Alea jacta est (Жребий брошен)

      POV Катя Пушкарева.       — Ты мо­жешь ме­ня об­нять, мне страш­но, — попросила я Андрея.       — Мо­гу де­воч­ка, — он при­сел на кро­вать и при­об­нял меня, но это было не то, что мне было нужно.       — Нет, не так, ло­жись и об­ни­ми ме­ня, толь­ко гла­за зак­рой, ина­че я ни­чего не смо­гу те­бе рас­ска­зать.       — Так хо­рошо? — Андрюша прилег, крепко меня обнял, а я вцепилась его руку, как в спасательный круг.       — Да, — мне и правда стало хорошо и спокойно.       — Ка­тень­ка, по­годи се­кун­ду. Ты дол­жна знать толь­ко од­но: я те­бя люб­лю и се­год­ня боль­ше, чем вче­ра. И что бы с то­бой не про­изош­ло, что бы у те­бя не слу­чилось, я на тво­ей сто­роне. Те­бе не нуж­но ме­ня стес­нять­ся или бо­ять­ся осуж­де­ния.       — Спа­сибо, — машинально сказала я и вдруг поняла, мне не страшно. Мне больше не страшно. Рядом со мной человек, который меня не осудит, и всегда будет на моей стороне. — Де­нис ис­поль­зо­вал ме­ня. Ис­поль­зо­вал и выб­ро­сил, как ни­кому не нуж­ную ста­рую тряп­ку.       Сейчас было очень важно не заплакать, а рассказать все спокойно и обстоятельно, как будто это было не со мной.       — На меня никто и никогда внимания не обращал. У меня не было подруг, единственным другом был Колька, но и врагов у меня тоже никогда не было. А еще я всегда была объектом развлечения, что в школе, что во дворе. Знаешь, дети ведь очень злые, выбирают себе кого-то одного и травят. Я быстро привыкла к насмешкам и оскорблениям и перестала на них реагировать, тогда меня начали поколачивать, нет, не били, просто швыряли от одного к другому с милыми детскими шуточками, типа «мымра», а если я при этом падала, то они как бы и не при чем… Знаешь, такая игра… Это было страшно. Я начала зажмуриваться, чтобы не было так страшно. Конец физическим мучениям положили Колька с тетей Ирой. О, тогда разразился страшный скандал. Тетя Ира устроила такую головомойку родителям мучителей, что меня стали обходить за версту, а с Колькой мы очень подружились. Единственно, чего не смогла добиться Ирина Петровна, так это хоть каких-то послаблений от моих «родителей», из тюрьмы меня так и не выпустили, и кандалы так и не сняли. Знаешь, я всегда просыпалась с одним чувством, с чувством вины.       По мере того, как я рассказывала, Андрей все крепче и крепче прижимал меня к себе. Казалось, что он хочет защитить меня от всего мира.       — В Университете стало немного полегче. Не сразу, поначалу я съела свою порцию дерьма, а вот начиная со второго семестра, когда однокурсники поняли, что я могу приносить пользу: кому-то с контрольной помогала, кому-то списывать давала, кого-то к сессии готовила, ко мне стали относиться довольно терпимо. Не настолько, чтобы при случае не сказать: «Пугало», но все же не так, чтобы каждый день и каждую минуту.       — Катюша, ты же знаешь, что ты красивая. Ты очень красивая.       — Теперь знаю. Но тогда… В общем, когда в самом начале второго курса за мной начал ухаживать Денис, я влюбилась в него так, что горы могла свернуть, только бы ему было хорошо. Ну, чего ты забираешь свою руку, Андрюша? Тебе неприятно это слышать?       — Невыносимо.       — Ревнуешь?       — Ревную.       — К прошлому? Ты потерпи, ладно? Все давно отболело, поверь мне, Денис последний человек к кому меня можно было бы ревновать.       — Я потерплю. Прости.       — Ничего, я сама не лучше, устроила тебе вчера вырванные годы из-за Вики, хотя прекрасно знала, что…       — Ты что, тоже ревновала?       — Еще как!       — Но ты же говорила, что это спекта…       — Я врала. Ты прости меня.       — Прощаю. И даже с радостью. Рассказывай дальше.       — Но тебе же невыносимо…       — Не капризничай, я все вынесу, я знаешь какой сильный?       — Какой?       — Вот такой — Андрей сжал меня в своих медвежьих объятьях. — Рассказывай.       — Больше всего меня восхищало в Денисе то, что он совершенно меня не стеснялся. Мы ходили по коридорам Университета, держась за руки, он цело… Впрочем, это неважно.       — Катюша, ты можешь рассказывать мне все, я больше руки не отниму.       — Спасибо! Мы даже целовались у всех на виду, и я была такая же, как другие девчонки — счастливая, влюбленная, свободная. Знаешь, я научилась врать родителям. Тетя Ира подарила мне несколько симпатичных блуз, а Колька купил мне фирменные джинсы, Я переодевалась в туалете Университета, и расплетала свои вечные косички, затягивая волосы в свободный хвост. Правда закончились мои переодевания плохо. Отец выследил меня, изрезал мои джинсы и блузы в лоскутья, а мне самой, в качестве наказания, запрещено было месяц пользоваться компьютером и сладкого меня тоже лишили. Спасибо, что не побили. Больше всего меня порадовало, что когда я снова появилась в Универе в своем вечно виде сhlamydomonas angulosa — хламидомонада угловатая, Денис даже вида не подал, что ему это не нравится. Зато у меня были и свои маленькие радости. Мама, в смысле бабушка, ни слова не сказала, когда я сделала вид, что у меня прорезался аппетит, и я брала теперь не три пирожка с собой, а шесть. И могла подкармливать Дениса. Правда отец, узнав, что я стала есть больше, сразу же заставил маму отвести меня к гинекологу, как бы и я не оказалась беременной. К тете Ире не повели, знали, что она всегда на моей стороне.       — Бедная моя девочка.       — Уже нет.       — Что нет? Не моя?       — Не бедная. У меня и кредитка есть, и муж богатый, и должность завидная. Слушай дальше… К моему огромному счастью, все это происходило до четырнадцатого февраля, Дня Влюбленных. Поэтому гинеколог честно смогла сказать маме, что я не только не беременная, но еще и девственница. — я замолчала. Очень трудно было перейти к самой ужасной части моего рассказа. Андрей, спасибо ему, меня не подгонял, терпеливо ждал, когда я смогу. — В тот день Денис потребовал от меня доказательств моей любви, сказал, что если мы любим друг друга, то мы должны быть вместе в ночь всех влюбленных, иначе мы расстаемся.       Я почувствовала, как кисть Андрюши сжимается в кулак и решила, что не стоит испытывать его терпение и рассказывать ему все подробности той ночи. Достаточно будет ему сказать, что случилось в общих чертах.       — В общем, я… я…       — Ты была с ним в эту ночь.       — Да. Только не ночью, а днем. На ночь отец никогда бы меня не отпустил.       POV Андрей Жданов.       Как много мне хотелось спросить у Катеньки, и как мне не хотелось ничего знать! Я не понимаю, как такое может быть? Чтобы человек одновременно хотел и не хотел знать? Чтобы человеку одинаково мучительно было от того что ей было с кем-то другим хорошо и так же мучительно, если вдруг ей было плохо или никак? Как такое может быть? Не понимаю! Но это было именно то, что со мной происходило.       — В первый раз я даже не поняла ничего, запомнила только боль, страх и стыд, и больше ничего.       — Он был с тобой груб?       — Что значит груб? Я не понимаю? Если ты имеешь в виду, что он взял меня силой или принуждал, то этого не было.       — Нет-нет, я не это имел в виду. Неважно, прости. Рассказывай дальше.       — А дальше… Дальше я писала за него контрольные, подтягивала его по всем предметам. Единственное, что мешало мне в то время — это необходимость секса. Вот уж чего мне никогда не хотелось. Возможно, из-за страха беременности, я ведь помнила, что случилось с мамой, возможно, потому, что я бревно, как потом написал Денис.       Катюша свернулась калачиком и замерла. Представляю, как трудно ей было произнести то, что она мне открыла. Я поднес ее руку к губам и поцеловал в центр ладони, я помню, что было с ней, когда я всего лишь пальцем водил по этому месту. Но тогда я сделал вид, что ничего не понял, мне нравилось немножко поигрывать с ней. А сейчас, целуя середку ее ладошки, я провел по ней языком, одновременно всасывая ее. Катя напряглась, задрожала, губы ее приоткрылись, а дыхание участилось.       — Хотел бы я видеть этого Буратино, — сказал я, как диагноз поставил.       — Почему Буратино? — улыбнулась жена.       — Деревянный потому что, необтесанный, если не смог понять насколько ты чувственна, если не смог раскрыть тебя. Не верь ему, Катенька.       — Хорошо, не буду. Раз ты говоришь, что это не так, значит, не так.       — А тот, кого ты сейчас любишь, не говорил тебе этого?       — Говорил!       — Ну, вот! И почему ты ему не поверила?       — Он мне только что это сказал, и я ему поверила. Сразу!       — Что?!       Если она так пошутила, то это подло и глупо. А если нет? Если она придумала своего возлюбленного? У нее вон какая жизнь была, вполне могла и бояться признаться мне, что любит.       — Не шути так, Кать. Это жестоко.       — А я не шучу! — Катя повернулась ко мне и посмотрела мне прямо в глаза.       — Я не понимаю. А как же… Ты же говорила… Катенька, я не понимаю. Может я что-то неправильно услышал?       — Ты все услышал правильно.       — Но тогда почему…?       — А ты не понимаешь? Значит, я рано призналась. Надо было вначале рассказать до конца.       — Нет! Подожди. Подожди! У меня сейчас взорвется мозг и выскочит сердце. Подожди! Мне нужно все это переварить.       — А ты можешь меня поцеловать, а уж потом переваривать? — спросила Катюша и густо покраснела.       — Ах ты, маленькая садистка, — успел прошептать я впиваясь в ее губы. — Могу ли я тебя поцеловать? — и снова к губам. — Могу ли я тебя поцеловать?       Я целовал ее глаза, губы, шею и грудь, ласкал ее руками, она выгибалась и дрожала, плакала от желания и стонала. Боль в паху нарастала вместе с возбуждением, но это сейчас было неважно, сейчас было важно, чтобы она поверила, по-настоящему поверила, что никакое она не бревно, а самая что ни на есть страстная женщина.       Да, мой раненный друг ничем не мог мне помочь, он только мешал, отвлекая внимание на боль, но у меня еще были руки, губы, язык, черт меня подери! И я ласкал ее, вылизывая ее шелковые губки с венчающим их набухшим бугорком вверху, и высасывая все до последней капли из розового бутона ее, раскрытого мне навстречу, цветка, помогая себе языком и руками.       Я еще успел услышать первый вскрик ее полноценной разрядки и провалился вместе с ней в небытие...