Alea jacta est (Жребий брошен)

      POV Лариса Егорова.       От этого можно сойти с ума! Я, которая так тяжело, так трудно сходилась с людьми, со всеми, без исключения (я ведь даже Геннадия до последнего дня его жизни называла по имени-отчеству), с того самого момента, как Катя сказала мне «мама», вдруг открылась и потянулась им на встречу. Андрюшу я сразу же приняла, как второго сына, Роман в какие-то считанные дни стал мне родным и любимым, а вот теперь я… Я! Буквально сразу, с первой секунды знакомства назвала Сергея Валентиновича папой. И мне было невероятно просто это сделать, просто и очень естественно.       — Присаживайтесь, Лариса, — Малахов показал мне на кресло, приставленное к дивану, на котором уже сидели взявшиеся за руки родители.       — Спасибо.       — Насколько я знаю, вам есть что рассказать про офицерскую честь.       — Я бы сказала про честь одного, отдельно взятого офицера. Папа, — обратилась я к отцу, — пожалуйста, дайте мне слово, что вы больше пальцем не прикоснетесь к «этому», — кивок в сторону второго дивана, — иначе я ничего не стану рассказывать. Мы только-только нашли вас, а сейчас вы его придушите и вместо праздника придется ехать в КПЗ.       — А есть за что придушить? — как-то весь подобрался папа, как будто готовился к прыжку.       — Знаете, я сама однажды чуть не взяла грех на душу, шла за ним с ножом.       — Вот! — заорал «этот». — Вот кто ваши герои. Убийцы!       — А сейчас я так счастлива, — продолжала я, словно и не слыша, что крикнул «этот», — так рада, что не измарала рук об это дерьмо. Смерть для него слишком легкая расплата за все его грехи. Я хочу чтобы «он» жил долго-долго, жил и помнил этот свой позор. Папа, пожалуйста, держите себя в руках.       — Обещаю, Лариса, что я постараюсь. Даю слово, — тут он хитро улыбнулся. — Особенно если ты, дочка, постараешься говорить мне «ты», а не «вы».       Я в нескольких предложениях рассказала о своем детстве и ранней юности, когда бытие мое больше было похоже на тюремное заключение, с оскорблениями, унижениями, побоями и карцером, чем на обычную жизнь обычного ребенка и подростка. Когда страх за себя и маму напрочь лишал меня достоинства и воли.       — В шестнадцать лет я полюбила, — продолжила я рассказ. — Полюбила очень достойного, очень порядочного парня.       — Лариса, вы помните имя парня, которого полюбили? — спросил ведущий.       — А вы могли бы забыть имя доброты, щедрости, заботы? Вы могли бы забыть имя человека подарившего вам счастье? Имя второго родителя вашего ребенка вы могли бы забыть? — риторически спросила я в ответ. — Его звали Дмит­рий Бо­гаты­рев, ум­ни­ца, кра­савец, эру­дит. Гор­дость и на­деж­да советской сбор­ной по шахматам.       — Итак, вы полюбили. И, как я понимаю, взаимно. Что же было дальше?       — А дальше ничего не было.       — Он вас бросил?       — Нет! Дима не мог бы бросить меня и дочку. Он любил меня, по-настоящему любил и очень хотел ребенка, хотя и сам был тогда ребенком, ему только-только стукнуло восемнадцать лет.       — Так что же произошло?       — «Он», — я кивнула головой в направлении «этого», — его убил.       — Что ты врешь, сучка?       — Сереженька! На надо, Сереженька. Я тебя умоляю. — мама схватила вскочившего папу за руку.       И он растаял. Просто на глазах! Поплыл, как масло на раскаленной сковородке, с умилением глядя в мамины голубые глаза. Это было так трогательно, что я, несмотря на всю драматичность момента, невольно улыбнулась.       — Не буду, Леночка. Прошу прощения, что прервал рассказ Ларочки.       — Папа, а у тебя жена есть? — ни к селу, ни к городу спонтанно спросила я.       — Была… И не одна, и даже не три. Полгода назад развелся с предпоследней.       — Как это, с предпоследней? — осторожно спросила мама.       — Так последней еще не было, той, с которой хотелось бы прожить остаток лет.       Мама смутилась совсем как девочка и с надеждой посмотрела папе в глаза. Не знаю, что она там прочла, может обещание провести остаток дней с ней, может, желание вместе растить правнуков… Не знаю, но краска залила ее всегда бледные щеки, а глаза заискрились.       — Я смотрю у вас тут передача не «Пусть говорят», а какая-то «В гостях у свахи», — нервно хмыкнул с дивана «этот».       — А вы считаете, что ваша жена, над которой вы всю жизнь измывались и даже били ее, не заслужила на старости лет если не счастья, то хотя бы покоя? — спросил у «этого»… охранник.       — Господа. Время, к сожалению, летит неумолимо. Давайте вернемся к Дмитрию. Лариса, что вы имели ввиду, когда сказали, что Валерий Сергеевич убил отца вашей дочери? Вы же это в переносном смысле, правда?       — Если вы имеете ввиду, что «он» своими руками нажал на курок, то этого не было. Но, все-таки, он убийца.       И я рассказала, как арестовали Димочку. Ни за что. И как выпустили. И как «он» организовал через своего брата-военкома Димину отправку в Афганистан, хотя прекрасно знал, что у того есть бронь от срочной службы, выданная Спроткомитетом СССР.       — Так у них это семейная офицерская честь? И один брат, и второй те еще офицеры. Может вы и имя второго назовете? Страна должна знать своих «героев».       — Вячеслав Сергеевич Пушкарев. — ни секунды не колеблясь, сказала я. — И хоть я уверена, что «этот» наплел ему с три короба, чтобы подбить на преступление, я все равно вину с дяди Славы снять не могу.       — А вот мы сейчас и послушаем, как Валерий Сергеевич добивался своей цели. Встречайте, Вячеслав Сергеевич Пушкарев.       — Ах ты гад! — с ходу бросился к «этому» дядя Слава. — Ты мне чего насочинял, паскудник? Чего напридумывал, а?       — А вы лучше нам расскажите, что вам наговорил ваш брат.       — Не, ну, а я, главное, никак не могу в толк взять. Ларка, значит, прибёгла к нам, про этого Диму все спрашивает? А когда ее есть позвал, так крикнула, что с каннибалами не сидит за одним столом и побёгла. А я и понять не могу ничего, а мне жёнка потом всю холку взмылила, что родную племяшку голодной выпустил. А оно, видишь, как. Вот паскудник. Был бы жив отец, он бы его сам сейчас к стенке поставил. Валерка ж мне сказал, что парень этот Лару снасильничал, а в другой раз сказал, что сильно побил. Я его спрашиваю: так побил или снасильничал? Ну, а он говорит, что и побил, и снасильничал, что Лара жить не хочет, руки на себя может наложить. Я ему говорю, что в милицию надо идти, а он мне, что у этого Димы отец большой человек и милиция дело замяла, еще ежели жаловаться дальше, так только Ларочку опозоришь, еще ее и виновной сделают. Вы же ж Андрей знаете, что это за времена были. Если отец большой человек, так сынка и не накажешь. Вот я сделал то, что меня Валерка просил, потому как насильник должён быть наказан, а тем более, что избил девчонку. А вы бы что сделали, если б вашу племяшку так?       — Почему же вы ничего не проверили? Не поговорили с Ларисой?       — Так Валерка же мне сказал, что она в дурке лечится опосля всего. Он же ж мне еще год назад говорил, что Лара в дурке, что ее так и не сподобились вылечить. И тогда, когда она к нам прибегала, я позвонил Валерке, он мне и тогда сказал, что врачи не доглядели и она сбежала, а теперь ее ловят. Что она несет бред. — и вдруг как взревел. — Ах, гад! Это ж он меня так запутывал, чтоб, значит, я Ларочке не поверил, если она мне всю правду расскажет!       — А как у вас сложились отношения с Ларисиной дочкой? — спросил Малахов.       — С какой дочкой?       — С Катериной.       — Не было у Лары никак… — он замер на полуслове. — Еб твою мать! Это что? Катюха дочка Лары? Валерка! Ты мне сейчас скажи! Ты что, козел безрогий, сам Ларку… Ой! А потом, чтобы прикрыть свой блу… Ой! Я ж тебя, паскуда, сам пристрелю.       — Дядя Слава, — прервала я поток его подозрений. — Вы что, не слышали, что я тут рассказывала?       — Нет! А что?       — Катенька наша с Димой дочка. «Он» ее отнял. Слава Богу, не дал детей «этому» подонку!       — Фу, слава Богу! А то я уж подумал… Как отнял? — и тут до него, видно, дошло. — Тьфу ты, Господи, как был с детства суховеем, так и вырос сухостоем. Слава Богу, родители не дожили до этого дня!       — Вячеслав Сергеевич, как не суди, как не ряди, а Катя осталась сиротой с вашей помощью.       — Это да. Я вины с себя не снимаю. И как Катюхе в глаза посмотреть даже не представляю. Мне и Ларе в глаза смотреть стыдно.       — Тогда попробуйте посмотреть в глаза… — Малахов сделал паузу. — Встречайте, Ма­рия Его­ров­на Богатырева.       У меня зашлось сердце. Иногда я издалека видела эту, сломленную жизнью женщину, маленькую, сухонькую, которая совсем не была похожа, на ту красавицу, фотографию которой показывал мне Димочка, так ее искорежила смерть единственного сына.       В студию, шаркая ногами, вошла сгорбленная старуха, а ведь ей и было-то всего лет шестьдесят с небольшим хвостиком. Она очень внимательно стала осматриваться. Наконец, взгляд ее нашел «этого» и она пошла прямо к нему. Удивительное дело, но с каждым шагом плечи этой мужественной женщины распрямлялись, спина выравнивалась.       — Уберите ее от меня, — дико завизжал «этот», но охранники даже не пошевелились.       А Ма­рия Его­ров­на все тверже шла вперед, даже шарканья больше не слышно было. Неумолимо и неотвратимо, как сама расплата. Подошла, оглядела «его» с головы до пят. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, даже глаза не моргнули ни разу, а потом, как снайпер, стреляющий из винтовки с прицелом, буднично плюнула ему прямо в глаз. И дальше уже не видела, как «он» дернулся, как злобой полыхнули его глаза и он попытался вскочить. Ничего не видела, потому что сразу после плевка, отвернулась и пошла к одному из диванов, с каждым шагом все больше сгорбливаясь, шаркая и беспрестанно бормоча: «Спи спокойно, сыночек. Я передала от тебя привет».       — Здравствуйте, Ма­рия Его­ров­на, присаживайтесь. Что вы можете нам рассказать о своем сыне?       — Здравствовать и вам, Андрюша. Низкий вам поклон, за то, что смогла я этому подонку передать от Димочки привет. Один мизинец моего сына всего за восемнадцать лет жизни сделал больше, чем этот мерзавец за всю жизнь. Он все, что после себя оставит — это Димочкин плевок.       — Вы что-то хотите сказать военкому, отправившему Дмитрия в Афганистан?       — Ничего. Не Диму, так кого-нибудь другого все равно бы отправили. Он мстил за племянницу. Бог ему судья.       — А вы его простили?       — Я нет! Я мать. Но я не Бог. Я и сама не без греха. Вон Лару-то я оттолкнула, ничего не зная. А могла бы и девочке помочь, и внучку, Димочкину кровиночку у мерзавца отнять и вместе с Ларисой растить. И простит ли меня Лариса, я не знаю. Так что не мне людей судить...