А это точно тот донжон?

Экспедиция затянулась, герои размеренно шагали по вязкой земле и думали каждый о своём. Они проходили мимо множества трупов, оставленных ими на узких и не очень тропках. Разлагающиеся тела были объедены до костей и только местами висела почерневшая плоть и ошметки ткани. Мертвецы… их было слишком много, этих мертвецов. Сначала не у них, главным образом у тех. Но потом смерть стала всё решительнее врываться в их собственные ряды. Старые знакомые уходили на вечный покой, и всё чаще приходили новички. Товарищей, которые воевали с самого начала, становилось все меньше и меньше. Раньше все это выглядело иначе. И называлось иначе. А теперь уцелела только горстка: Рейнальд, Дисмас, Паскаль и Парацельс. Они уничтожают монстров здесь уже три года и видеть смерть для них, так же обыденно, как видеть закат или рассвет. Паскаль услышал, как его нагнал Дисмас и поравнялся с ним. – Что-нибудь случилось? – Спросил он. – Нет, ничего. Просто я немного задумался. – Ответил рыцарь. – Я заметил, что ночью человек рассуждает иначе, чем днем. Может, так погода влияет. – Не волнуйся, ты старый вояка и пронять тебя трудно! – Задорно подбодрил его Дисмас. Паскаль промолчал. — Удивительно, как начинаешь понимать других, когда самому подопрет, — Промолвил наконец он. — А пока тебе хорошо живется, ничего такого и в голову не приходит. – Конечно, нет. Кто же этого не знает! — Да. Но гордиться тут нечем. — Гордиться? Кто думает об этом, когда дело идет о собственной шкуре! — Дисмас смотрел на Паскаля с удивлением и досадой. — И вечно вы, образованные, чего-нибудь накрутите. Нам за это немало платят, поэтому мы и не задумываемся о завтрашнем дне. Не мы за него в ответе и в любом случае не сможем ничего изменить. Поэтому сейчас нам остается только одно. Тащить сундук с драгоценностями. — Да, — устало согласился рыцарь. – По моему, тебе просто сильно по голове прилетело. На этих словах, разбойник замедлил шаг и оторвался от Паскаля, оставив его наедине со своими мыслями. *** С тех пор как мы здесь, наша прежняя жизнь резко прервалась, хотя мы со своей стороны ничего для этого не сделали. Порой мы пытаемся припомнить все по порядку и найти объяснение, но у нас это как-то не получается. Особенно не ясно это мне, молодому рыцарю. Кто мог выпустить зло такого масштаба? Зачем он это сделал? У меня были только родители. Это не так уж много, — ведь в нашем возрасте привязанность к родителям особенно ослабевает, а отношения с противоположным полом были запрещены церковными догмами. А помимо этого, я почти ничего не знал: у меня были свои мечтания, кое-какие увлечения, да школа. Больше я еще ничего не успел пережить. И от этого ничего не осталось. Я оказался не способен перенести ужасы Войны. Я сломался, как ветхая тростинка на ураганном ветру. Мне всё это чуждо. Радость жизни угасла навсегда, теперь я просто машина. Мной ведут Войну, я ничто иное, как оружие. Я стоял на пороге жизни, нужно было только сделать шаг. И я шагнул не в ту сторону. В общем это верно. Никто из моих товарищей по походу еще не успел пустить корни. Война нас смыла. Мы огрубели, но как-то по-особенному, так что в нашем очерствении есть и тоска, хотя теперь мы даже и грустим-то не так уж часто. У нас не было твердых планов на будущее, лишь у очень немногих мысли о карьере и призвании приняли уже настолько определенную форму, чтобы играть какую-то практическую роль в их жизни. Зато у нас было множество неясных идеалов, под влиянием которых и жизнь, и даже война представлялись нам в идеализированном, почти романтическом свете.       Помню, как все, родители, школьные учителя, соседи, все они радовались войне. "Во имя Господа! Мы разрушим еретические культы!" – кричали они... Никто просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые, — они с первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет. Они должны были бы помочь нам, отрокам, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же монстр, призванный культистами, раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим дьявольским огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.       Они все еще писали указы и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих от неизвестных доселе болезней и жутких ран, что даже магия не в состоянии излечить. Они все еще твердили, что нет ничего выше, чем вера, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом, ни еретиком (они ведь так легко бросались этими словами): мы любили Господа не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку против порождений Ада. Но потом мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим.       Правда, были и те, кто обезумели от ужаса и кидались на вражеские мечи, пытаясь прервать свои нескончаемые мучения. И только вера в Свет спасала нас от такой участи. В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время из слабых и болезненных городских мальчиков, сделали настоящих воинов, готовых убивать во имя Света. Нам внушили, что полковой капеллан, важнее чем твоя матушка. Мы убедились — сначала с удивлением, затем с горечью и наконец с равнодушием — в том, что здесь все решает, как видно, не разум, а догмы Церкви, не мысль, а заведенный некогда распорядок, не свобода, а муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма. Но здесь делалось все, чтобы выбить из нас это чувство. Через три недели нам уже не казалось непостижимым, что обычный монах имел над нами больше власти, чем Господь Бог, Сатана и родители вместе взятые. Мы мыслили себе нашу задачу совсем иначе и считали, что нас готовят к подвигам, как цирковых лошадей готовят к выступлению. Впрочем, мы скоро привыкли к этому. Мы даже поняли, что кое-что из этого было действительно необходимо, зато все остальное, безусловно, только мешало. Множество инструкторов были обычными разбойниками, нанятыми Церковью, чтобы обучить молодежь, вроде меня. Нашим отделением командовал один из таких наёмников. Однажды утром я четырнадцать раз заправлял его койку. Каждый раз он придирался к чему-нибудь и сбрасывал постель на пол. Проработав двадцать часов, — конечно, с перерывами, — я надраил пару допотопных, твердых, как камень, сапог до такого зеркального блеска, что даже ему не к чему было больше придраться. Четыре недели подряд я нес по воскресеньям караульную службу и, к тому же, был весь этот месяц дневальным. Пока все отдыхали и молились, он меня гонял в полном комплекте лат по раскисшему, мокрому пустырю под команду «ложись!» и «бегом марш!», пока я не стал похож на ком грязи и не свалился от изнеможения. Через четыре часа я предоставил ему мою безукоризненно вычищенную броню, — правда, после того, как я стер себе руки в кровь. Я в совершенстве овладел искусством чистить сапоги. Через некоторое время и по части приседаний мне тоже не было равных. Были среди инструкторов и порядочные люди, которые вели себя благоразумнее; их было немало, они даже составляли большинство. Но все они прежде всего хотели как можно дольше удержаться на своем тепленьком местечке, а это удавалось только тем, кто строг с новобранцами. Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорвали свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми, — и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в тот ад, называемый Крестовым Походом, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало. Но, всё равно этого было недостаточно. Мы не дали себя сломить, мы приспособились. В этом нам помогли наши пятнадцать лет, из-за которых многое другое было для нас так трудно. Но самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности. И впоследствии, когда мы попали на Войну, оно переросло в единственно хорошее, что породила Война, — в товарищество! Но всё это теперь в далёком прошлом. Нет больше «Десяти тысяч кулаков». Теперь мне больше не снятся горящие заживо и умоляющие их спасти люди. Теперь мне снятся могилы моих друзей, что напрасно погибли, отстаивая чужие идеи и цели. Рыцарь остановился как вкопанный, и в него сзади врезался Дисмас, а в разбойника Парацельс, выронив пару склянок. Весталка сразу же подняла булаву и священную книгу готовая читать молитвы или крошить головы, чумной доктор достала из-за пазухи свой верный кинжал и ослепляющий порошок. Дисмас быстро вынул пистоль, и словно молния, обогнул Паскаля, чтобы встретить предполагаемого врага выстрелом в упор. И вопреки ожиданиям группы, никого в засаде не оказалось. Только ветер гнал пыль по узкой тропке в лесу, да шатал кроны облезлых деревьев. – Паскаль, ты что творишь!? – Заорал Дисмас. – Я чуть в штаны не наложил, думал тебе в голову пуля прилетела! – А? Ничего. Просто задумался. – Забрало шлема не позволяло рассмотреть выражение лица рыцаря. – В последнее время, ты очень странный стал. – Прищурив глаза ответил разбойник. – Я буду за тобой приглядывать. Для твоей же безопасности. – Ты прав. Что-то я расклеился. *** И вот, уже через пару часов пути, перед ними предстала Старая дорога. Отсюда до Хамлета рукой подать. – Ребята, мы уже близко. – Дисмас подбодрял команду как мог. – Парацельс, не отставай! – Иду, иду! – Черт! Факел потух! Кто-нибудь, дайте факел! – Рыцарь, тащивший на своём горбу сундук, обратился за помощью к своим товарищам. Он засмотрелся на дорогу, и даже не понял как факел резко потух. Беспечность здесь карается смертью. – СИГНАЛ СБОРА! – Что за черто... ТВОЮ МАТЬ! В полумраке дороги, над путниками возвышался силуэт в потрепанном, соломенного цвета плаще и странной железной клетке, оснащенной заостренными шипами по краям, на голове без единого намека на кожу или мышцы. Его череп горел голубым пламенем и немного подрагивал в такт неслышимой мелодии, а в пустых глазницах горел красный огонёк...