.       Бокуто приглашают на вечернее шоу, его глазами можно зажигать свечи, а то и звёзды.       — Ох, — Бокуто хватается за живот утром перед матчем, — мне что-то нехорошо.       На побледневшем лице выступает пот. Куроо собирается вытереть его, но Акааши опережает: касается губами лба, зарываясь пальцами во вздыбленную общими усилиями чёлку. Бокуто протяжно выдыхает, обваливаясь на стену. Под прикрытыми веками тяжело вращаются глазные яблоки, ладони неуклюже касаются плеч, спины, пока не останавливаются на заднице Акааши, соблазнительно очерченной натянувшейся тканью тонких брюк.       — Вы просто переволновались, — Акааши тянется на цыпочках, чтобы поймать губами бегущую по виску каплю. Потом проводит кончиком носа по скуле, вцепляясь в волосы уже обеими руками. Бокуто коротко хныкает, сжимая с силой ягодицы. Куроо не может отвести взгляда от его больших мясистых пальцев, побелевших на сгибах.       — Хочу трахнуть тебя, — звучит слишком жёстко и непреклонно для самого больного человека в мире, какого Бокуто старательно изображает.       — Я отсосу вам, Бокуто-сан.       У Акааши сегодня съёмка, та самая, для рекламы белья, они все об этом знают. Хотя после четырёх дней вынужденного воздержания Куроо трудно упрекнуть друга.       — Сначала Тецу, — Бокуто отступает в сторону, упрямо поджимая губы.       Акааши опускается на колени, торопливо расстёгивая молнию. Холодные пальцы ныряют под резинку трусов, ловко освобождая член. Куроо ловит взгляд Бокуто — тяжёлый и напряженный. Он смотрит вниз, на его, Куроо, член, быстро твердеющий в руках Акааши. Когда тот касается кончиком языка оголённой головки, Бокуто нервно сглатывает. Зрачки ширятся, оттесняя радужку тонким ободком, очень ярким, практически светящимся. Прошивает разрядом, до самых пяток, вынуждая опереться на стену. Акааши вбирает головку в рот, сосёт неторопливо, перебирая мягкими губами крайнюю плоть и чувствительную борозду под ней; хочется зафиксировать его голову, чтобы толкнуться глубже.       Бокуто придвигается, нажимая на макушку свой ладонью. Акааши давится, до слёз, мокро блестящих в углах широко раскрытых глаз, но отстраниться ему не дают. Куроо укладывает свою руку поверх чужой, мелко двигая бёдрами. Член елозит по языку, нёбу, тыкается в щёки и дёсны. Но сносит не только от этого: Бокуто смотрит, неотрывно, жадно, чуть наклонив голову, как Акааши старательно вбирает ствол. Под широкими спортивными штанами топорщится стояк. Бокуто чуть покачивается, переминаясь с пяток на носки, но не трогает себя, сжимая с волосами Акааши пальцы Куроо.       Акааши берёт совсем глубоко, старательно расслабляя горло. Язык мягко касается вздутых вен. Бокуто притирается обнаженным членом, тыкая головку в угол рта. Слюна растекается по нему, мешаясь со смазкой, капает вниз, на колени Акааши, подрагивающего плечами. Он выпускает член Куроо со смачным чпоком, окидывает невменяемым взглядом их обоих. Берет в каждую руку по члену, притягивая ближе друг к другу. Теперь головки касаются рта одновременно: одна сочно-красная, блестящая от слюны, вторая багровая, крупная. Он лижет их по-очереди, будто сравнивает вкусы, потом берет член Бокуто до середины, обсасывая с влажными хлюпами, кажущимися оглушительными. Их руки снова сцепляются во взъерошенных волосах, направляя. Бокуто хрипло стонет, приваливаясь плечом. Куроо смотрит, как он трахает Акааши в рот — резко и сильно, и так же толкается в чужую руку. Пот заливает глаза, щиплет порезанную при бритье щёку.       — Открой рот шире, — Бокуто отстраняется, вытаскивая член, шлёпает напоследок головкой по высунутому языку. Акааши запрокидывает голову, острый кадык натужно двигается под натянутой кожей при каждом глотке. Рот — сочный, мокрый, призывно открытый, магнитит взгляд. Куроо обводит головкой его губы, оттягивая за чёлку голову. Входит медленно, пока не упирается в глотку. Яйца распирает болью, отверстие уретры жжёт в преддверие разрядки. Акааши неловко сглатывает, обхватывая член туго; Бокуто дрочит, нетерпеливо толкается в надутую щёку, размазывая смазку по и так влажной коже.       Тугой болезненный комок внизу живота взрывается жаром, растекающимся по мышцам. Перед глазами мутнеет, Куроо успевает вытащить член, прежде чем сперма прорвётся, и кончает на лицо. Вспышка слепящего света сменяется тьмой, он промаргивается, машинально сцеживая остатки спермы на высунутый язык. Акааши заляпан весь: в мелко дрожащих ресницах вязкие капли, щёки, скулы жирно блестят, даже в прядях чёлки белесая масса. Ярко красные губы судорожно двигаются, он дышит рывками, натужно сглатывая.       — Охо-хо, — Бокуто сыто улыбается, стряхивая последние капли на пол. Видимо, они кончили вместе и оба на Акааши. — Правда отпустило.       — Попробуйте теперь проиграть, — хмыкает Акааши, утираясь тылом кисти. Он смотрит на свою руку несколько секунд с довольно серьёзным видом, но вместо ожидаемой отповеди слизывает остатки спермы.       — Чья вкуснее? — Бокуто чмокает его в лоб, поводя ладонью по влажным волосам. Акааши раздражённо поводит плечами, пытаясь подняться. Куроо же трясёт, он нашаривает в кармане сигареты. Суёт одну в рот, пытаясь другой рукой убрать опавший член и застегнуться. Акааши помогает. Он так и стоит на коленях, испачканный их спермой — невозможно податливый и непреклонный одновременно.       — Удачного дня, — он поднимает взгляд — мутный, тёплый, откидываясь на колено Бокуто, перебирающего волосы. Хочется поцеловать его. Даже не так — зацеловать, всего-всего, от макушки до пальцев ног.       — Опоздаете, — Акааши поддевает тенью улыбки. Куроо целует, прямо в солёные губы, стирая подушечками пальцев потёки спермы с щёк. Кажется, Акааши не дышит, царапая пальцами рукав куртки, но это неточно, Бокуто настойчиво дёргает за шкирку, утаскивая за собой.       Они опаздывают: Бокуто на очередную тренировку, Куроо на первую курируемую передачу.       И это ощущение, что ты куда-то или что-то не успел, преследует весь день. Хотя всё вроде бы идёт по плану, расписанному до каждой мелочи и на три варианта погоды, но дрожь внутри не унимается, вынуждая прикуривать одну сигарету за другой.       — Хочешь, это сделаешь ты? — Бокуто протягивает футляр с кольцом. Таким серьёзным Куроо никогда его не видел. Можно списать всё на предстоящий буквально через несколько минут финальный матч, но дело совсем не в волейболе.       — Хочу, — он соглашается, — но это будешь ты.       — Мне легче остаться в тени, — поясняет, пока друг не потерял победный настрой, и засовывает в рот очередную сигарету, надеясь подавиться.       Потому что не легче.       Быть третьим всё ещё тяжело, хотя за пять лет стоило бы привыкнуть.       Накрывает рот большой ладонью. Она горячая, жжёт сильнее, чем сломанная сигарета. Бокуто обнимает сзади, молчит.       У Куроо в животе урчит.       Урчит протяжно и громко, окружающие бросают недовольные взгляды. Куроо оглядывается, привставая со своего места; Акааши опаздывает. Он появляется к концу первого сета, запыхавшийся и мокрый.       — Что-то случилось? — Куроо накидывает на него свою куртку. Тот благодарно кивает и откидывается на спинку сидения. Всматривается в движущиеся внизу фигуры. Тонкий рот стянут так туго, что практически сливается с бледной кожей. Куроо тоже смотрит на поле, Бокуто в ударе, забивает очки подряд; но взгляд стаскивает вбок, на строгий профиль, остро вычерченный тенями, закушенные до чёрных отметин губы, подрагивающие веки, пока не ловит ответный взгляд — лихорадочный, он слишком яркий для постного выражения лица. Акааши быстро отворачивается, прячась за поднятой ладонью.       Взять бы и обнять его.       Здесь и сейчас.       У всех на виду.       Приходится сжать кулаки, засовывая их в карманы джинсов.       Вокруг вскакивают болельщики, оглушительный рёв взбудораженной толпы рвёт уши, и только тогда Куроо понимает, что Бокуто победил.       Они победили.       Победа почему-то горчит.       — Куроо-сан! Мне нужно поговорить с вами.       Акааши останавливается, толпа тут же разделяет их, накатывая взволнованным людским потоком. Приходится поработать локтями, чтобы пробраться обратно, и как следует оглядеться, чтобы найти тёмную кудрявую макушку, почти неразличимую среди сотен похожих. Куроо берёт его за руку, надеясь, что никто этого не заметит. Да и в самом деле кому есть до них дело в такой знаменательный для всей нации момент. Акааши смотрит под ноги, придерживая другой рукой его, Куроо, куртку, так и накинутую на плечи.       — Здесь не место для разговоров, — голос хрипит, мешается с гулом чужих шагов и слов. Под пальцами бешено бьётся пульс, он отдаётся в голове болезненным стуком, будто в череп вколачивают гвозди.       Не так, всё идёт не так, как должно бы, и приятное возбуждение предыдущих дней теряется в нарастающей тревоге, пока не рассасывается липким ощущением фатальной ошибки. Вот только где и в чём он — или они с Бокуто — ошиблись понять не удаётся. Нужный дом в пяти минутах ходьбы от стадиона. Они поднимаются в лифте молча, только рука Акааши кажется ещё более холодной и вялой. Она выскальзывает из ладони, приходится сжимать пальцы сильнее и тянуть за собой.       Акааши останавливается в дверном проёме, вытирает вспотевшие ладони об джинсы. Он сглатывает, обводя крышу неверящим взглядом, и краски медленно возвращаются на его лицо, обнажая вместе с растерянностью восторг. Бокуто был прав, настояв на этом месте. Пусть небо сегодня низкое и вязкое, звёзды тонут в кучерявых тучах, но так даже лучше. Так маленькие огоньки двух десятков свечей мерцают между белых бутонов роз светлячками. Накрытый к ужину стол, шампанское в ведёрке со льдом, вместо музыки гул ветра и далёкий шум оживлённого проспекта — сюрприз однозначно удался.       — Я…       Вверху, прямо над ними, взрывается хлопушка, засыпая блестящим конфетти. Акааши вздрагивает, становясь в одно мгновение равнодушным и отчуждённым.       — Куроо-сан, давайте расстанемся.       — Со мной? — Куроо не понимает, протягивает руку, чтобы убрать прилипшую к щеке блёстку.       — С вами, — Акааши съёживается, словно ожидает удара, а не ласки, но взгляд не отводит. — Обоими.       — Послушай, Кейджи, ладно со мной, но Котаро…       — Я всё объяснил ему в голосовом сообщении. Да он сейчас и не заметит…       — Ты ждал, пока он отыграет все матчи?       — Извините, мне нужно в аэропорт.       — Ты снова собираешься сбежать? Просто сбежать?       — Да. Да. Да! — Банг-банг!       Эти его безжалостные «да» простреливают грудь.       Не вдохнуть.       — С вами у нас ничего и не было.       — Ты трахался со мной потому, что так хотел Бокуто? — осознание подкатывает ощущением тошноты. Это даже не осознание, а будто пелена спадает с того, что ты уже давно знал, но не хотел принимать. Куроо вглядывается в его лицо в поисках опровержения. Акааши даже не мигает.       — Всегда считал вас догадливым.       Он уходит, не оглядываясь. Прямой спиной можно глотки резать.       Куроо садится на крышу, бессмысленно затягиваясь незажженной сигаретой. Внизу слепо вспыхивают огни большого города. Здесь тускло тлеют свечи, стекая стеариновыми слезами на стоптанные лепестки.       Реальность не прощает иллюзий.       Они проиграли. Все.       Топот на лестнице сменяется тяжёлым стуком двери.       Бокуто стоит на том же месте, где несколько минут — или часов? — назад был Акааши. Обводит всё ту же крышу взглядом, только встревоженным.       — Я не понял? Вы меня разыгрываете?       Куроо хотел бы, чтобы это был розыгрыш.       Бокуто даже медаль не снял. И наколенников. Так и стоит, как дурак, с начищенной улыбкой, удивлённо оглядываясь.       — Как ты мог его отпустить? — догадывается, проваливаясь трещиной порванного рта. Он весь проваливается, сдувается как шарик, будто Акааши был его воздухом.       — А кто я такой, чтобы его удержать? — табак разъедает горечью. Куроо выплёвывает сигарету под ноги, растирая ботинком в пыль.       — Любимый?       — Ксо, я убью тебя сейчас! — у Куроо тоже заканчивается воздух — на очередном вдохе. Он долго откашливается, упираясь рукой в ограждение, прежде чем мысли звучат вслух. — Пять! Пять грёбаных лет он трахался со мной, чтобы угодить тебе!       Бокуто смотрит спокойно, совсем не зло, а с какой-то обречённостью, будто предвидел всё это заранее, но до последнего надеялся на иной финал.       — Тецу…       — Заткнись! — кулак врезается в стену, нога соскальзывает с края бордюра. — Пожалуйста, просто заткнись!       Куроо и сам знает, насколько эти грёбанные пять лет были счастливыми.       Он отворачивается от ветра — и потухшего, сгорбленного Бокуто, поджигая вместо сигареты палец.       Не больно.       П е п е л у ж е н е б о л и т.