Alea jacta est (Жребий брошен)

      POV Ирина Петровна.       Бляха-муха! Ну, конечно, кому еще можно было поручить писать эту главу? Только мне! Как это пели? «А вместо сердца пламенный мотор»? Почему-то все думают, что это про меня. Зорькина же не умеет чувствовать, переживать, тем более сопереживать, она робот. Биоробот-врач. Это диагноз, это судьба. Хотя, с другой стороны все логично и понятно — сядь писать эту главу Катька, получились бы одни размытые листы…       А что, это интересно. Очень интересно. Как бы эту главу писали другие…       Жданов бы, наверное писал так: Катенька! Бедная моя девочка… Лариса вспоминала, а Катенька… Потом сказала Елена, а Катенька… Боже мой! Бедная моя Катенька…       А Ларка бы написала: «Этот» смотрел зверем, но ничего уже поделать не мог, был в дерьме с головы до пят… Мама сказала, а «этот»… Ничего, отольются «этому», все наши слезы…       Роман бы, конечно написал: И только Лара держала себя в руках, не билась в истерике, не плакала и не кричала. Потому что это необыкновенная женщина. И такая красивая, что никто от нее взгляда отвести не мог. А я сидел на трибуне среди гостей и радовался, что это моя женщина…       Единственный, кто мог бы быть объективным и беспристрастным рассказчиком, так это мой Колька. Мог бы, если бы все происходило до встречи с Викой. Сейчас и он писал бы о том, как переживала Викуся, и какая она добрая, и какая замечательная мать, и как ей нельзя расстраиваться, потому что она… Ну, да, одного Юрика им показалось мало. Моя невестка стала моей пациенткой. Думаю, потому они и расписались так скоропостижно.       — Я хочу пригласить в эту студию еще одного человека, прежде, чем мы начнем говорить о самых трагических событиях в жизни Ларисы, — начал после перерыва на очередную рекламу Малахов. — Именно эти события в полной мере дадут нам увидеть, что же такое офицерская честь и что стоит слово офицера, когда его дает Валерий Сергеевич. Встречайте, Ирина Петровна Зорькина. — я вошла в студию, села на диван. — Ирина Петровна, кем вы являетесь для наших героев.       — Это смотря для кого. Если для товарища капитана, но врагом, если для Лары, то единственной подругой, ну, а если для Елены Александровны, то соседкой.       — Вам есть, что добавить к уже сказанному?       — Есть. Я тогда с работы шла, с вечерней смены. Смотрю девчонка в подъезде стоит и горько плачет. Я подошла, расспросила, услышала, что девочке некуда идти, что отец жестоко ее избил, и забрала ее к себе. Думала, что девочка несколько преувеличивает ситуацию, напою ее чаем, расспрошу и постараюсь помочь. Но когда Лариса отказалась присесть из-за невыносимой боли в ягодицах, я осмотрела ее и поняла, что она не преувеличивает, она преуменьшает масштаб своей трагедии. Я не знаю чем бил ее этот фашист, скорее всего розгами, вымоченными в соленой воде, потому что-то кровавое вздувшееся месиво, которое я увидела вместо попы девочки могли оставить только они. Я врач, и я конечно же, оказала медицинскую помощь, но я настаивала на том, чтобы написать заявление в милицию. Лариса отказалась наотрез. Не верила она в помощь нашей доблестной и правильно не верила, когда ее спустя время задержали на вокзале, она рассказала та­кой же сво­лочи в по­гонах, что отец ее бьет смертным боем, он заявил, что ма­ло бьет, раз она ша­та­ется по вокзалам, как ша­лава.       — Сколько лет вам тогда было? — спросил Малахов у Лары.       — Шестнадцать.       — Ужас! И что было дальше?       — А дальше мы с Ларисой пересекались лишь изредка, по-соседски, он ведь ее держал, как в тюрьме, просто так из дома не отпускал. А спустя недолгое время Ларка прибежала ко мне с воем. Она беременна, Валерий отволок ее к гинекологу, заплатил, и теперь, мол, ее правдами и неправдами заставят делать аборт. И ведь действительно могли если не заставить, то обмануть. Этой суке продажной в белом халате ничего не стоило на очередном осмотре ввести девчонке снотворное и абортировать. Я пошла вместе с ней к ней домой, сказала, что я гинеколог, что у меня лежит заявление Ларисы об отказе от аборта. И если с ребенком хоть что-нибудь случится, то ее заявление, вместе со снятыми побоями в марте месяце лягут на стол прокурора. Припугнула, соврав, что у меня огромные связи, хотя какие у меня могли быть связи, я же еще была совсем молодым врачом.       — Но он поверил и испугался?       — Да! Такие, как он, храбры лишь с женщинами да детьми, когда им дают мало-мальских отпор, они накладывают полные штаны. Тем более, что к тому времени у меня был чудесный компромат на это дерьмо, я его еще после побоев Ларисы накопала, и ему на него намекнула.       — Вот как? Не расскажете? Нам всем было бы интересно.       — Нет, пока придержу. Посмотрим, как он вести себя будет.       — Лариса, — сразу потеряв ко мне интерес, Малахов обернулся к подруге. — Тогда, может, вы расскажете нам, что с вами происходило дальше.       — А дальше он убил отца моей девочки, а меня продолжал изощренно пытать…       — Погодите, что значит — пытать?       — А как, кроме пыток можно назвать камеру-одиночку с надзором двадцать четыре часа в сутки? Как можно назвать битье мокрым полотенцем по пяткам и ногам? А ссылку в Рязань к такому же тюремному надзирателю, как он сам? Это не пытки? И все же, главная, самая изощренная, самая нечеловеческая пытка была впереди, когда «этот» пришел ко мне, измученной тремя сутками родов, да и всей беременностью, в послеродовую палату и приказалл мне на­писать от­каз от ре­бен­ка в его и мамину поль­зу. Я толь­ко рас­сме­ялась ему в ли­цо. Тог­да он нак­ло­нил­ся и злоб­но так про­шипел:       — На­пишешь от­каз, я за­беру за­яв­ле­ние на это­го тво­его, его от­пустят. Не на­пишешь — твой пой­дет в тюрь­му, а там са­ма зна­ешь, что де­ла­ют с на­силь­ни­ками. И до­мой мо­жешь не воз­вра­щать­ся, жи­ви, как хо­чешь. Жри, что хо­чешь, чем хо­чешь, тем доч­ку и кор­ми.       — Зна­чит, доч­ка?! — обрадовалась я. — Ты не мо­жешь не пус­тить ме­ня в дом, я там про­писа­на.       — Пра­виль­но, про­писа­на, толь­ко кор­мить я те­бя не обя­зан. Взрос­лая, что­бы ро­жать, зна­чит взрос­лая, что­бы по­забо­тить­ся о пи­тании. Я те­бе та­кую жизнь ус­трою, что са­ма сбе­жишь, толь­ко тог­да уж я твою доч­ку не при­му, в дет­дом сдам. Де­сять ми­нут даю те­бе на раз­мышле­ние. По­том мы с ма­терью у­ез­жа­ем…       Я ре­шила пой­ти на сдел­ку с дь­яво­лом, а по­том, ког­да мы бу­дем вмес­те с Ди­мой, мож­но бы­ло бы и поп­ро­бовать дь­яво­ла по­бедить. «Он» за­шел ров­но че­рез де­сять ми­нут, и спросил, что я решила. Я сказала, что вначале хочу поговорить с мамой. И он ответил, что ес­ли я ре­шу по уму, как ему нуж­но, то ма­ма зай­дет ко мне поп­ро­щать­ся. Тогда я сказала:       — Дай мне сло­во офи­цера, что ты за­берешь за­яв­ле­ние и Ди­му вы­пус­тят.       — Даю слово офицера! — сказал мне этот «офицер», хотя он уже знал, что на Диму пришла похоронка.       — Дай мне сло­во офи­цера, что на­зове­те де­воч­ку Да­шень­кой и ни­ког­да не бу­дете ее оби­жать?       — Даю. И те­бя ник­то оби­жать не бу­дет, а потом твой Ди­ма за то­бой при­едет. И кор­мить те­бя бу­дут, — он стал выходить из палаты.       — А ма­ма? — зак­ри­чала я вслед.       — Как под­пи­шешь все, так ма­ма и при­дет.       Я все под­пи­сала, не гля­дя, что под­пи­сываю, но ма­ма так и не приш­ла. И это бы­ла са­мая не­вин­ная ложь мер­завца, дваж­ды дав­ше­го мне сло­во офи­цера, и дваж­ды сол­гавше­го.       — Что? Как это? Ларочка, это правда? Ааааааааа!       Это был самый драматический момент за всю передачу. Елена Александровна вскочила с места и с диким криком: «А-а-а-а-а-а-а-а», бросилась к бывшему мужу. Все произошло так неожиданно и стремительно, что даже охранники вмешаться не успели.       — Чтоб ты сдох, подонок, мразь, гадина, — кричала тетя Лена и, захлебываясь слезами, мертвой хваткой вцепилась в горло дяди Валеры.       Малахов объявил рекламную паузу, во время которой стража сумела расцепить руки Елены Санны, я успела уколоть ей коктейль от подскочившего давления с успокоительными добавками.       — Я подам на тебя в суд за попытку убийства, — прохрипел дядя Валера. — Мне нужна будет запись передачи.       — Простите, но этот момент мы как раз и не записали, — с сарказмом сказал Малахов. — Была рекламная пауза.       Когда ведущий сумел продолжить запись программы, тетя Лена уже сидела на своем диванчике, но все еще дрожала, как осиновый лист.       — Елена Александровна, что произошло? Отчего у вас такая реакция на то что вам и так было известно?       — Да нет же! Ничего мне известно не было. В один из дней этот упырь сказал, что позвонили из санатория, где была дочка, что Дима погиб в Афганистане, а Ларочка собирается сдать ребенка в детдом, что она не хочет портить себе жизнь. Я не знала, что он отправил Ларису в Рязань к своему собутыльнику. Я думала, что она в санатории, он так сказал. Я сама ему сказала, что не могу допустить, чтобы ребенка Ларисы забрали в детдом. В ногах у него валялась, молила забрать младенца. Он милостиво согласился и я готова была молиться на него, как на икону. Ларочка! Прости! Доченька, не было меня в Рязани, не знала я ничего. Я бы его тогда еще отравила. Господи! Сколько раз я хотела сделать это! Девочка моя, прости!       — Мам, успокойся. Я так и подумала, что все «он» врет.       Потом Лара рассказала про похищение Катюши и тюрьму, оказалось, что и о заключении дочери Елена Александровна ничего не знала.       Надо же, они же жили в одном доме после того, как тетя Лена ушла от этого. А о прошлом не говорили. Видно и одна и вторая боялись даже затронуть прошлое.       Затем вышла Катя, но там все было предельно ясно. Единственный тяжелый момент был, когда показали ее фото с синяками, и Катя буднично рассказала, как этот ее избил и хотел отправить в дурдом. И эта будничность была страшнее любой истерики.       — Валерий Сергеевич, — обратился Малахов к упырю. — я обещал, что дам вам возможность изложить свою версию событий? Перед тем, как в студии появятся последний гость, я могу дать вам возможность высказаться. Вам есть, что сказать?       — Есть! Ленка мне ноги должна мыть и воду пить, что я ее брюхатую замуж взял, блуд ее прикрыл, мужней женой сделал. А эту шалаву, — он кивнул в сторону Ларки, — я растил, как родную дочь, уберечь от блуда старался. Да она вся в мать пошла. Вот вы меня тут судите. Меня! А за что? За то, что я воспитывал ее быть скромной, порядочной, чтоб муж ее спасибо сказал, что она себя для него сберегла, и любил бы ее и уважал потом всю жизнь. За это вы меня судите, да? За это? Или за то, что я кормил ее? Вот они у вас хорошие, так? А я исчадие ада, правильно? А вы подумали, каково было мне всю жизнь жить рядом с бабой, которая в девках понесла от другого? В койку с ней ложиться и знать, что она потаск…       — Заткнись, ублюдок, — в один прыжок Сергей Валентинович подлетел к «этому». И выражение его лица было таким, что всей студии стало ясно — не останови его охранник, капитану в отставке пришел бы пиздец. Да такой, что только в черном мешке, да ногами вперед он покинул бы студию. — Да пусти ты меня, — вырывался артист из цепких объятий детины-стража.       — Что не нравится? — тявкнул, чувствуя себя в безопасности, «этот», — да ты не переживай, не много ты потерял, я за тебя всю жизнь с Ленкой мучился. Она же бревно бревном в койке.       Ах, тварь! А ведь я хотела промолчать, оставить в тени последнюю тайну упыря, только теперь я молчать не буду. Он решил, что имеет право топтаться по людям? Ну, нет! Посмотрим, как ему самому понравится, когда я живьем с него шкуру спущу.       А Сергей Валентинович вдруг успокоился, лицо его разгладилось, и губы растянулись в загадочной улыбке.       — Бревно, говоришь? Ну, это только с папой Карло Леночка могла быть бревном. За всю мою бурную жизнь не было у меня женщины более страстной и более нежной, чем она. Видно, знатным ты был импотентом, если даже ее не умел зажечь.       — И вы-таки правы, Сергей Валентинович, — сказала я. Блядь, после всего, что я тут услышала, я больше не собиралась хранить его секрет. — Ну, что, дядя Валера, расскажем миру, отчего это с нами такая беда приключилась? Отчего мы и детей иметь не можем, и, почему как мужчина, мы не состоялись. Расскажем?       — Ирка! Ты не имеешь права, это… это… нарушение врачебной тайны!       — Ничего подобного. Я вас от сифилиса не лечила. Я вас вообще не лечила. Вы в своем уме? Я гинеколог! Как я могла вас лечить?       — От сифилиса? — у Малахова загорелся глаз. Еще бы, я ему такую гранату в студию принесла, с уже выдернутой чекой.       — Так точно, от сифилиса, вы не ослышались. Этот герой по молодости с проститутками развлекался, вот и подхватил бледную трепонему, а уж потом придумал себе эпидемический паротит, которым он переболел в детстве.       — Что? — спросил Малахов.       — Придумал, что свинкой переболел. Тетя Лена, да вы не бледнейте, он задолго до вашей женитьбы вылечился, только вот детей уже не мог иметь, да как мужик говном стал во всех смыслах.       — Да, удивили вы нас, Ирина Петровна, — задумчиво сказал ведущий. Сделал паузу. — Я приглашаю в студию последнего нашего гостя. Генерал-майор Свиридов Евгений Семенович.       Генерал вошел в студию.       — Пушкарев, — рявкнул он. — Встать! — Валерий Сергеевич вскочил. Свиридов подошел к нему поближе и резко в два движения сорвал с него погоны. — За недостойное поведение, порочащее честь офицера, я разжаловал вас в рядовые. — Евгений Семенович повернулся к публике. — Я понимаю, что действия мои незаконны. Но я обещаю перед всеми, если хоть какая-то мало-мальски реальная возможность будет, я сделаю так, что в его отставных документах будет запись, что армию он покинул рядовым…