Питер-Лондон-Сеул

      Куроо просыпается совсем загнанным: тяжело бухает в груди сердце, мокрая насквозь футболка мерзко липнет к лопаткам. Похоже, он говорил во сне и судя по обиженной мордашке малыша — всех их Куроо зовёт теперь одинаково «малыш» и дело не в плохой памяти — это было имя. Можно, конечно, отболтаться, рассказав какую-нибудь слезливую историю о потерянном псе, или хотя бы спросить какое именно имя, но Куроо наплевать. Он равнодушно ерошит выкрашенные в розовый цвет волосы, чтобы прикрыть длинной чёлкой проблеск влаги в глазах, и нарочито громко шлёпает босыми ногами к окну.       Слёзы нелюбимых раздражают.       А Куроо больше никого не любит. Себя — особенно.       Сигарета берётся лишь с третьего раза; внизу хлопает дверцей такси очередной малыш; палец привычно скроллит инстаграм — чужой. Мелькают изящные крыши китайских пагод, ажурные тени разведённых мостов, призрачные огни лондонского глаза. Каждая фотография оживает — воспоминаниями, которые не случились.       Куроо закрывает вкладку, стряхивая пепел в стеклянный стакан с остатками позавчерашнего кофе. Банка арабики зияет пустым дном, карман полинявшей толстовки дырой. На столе содрогается в виброзвонке недобитый айфон.        Куроо сдох бы уже, но у него через шесть часов эфир.       Мечты сбываются: из окна его офиса видно Tokyo Skytree, транслирующую его передачи на всю Японию.*В последнюю их встречу Дайчи, услышав об этом, подавился пивом и вытряс с небывалой настойчивостью обещание подняться вместе на панорамную площадку в ближайшие выходные. В то, что тот, прожив в столице последние три года, всё ещё испытывает благоговение перед телевышками, Куроо не поверил, но согласился.       Никаких планов на выходные, как впрочем и самих выходных, у него всё равно нет.       Новости, интервью, еженедельное воскресное шоу, спортивные обзоры для блога — дни расписаны по часам и минутам, отлучиться в туалет порой некогда. Но ради обеда с Яку приходится прерваться, иначе тот весь мозг вынесет сообщениями и звонками. Куроо наклеивает на папку с последними правками репортажа яркий стикер и спускается практически бегом. Друг ждёт на улице, отчитывая кого-то из команды по телефону. Стакану с кофе в его руке не позавидуешь, как, впрочем, и проштрафившемуся подчинённому.       — Неужели ты любишь кого-то больше меня? — Куроо отпивает прямо из его рук, вытаскивая из кармана полупустую пачку и зажигалку. Огонь гаснет, едва лизнув край сигареты.       — Ты же завязал, — Яку укоризненно качает головой.       — Когда? — Куроо прикуривает ещё раз, пригибаясь в самый шарф. Ветер бьёт в висок моросью; осень подступила незаметно.       — Вчера.       Да, точно, Куроо завязал. Вчера. Только не с курением, но с чем-то он вчера точно завязал.       — И не забудь, в понедельник репетиция свадьбы, — Яку хмурится, листая на ходу ленту твиттера. Почувствовав взгляд из-за плеча, прикрывает экран пальцами. Куроо шумно втягивает стылый воздух пополам с дымом.       Давится:       — Какой свадьбы?       — Я тебе о чём второй месяц талдычу? — Яку оглядывается с чётким желанием убить, вместо подзатыльника тянется вверх, припечатывая ладонью лоб.       — Вроде не горячий, — он бурчит совсем тихо, себе под нос, раздражённо отпихиваясь от объятий, но Куроо сжимает его плечо, разворачивая к призывно мерцающим в двух шагах фонарикам маленькой идзакая.*       Он помнит, правда помнит, о женитьбе друга, просто даты путает. Время потеряло направление и ритм, слившись в череду бесконечно длинных дней и ночей, неотличимых и безвкусных, когда теряешь им счёт, а потом неожиданно обнаруживаешь в ладони всё ту же смятую пачку Seven Stars, с которой припёрся в офис Яку в тот злополучный вечер.       Слова Акааши так и звучат в голове.       Куроо не нужен ему.       Никогда не был нужен.       — Ты чего застрял? — Яку толкает в спину, одновременно продолжая телефонный разговор то ли с клиентом, то ли с начальником, и Куроо заходит первым.       Внутри заведение оказывается ещё меньше: три стола на татами да вытертая тысячами задниц деревянная скамья вдоль покосившейся стойки. Хозяин, одногодка своему заведению, сразу выставляет две кружки пива. Куроо машинально кланяется, отпивает на ходу и усаживается в самый сумрачный угол подальше от словоохотливой официантки, всучившей уже Яку и потрёпанную картонку меню, и купон на скидку, и ворох разноцветных флаеров соседних лавчонок. Они что-то заказывают и о чём-то говорят, но как Куроо ни силится сосредоточиться, понимание происходящего ускользает, словно сам он находится не здесь.       Или не сейчас.       Прикурить бы, но пальцы не двигаются. Нужно найти в груде так и неразобранных вещей перчатки или купить новые, ещё сходить с отцом в колумбарий* и вернуться к утренним пробежкам. Куроо мысленно добавляет к списку неотложных дел ещё с десяток пунктов, изредка кивая Яку, будто слушает его. Тот замолкает, только получив большую порцию лапши, Куроо обводит пальцами рисунок на чашке с рисом.       Есть не хочется.       Он лениво окидывает взглядом тесное, плохо освещённое помещение: плетённые циновки выцвели до белизны, стенки фонариков закоптились и треснули, пламя за ними приобрело причудливую форму. Убогой обстановке под стать и меню, включающее три вида лапши и риса, и хозяин, бармен и шеф-повар в одном лице. Ничего удивительного, что они единственные посетители, большинство предпочитает ультрамодный дизайн и фьюжн-кухню, бизнес-ланчи и Dolby Atmos в каждое ухо.       А здесь тихо и просто, по-домашнему. Ему бы понравилось.       Куроо прикусывает язык, встряхиваясь от липкого оцепенения. Тихий шорох мороси, доносящийся всё это время с улицы, сменяется набатом настоящего ливня. Стекло заливает косыми струями, размазывая городской пейзаж в подобие авангардистских шедевров. Токио всё такой же: яркий, шумный, блистательный — невыносимо родной, но будто бы проносится мимо в запотевшем окне синкансена. Куроо не узнаёт его, и в этом, наверное, его спасение. Потому что как теперь ходить по этим же улицам, пить такой же кофе, видеть то же небо, но одному?       Кончики пальцев, отогреваясь, гудят распирающей кровью, следом возвращается чувствительность, вынуждая оторваться от горячей пиалы с тяханом. Куроо ковыряется несколько минут, вяло шевеля палочками, и складывает их на стол. Он не различает ни рис, ни мясо, всё пресное и одинаково пластмассовое.       — Так что с вами случилось? — Яку сосредоточенно пережёвывает; сквозь сытую поволоку взгляда сквозит беспокойство. Он задаёт этот вопрос снова и снова, с упорством маньяка, втыкающего нож в уже мёртвое тело. Куроо привычно уходит от ответа:       — Жизнь.       Пальцы ломает. Куроо снова укладывает их на бока ещё тёплой посудины, пока Яку просит счёт. В глубине кармана чуть слышно вибрирует смартфон, нужно бы ответить, это, наверняка, с работы.       — Твои псевдофилософские отмазки не решают проблем, — Яку хмыкает над ухом. Он стоит сзади, нависая вытянутой тенью, неожиданно горделивый и сияющий. — Только множат!       Куроо кивает, засовывая кончики пальцев прямо в рис. Ощущение, что под ногтями иголки, становится менее острым.       — Мне нужны обе подписи: и владельца, и поручителя. Договоритесь уже с Бокуто, продаёте квартиру или нет!       — Я позвоню ему вечером.       — Сейчас, — Яку смотрит в упор.       Куроо снова кивает и послушно достаёт смартфон. Набирает первый пришедший на ум номер, моля всех богов, чтобы тот не ответил.       Тот не отвечает.       — Пожалуйста перезвоните позже или оставьте голосовое сообщение, — Куроо прячет в усмешке неурочную радость. — Абонент вне зоны доступа.       Яку насмешливо фыркает, заводя длинную тираду о неадекватности некоторых личностей, но слова кажутся просто звуками, не складываясь в смысл.       Куроо сам вне зоны доступа.       Удалиться из всех социальных сетей, сменить номер телефона, почты, адрес, это практически умереть. Так себе, конечно, тактика, детская, но Куроо даже не стыдно. Жаль, что собственную память нельзя отформатировать как жёсткий диск или виртуальное облако, стерев одним кликом тысячи кадров воспоминаний. От них уже не больно, но крутить на бесконечном повторе один и тот же фильм с паршивым финалом утомительно.       Экран айфона вспыхивает очередью уведомлений. Сообщения Яку как россыпь колючек, пока соберешь их в законченную мысль, всю кожу заживо сдерёшь, а перед количеством и скоростью отправки меркнут даже рекорды Бокуто. Хотя по виртуозности применения смайликов тому нет равных, чего стоит одна лишь шкала степени тоски в комбинации разбитых сердечек и грустных лиц.       Губы трещат, рвутся в углах. Куроо всовывает в рот сигарету, опрокидывая локтем стакан с виски. Щёлкает раз двадцать, но зажигалка не зажигается.       — Позволите? — риторический вопрос гаснет в звоне битого стекла. Конец сигареты быстро сморщивается, темнеет под натиском яркого сильного пламени из серебристой массивной зажигалки. Куроо чуть отстраняется, удерживая взгляд на тлеющем табаке, но всё равно видит чёрные лаковые ногти, длинные пальцы с чёткими контурами сильных сухожилий, уходящих тяжами под отглаженные белые манжеты.       Музыкант, решает Куроо. Из какой-нибудь многообещающе начинающей группы, что оккупируют по вечерам улицы Синдзюку.       — Угостите коктейлем? — незнакомец наклоняется, обдавая приторным ароматом. Он так близко, что подкрашенные глаза кажутся провалами в черепе, сходство усиливается от кукольной белизны кожи.       Куроо в принципе ничего не имеет против косметики на парнях.       Он салютует вновь полным стаканом, подзывая бармена. Сквозь стеклянные грани парень выглядит милым, особенно хорош подвижный рот с пухлыми, соблазнительно блестящими губами.       — «Секс на пляже» для малыша с самой красивой улыбкой в этом баре, — Куроо проводит тылом кисти по щеке, вспыхнувшей в неоновой подсветке глубоким индиго. Подобные дешёвые подкаты работают одинаково на отчаянно жаждущих любви обоих полов, этот парень не оказывается исключением: оживлённо поправляет чёлку, вываливая вместе с именем сотню ненужных фактов о великолепном себе. Манерный тон режет по ушам, зато рот раскрывается шире. Куроо вставил бы в такой разок, кончив на лицо, чтобы тушь и тени растеклись грязными уродливыми пятнами.       Они болтают почти час, за который Куроо выпивает три порции виски, и уходят вместе. Курят тоже вместе, прижимаясь друг к другу, будто бы невзначай. Те самые пальцы, непохожие и чужие, торопливо ныряют под брюки, оглаживая вялый член. Куроо нащупывает в кармане презервативы. Парень тянется на носках, он сильно ниже, наверное, ростом с Яку. Некстати вспоминается, что Куроо так и не ответил другу, а ведь тот даже звонил, раза два, или пять, нужно бы проверить по входящим. Куроо задумывается об этом всерьёз, пропуская момент поцелуя.       Просто что-то мокрое прилипает к губам.       Куроо утирается машинально.       — Извини, — убирает чужую руку из штанов преувеличенно брезгливо. — Ты недостаточно хорош для такой звёздной ночи.       Парень недоуменно смотрит в небо. Звёзд не видно, все засвечены фонарями.       Следующим вечером Яку появляется лично, бесцеремонно вытаскивает из-за компьютера за шкирку.       — Пора ужинать.       Куроо передёргивает плечами. Яку с завидной настойчивостью вынуждает то ужинать, то обедать с собой, словно взял обязательство перед кем-то свыше не дать ему сдохнуть от голода. Потому что да, Куроо не ест один, только пьёт кофе и курит, да и то скорее по привычке. Кофе безвкусен, сигареты больше не горчат, не взводят пульс, не туманят голову, с тем же результатом можно сосать палочку от леденца.       Дело ведь совсем не в никотине.       — Подожди пару минут, я только отдам в монтаж интервью.       Когда он возвращается через полчаса, Яку сидит за его столом, просматривая какие-то бумаги. Он беззвучно шевелит губами, погрузившись в свои мысли настолько, что не замечает ничего вокруг. Между его пальцев мелькает карандаш. Яку то постукивает им об стол, то подносит ко рту, прикусывая деревянную оболочку. Этот жест, по-детски непосредственный, так не вяжется с серьёзным выражением лица и модным, чересчур роскошным галстуком, выбранным явно женской рукой, да и всем образом успешного адвоката, что Куроо прыскает в кулак.       Яку оглядывается, пытаясь понять, где он находится. Губы проминаются в неловкую улыбку, в руках что-то шуршит. Он бросает смятый комок бумаг в урну небрежным жестом профессионала, одновременно сгребая в портфель всё остальное.       У Яку на работе полный аврал, понимает вдруг Куроо.       — Как насчёт рамена? — Куроо вообще-то не голоден, но лапшичная близко и обслуживают там быстро.       — Подойдёт, — соглашается Яку, не отрываясь от экрана смартфона. Он больше не улыбается, выглядит напряжённым. Куроо считает, сколько раз за ужин он обновляет открытую страницу, на втором десятке хмыкает, привлекая внимание.       — Ты ведь не звонил Бокуто ни разу? — Яку растирает виски пальцами, усталый взгляд безразлично скользит мимо. Его порция почти не тронута, что навевает мысли об апокалипсисе.       — С ним что-то случилось? — срывается с языка само собой. Куроо шумно отпивает бульон из чашки.       — Это конфиденциальная информация, — огрызается Яку тоже вяло, на автомате, и замолкает надолго. Уже возле такси удерживает за руку, прикусывая зубами край губы, но так ничего и не говорит, грузно обваливаясь в салон машины.       В офисе Куроо вытряхивает содержимое урны прямо на свой стол. Среди обрывков бумаг, исписанных его, Куроо, рукой и конфетти из разноцветных стикеров, тоже самодельных, попадается скомканная газета. Он быстро перелистывает развороты, пока не выцепляет знакомые имена. Фотографии Акааши и Бокуто отвратительного качества, статья ещё хуже. Общественность пережёвывает их разрыв с особой скрупулёзностью, не брезгуя ни сомнительными догадками, ни откровенной клеветой. Не то, чтобы Куроо всё это касалось, но он бы уволил за такой несвязный алогичный текст.       Куроо вот профессионал, он проверяет результативность Бокуто в последних матчах только потому, что аудитории интересно следить за карьерой олимпийского чемпиона. Немного странно, что он играл лишь в двух матчах из пяти, но зато в обоих блеснул, выбив почти тридцать очков. На быстрой перемотке кажется, что он взлетает над сеткой; по торжествующей улыбке не скажешь, что у него проблемы.       После серии прыжков правое колено запаздывает с выпрямлением ноги.       Куроо просматривает тридцатисекундный эпизод несколько раз, убеждаясь снова и снова — колено не справляется с нагрузкой. Он достаёт смартфон и откидывает его прочь.       Вне зоны доступа спокойно и удобно, а Бокуто давно не ребёнок, справится сам, тем более, что упорно молчит, не объявляясь столько дней.       Как он может объявиться, если Куроо прежний номер вместе с телефоном выкинул?       Нет, не выкинул, он должен быть в рюкзаке, Куроо помнит это так же чётко, как и то, что не видел его очень давно.       Рюкзак находится под ворохом одежды в шкафу. У Акааши такой же. Был. Вряд ли он пользуется им сейчас, Куроо вот свой забыл в той квартире, и если бы не Яку, мужественно взявшийся разгребать проблемы с её продажей, тот давно почивал бы на свалке. Внутри несколько футболок, старенький плеер с перепутанными наушниками, две непочатые пачки Seven Stars и коробок спичек из сеульского бара.       Вся недолгая жизнь уместится в ладони.       Куроо переворачивает рюкзак, вытряхивая мелочь. Звонко раскатываются по полу монетки, следом шлёпается талисман в виде волейбольного мяча, подарок Акааши будущему чемпиону. Его следовало бы сжечь в храме сразу после сезона, а он каким-то образом попал сюда. Наверное, Яку случайно прихватил вместе с другими вещами, ему вообще откуда знать где чьё, если они и сами порой путались.       На красочной картинке Акааши, растерянно одёргивающего слишком широкую для него рубашку, под пальцами, бездумно ощупывающими карманы рюкзака, попадается что-то твёрдое. Смартфон безжизненно темнеет треснутым экраном. Несколько минут, пока он заряжается до возможности включения, кажутся вечностью. Куроо сгрызает за них весь фильтр незажжённой сигареты. Пропущенных несколько сотен, сообщений десятки. Он пробегает их мельком и возвращается обратно, вчитываясь до рези в глазах. Слова медленно проникают в сознание, но смысл доходит, только когда они слетают с губ. Шёпот — сначала безжизненный и равнодушный, становится всё злее, пока в груди не тюкает болью.       «А как же я, Тецу?»       «Позвони мне».       «Я чуть не сломал руку».       «Было больно, но гораздо больнее, что ты не отвечаешь».       «Позвони!!!»       «Ну когда ты уже позвонишь?»       «Кейджи обнимается в инстаграме с каким-то старикашкой. Собираюсь поехать и отодрать его».       «Ремнём».       «А вовсе не тем, чем ты подумал».       «Ты же подумал?»       «Нет, бро, правда, не заставляй меня думать, что я один такой извращенец!»       «Отбой. Это какой-то важный чувак из зелёных».       «Если ты звонил, то имей в виду, что я потерял телефон».       «Скучаю по вам».       «Ты знал, что в семидесяти четырёх странах нас бы арестовали за преступление против жизни?»       «Когда ты уже передумаешь молчать?»       «Бро, ты делаешь мне очень больно».       «Я не могу так».       «Вы оба разбиваете мне сердце».       «Оно воет!»       «Неужели ты не слышишь?»       «Вчера ел сало. Прикинь, это замороженный жир свиней!»       «Позвони».       Последнее сообщение невыносимо короткое и пустое. Ни одного смайлика или стикера, будто это и не Бокуто набирал.       Куроо звонит. Бокуто отвечает сразу, будто ждёт круглосуточно:       — Да?       Куроо невольно ляпает:       — Бро.       — Семьдесят девять дней, — Бокуто звучит зло.       — Что?       — Это одна тысяча восемьсот девяносто шесть часов.       — Ты что считаешь?       — Или сто тринадцать тысяч семьсот шестьдесят минут.       — Послушай, я… — курить хочется — до дрожи в руках.       — О, уже сто тринадцать тысяч семьсот шестьдесят одна!       — Извини, — Куроо нащупывает банку с кофе, высыпает в кружку три ложки, добавляет кипяток из термопота. Размешивает и досыпает из банки наобум.       — Извиню, когда подправлю твою ухмылку, — сквозь ворчливые ноты прорывается радость.       — Правда извини, что оставил тебя одного… — Куроо делает большой глоток.       Горло обжигает горечью, глаза — слезами. Он выплёвывает жидкость, расфыркивая тёмные капли далеко вокруг. Рубашка теперь безнадёжно испорчена, во рту всё горит и с каждым комком слюны пожар проваливается ниже, превращаясь в хриплый клёкот.       В динамике слышится смех Бокуто. Заразительный и неудержимый, он проникает внутрь, щекоча между рёбрами и за грудиной, прорываясь мучительно вязким кашлем. Куроо прислоняется лбом к холодильнику, цедя короткими глотками воздух, ставший ядрённее двойного эспрессо.       — Давай заберём его, — доносится глухо, будто Бокуто говорит из какого-нибудь колодца.       — У кого? — Куроо достаёт из пачки сигарету. Перспектива услышать ещё раз, что он не нужен, подкатывает тошнотой.       — У себя.       Взгляд возвращается к фотографии на последней странице. Акааши прикрывается ладонью, явно не собираясь раздавать папарацци улыбки и автографы. На безымянном пальце блик от вспышки, угол бледных губ болезненно острый.       Живот сводит долгим мучительным спазмом, в горле снова разгорается жажда. Куроо затягивается глубоко и задерживает дыхание, пока в глазах не темнеет. В голове приятно пустеет, следом по телу расходится горячая волна. Он прихватывает сигарету резче, вдыхая теперь жадно и быстро, чтобы унять голодную дрожь.       — Как насчёт понедельника? — спрашивает через чёртову тьму минут, прикуривая вторую.       — В Хитроу? — уточняет Бокуто.       Куроо машинально кивает, обводя подрагивающим пальцем смазанный контур лица Акааши.       Они просто убедятся, что он там счастлив.       Что его и без них любят.