Alea jacta est (Жребий брошен)

      POV Катя Жданова.       Маму было жалко так, что сердце разрывалось на кусочки. Какой ужас ей пришлось пережить, еще хуже, чем мне. А вот известие о том, что у меня есть брат, очень обрадовало. Надеюсь, что мама нас познакомит.       Черт возьми, Катька, а ведь жизнь-то налаживается. Налаживается несмотря ни на что! Меньше двух недель назад я себя чувствовала никому не нужной неудачницей, заточенной на веки вечные в тюрьму. А сегодня у меня есть любимый муж, свобода, должность, мама, которой я нужна, брат! А все остальное мы с мамой переживем. Обязательно переживем. И пусть она мне все подробно расскажет. Подробно-подробно, как я Андрею. И я ей все о себе расскажу. Тогда нам точно проще будет пережить прошлое вместе.       — Так как те­бе даль­ше рас­ска­зывать, с под­робнос­тя­ми или толь­ко су­хие фак­ты?       — Ты рас­ска­зывай, как ты хо­чешь, ма­моч­ка, но мне бы хотелось все о тебе знать в малейших подробностях.       — Хорошо, Катенька.       За побег меня посадили под замок. Знаешь, даже в колонии режим содержания был менее строгим. Там, по крайней мере, я не была в одиночной камере, как дома. И шахматами я там заниматься могла, и в художественной самодеятельности участвовала. Там со мной говорили. Дома же меня заперли в комнате один на один с собой, разрешив при себе иметь только учебники, даже книги все убрали. Никакого телевизора, никакого общения. Ни с кем! Но предварительно, сразу после моего возвращения, меня отвели к гинекологу, чтобы убедиться, что я все еще девушка. Это было так унизи…       — Как? И тебя тоже?       — Что значит и тебя? Катенька, тебя тоже заставили пройти осмотр?       — Да, правда мне было восемнадцать. Папе показалось подозрительным, что я стала много есть, он решил, что я беременна, вот меня и потащили к врачу.       — Тварь! Боже мой, какая тварь! Я же его предупреждала. Значит, он не поверил… Ну, хорошо, я устрою ему веселую жизнь. Мразь! — маму начало трясти.       — Мама, не надо. Бог ему судья.       — Я ему судья, доченька. Я!       — Извини, Катя, — вмешался Андрюша, — но я тоже считаю, что Валерий Сергеевич заслужил веселую жизнь. Только, я надеюсь, все будет без криминала.       — Вы дальше послушайте, а потом уж, Катя, решай сама, чего достоин этот садист.       К счастью ли, к беде ли, не знаю… С одной стороны, к счастью, иначе тебя и вовсе бы не было, с другой… Не знаю… Жизнь есть жизнь и все сложилось так, как сложилось. Так вот, на третий день моего заключения «этому» позвонили из Спорткомитета СССР, с ним разговаривал какой-то высокий начальник. Разговаривал, как я понимаю, строго. Пригрозил ему неприятностями по службе если я буду прогуливать тренировки. Я, мол, надежда страны, и ни себе, ни родителям больше не принадлежу.       О! «Он» всегда издевался над слабыми, ему просто необходимо было показать свою власть. Теперь-то я понимаю, что за сон разума породил это чудовище. Потому «он» и в армию пошел, чтобы власть свою показывать. А на службе дела не заладились. К сорока годам «он» был всего лишь капитаном. Ну, много ли капитаном навластвуешься? А тут еще дядя Слава, который на год всего старше, а уже подполковник, значит офицер старшего военного состава, не как «этот». Вот «он» и буйствовал дома. Зато как «он» пресмыкался перед сильными мира сего, как прогибал свою негнущуюся спину, это надо было видеть. А потом вымещал каждый свой прогиб на нас с мамой.       После этого звонка мое одиночное заключение кончилось. Я стала посещать тренировки, правда под конвоем. «Он» доводил меня до шахматного клуба и ждал окончания тренировки, а затем вел домой и снова запирал в комнате. «Он» и на тренировках бы сидел, чтобы следить, а не заигрываю ли я с тренером, но Геннадий Антонович, заметив что я при «нем» даже тренироваться не могу, просто перестаю соображ…       — Геннадий Антонович? Твой будущий муж? Отец Андрюши?       — Да, Катенька. Мой первый тренер. Он меня спас и тогда от «этого», запретив ему появляться на тренировках, и много позже, когда жизнь моя уверенно катилась под откос.       Тысяча девятьсот восемьдесят первый год был революционным в мире шахматных турниров. Возрастной предел юношеского чемпионата мира был снижен до шестнадцати лет, и впервые было проведено отдельное соревнование среди девушек. Место проведения Эмбасль — Аргентина. Это была моя первая и последняя возможность заявить о себе, как о шахматистке, прежде чем я должна была перейти во взрослую возрастную категорию. Нет, конечно же я не взяла бы первого места. Где мне было соревноваться с Сьюзен Полгар, ставшей чемпионкой?! Она с детства тренировалась у самых лучших тренеров. А я… Это понятно было всем. Всем, кроме «него». «Он» заявил, что если уж он вынужден тратить деньги на мою одежду и терпеть, что его дочь стала похожа в ней на проститутку, то он требует, чтобы я привезла золотую медаль. Требует! Представляете?       — Тебе купили нормальную одежду? — я ушам своим не поверила. Вот просто не представляла, что папа может в магазине кивнуть головой, если юбка будет даже не мини, а хотя бы до колен и нормального цвета.       — Купили?! — впервые засмеялась мама, но засмеялась как-то горько. — Купили?! Ох, Катенька. Где «он» и где купили. Нас, участников турнира, повезли в спец магазин, там с нас сняли мерки и уже через день у меня в шкафу висело три юбки, одна из них плиссированная, четыре блузы, один пиджак, одни брючки, брючки (!), представляешь, полусапожки и дутая красная куртка. Сейчас я понимаю, как убога была эта одежда, но тогда, когда я впервые увидела хоть что-то отличающееся от моих линялых половых тряпок, я была на седьмом небе от счастья. Я даже радовалась заточению, ведь я могла без конца примерять свои наряды! «Он» должен был заплатить в Спорткомитет всего девяносто с чем-то рублей. Да, это месячная зарплата, но во-первых, я заработала эти деньги, а во-вторых, это было меньше трети реальной стоимости. А самое главное, что даже после чемпионата «он» не имел право выбросить мою одежду — это была не его собственность.       — Представляю, как папа злился.       — Не представляешь. Да и не надо тебе этого, есть вещи поинтереснее. Слушай дальше.       Диме во время чемпионата должно было исполнится восемнадцать лет, в сборную юниоров он никак входить не мог. Но Геннадий Антонович был и его тренером, а в декабре Димка должен был играть турнир претендентов на звание чемпиона мира, это отборочный турнир, вот ему и оформили поездку, как сборы. В общем, поехали мы вместе. Благо «он» об этом не знал.       Мы улетали двадцать четвертого марта… Веселые, счастливые, полные надежд. Уже в самолете Димочка сказал мне, что очень скучал все это время по мне, что звонил мне каждый день, но меня ни разу не подозвали. Или молча клали трубку, или такого ему говорили, что он сам клал трубку.       — Зачем же ты звонил каждый день? — спросила я.       — Я все надеялся, что когда-нибудь к телефону подойдешь ты.       — Я никак не могла подойти, я была под арестом. В туалет и то под конвоем ходила, — вот тут я не выдержала, расплакалась и рассказала Димке все о себе и своей жизни.       Меня поразила его реакция. Он не стал возмущаться, он побледнел, крепко сжал мою руку и сказал, что мне нужно потерпеть совсем чуть-чуть. Что как только мы приедем, он постарается выбить мне место с спортивном интернате, где живут иногородние дети подающие надежды. Что если для этого нужно будет пойти к председателю Спорткомитета, то он пойдет, что мне необходимо войти в пятерку лучших, тогда все решится гораздо проще.       — А когда тебе исполнится восемнадцать, — добавил Дима, — мы поженимся и тебе не придется возвращаться в тот дом.       — Как поженимся?       — Как все женятся, так и мы поженимся.       — Чтобы жениться, надо любить.       — А я тебя давно люблю, еще когда с книжкой на сборах увидел. Ларочка, если бы ты знала, какая ты красивая и нежная. Тебя просто невозможно не полюбить. А ты? — спросил он по-детски.       Я не ответила, было стыдно, только низко опустила голову и тоже сжала его руку. Конечно же, я его любила. И с каждой минутой, проведенной вместе, все больше и больше. Обо мне никто и никогда так не заботился, как он. Никто и никогда не был со мной так добр и ласков.       Нас поселили в какой-то третьесортной гостинице, но нам это тогда казалось хоромами. Из гостиницы без сопровождающего нам было запрещено выходить, обедали мы тоже в гостинице, скудно обедали. Такие уж были времена. Но во время непосредственно игр у Димы была возможность и время улизнуть он нашего КГБшника. И каждый день он баловал меня какой-нибудь вкусностью. То пирожное мне купит, то конфеты, но в основном фрукты. Я таких и не видела никогда, даже не знала, что они бывают: чиримойя, фейхоа, манго. Все свои скудные суточные он тратил на меня и только на меня. Даже родным не купил никаких подарков. Но дело не в фруктах или конфетах, или деньгах, дело в заботе, понимаешь, доченька? В заботе и доброте. И еще в его любви.       — Конечно понимаю. Ты не представляешь, как мне приятно слышать такое о папе.       — А ты не представляешь, как мне приятно это рассказывать.       Если бы ты знала, как я его любила. Я любила его так, что вот скажи он одно только слово и я могла бы перевернуть весь мир…       Это случилось тридцатого марта в день его восемнадцатилетия. Я ничего не могла ему подарить, ничего, у меня просто не было денег, вообще не было! И я подарила ему себя. Я не стану тебе рассказывать, как это произошло, скажу только, что мы оба очень этого хотели и у обоих это было впервые. Господи, что мы тогда понимали? Ничего! Как слепые кутята… Только мы очень любили друг друга. Не знаю, в эту ночь ты случилась или в следующую. Думаю, что в эту, а иначе почему я назавтра так хорошо играла, что вошла в пятерку сильнейших?       «Значит, меня зачали в Аргентине, в городе с таким романтичным названием — Эмбасль», — подумала я и улыбнулась.       Третьего апреля мы прилетели в Москву, и меня снова заперли в четырех стенах, а Димочка начал хлопотать об интернате для меня. Не успел. Восемнадцатого мая его арестовали за изнасилование несовершеннолетней…       Мама закрыла глаза, мы с Андрюшей видели, что она пытается что-то сказать, но у нее ничего не получалось, только скрип зубов был ясно слышен.       — Мамочка, ну, не надо. Андрюша, принеси воды, пожалуйста, — попросила я.       — Лариса Сергеевна, может вина? — спросил муж.       — Ей нельзя, тетя Ира не велела, — сразу выпалила я. — Мама, если тебе очень трудно, то не надо, не рассказывай, — попросила я, хотя мне очень хотелось дослушать историю до конца.       — Нет, девочка, нет. Я должна. Я сейчас, только чуть-чуть соберусь с силами. И вот что, Андрей, принеси мне вина.       — Но тетя Ира… — начала я.       — А мы ей не скажем. — перебила мама. — Мне нужно немного выпить, доченька. — мама выпила бокал вина и продолжила.       То, что я беременна, я поняла уже через три недели, когда грудь начала наливаться, а месячные так и не пришли. Как это не покажется странным, но в первый момент, когда я осознала свою беременность, я даже обрадовалась. Господи, сама-то ребенком была, а все представляла себе крошечного, похожего на Димочку человечка. И как мы его будем растить, и заботиться о нем, и очень любить. Я совершенно забыла об «этом», о том, что я под арестом, а уж о том, что я несовершеннолетняя, я вообще не думала. Раз я беременная, значит нас должны поженить. Вот и все. Вечером того дня, когда я поняла, что я жду ребенка, «он» был пьян и уснул раньше обычного, а я уговорила маму отпустить меня к Ире…