Скоростной Зверь

Наряду с повседневными вещами быстро протекает остаток недели и начало новой, проходит бог знает сколько времени, и никто никому не звонит больше по вечерам: Майк решает, что пока не стоит лезть к Левони, Авраам придерживается такого же мнения, Колин просто стесняется, а сама Тэйтон погружается в работу с головой — она расхаживает по дому наперевес с книгой и термосом, в котором плещется горячий черный кофе, и цитирует своих персонажей раз за разом, стараясь писать сценарий. — Жизнь — есть отвратительный цикл смен времен года! — восклицает она с экспрессией, упав на диван, а потом думает с минуту, быстро записывает эту фразу в сценарий и делает глоток кофе. Под глазами у нее залегают черные полосы от недосыпа, сон Левони почти не видит, отныне он в ее квартире — нечастый гость. Теперь Левони с головой погружается в сценарий, у нее нет никаких планов на себя и свою дальнейшую жизнь, весь смысл существования она пока видит лишь в сценарии, который дописывается на ее ноутбуке. В квартирке на Хилари-стрит временами отключают свет, и тогда Левони, хватая книгу и фонарик, шастает из угла в угол, пугая котов и наводя страху на беспокойных и без того соседей: — Что ты сказал, Дэцел? Повтори, сукин ты сын! — орет она в отражение зеркала, а сама видит в нем Колина Фаррелла, от пронзительных карих глаз которого подкашиваются ноги: и тогда Левони швыряет книгу в сторону, многострадальную и довольно потрепанную за столь долгий промежуток времени, и хватает плоскую гладь зеркала, его оправу, упирается лбом в это стекло и тяжело и долго дышит, буравя взглядом свое отражение. И тогда ей секундами кажется, что она сходит с ума совсем потихоньку, так, что это почти невозможно заметить, а скоро ее голова откажется соображать совсем. И Левони становится страшно, она плюет на все, идет на кухню, заваривает себе черного кофе в термосе, накидывает какую-то потрепанную длинную куртку, больше похожую на старое серое пальто, когда-то бывшее модным, запахивается и в одних кедах идет гулять по вечерним улицам Квинса. Серый и сырой от частых дождей асфальт улыбается ей своим благоухающим запахом, который Левони так любит, и солнце над головой, закатный диск на небосводе, катится вниз, под покрывало горизонта, светя лучами, как в последний раз. И Левони слоняется по Квинсу, проходит по всем закоулкам со своим термосом до тех пор, пока в нем не кончается кофе. Она учится рассчитывать свое время до того, как кончится кофе, чтобы сделать последний глоток, уже входя в квартиру. И сегодня она, бедная и усталая за все это одинокое время, проведенное в гробовой тишине в квартире, тоже стоит перед зеркалом, а в отражении видит его, Колина Фаррелла, и ей хочется кричать от беспомощности — все-таки, выходит, что она ему не нужна, а вот он ей — очень даже… Левони со вздохом упирается лбом в стекло зеркала, опускает глаза, смотрит на валяющуюся раскрытой под ногами книгу и читает последнюю строчку, поместившуюся на странице без переноса: «И Дэцел захотел жить, захотел дышать: он встал и пошел, встал и стал что-то делать!» Левони прикусывает губу, отлипает от зеркала, трет лоб, холодный и влажный от испарины, оглядывается по сторонам сиротливым взглядом: в доме пусто и не прибрано, коты мирно спят на диване, на окне теплится гнездо свитого одеяла, тлеет термос с кофе рядом с горячей крышкой ноутбука. Левони вздыхает — надо бы прибраться. С тяжелой головой она собирает остатки воли в кулак и идет искать ведро для воды и тряпки для мытья. Все нужное быстро находится в ванной комнате под раковиной, и Левони набирает воду в ведро, смотря на свое поникшее отражение. Слова Дэцела, ее персонажа, сейчас как никогда действуют сильнее любого антидота — плацебо современным обезболивающим, на основе которого можно забыть о терзаниях лишь на несколько часов. Левони слушает, с каким бурлением набирается в ведро вода, смотрит на пенку у прозрачной кромки, прикусывает губу и засучивает рукава рубахи, убирает волосы назад сильными движениями, стараясь зачесать их за уши. В ванной холодно, коты спят где-то у батареи на кухне, и Левони берется за ведро с какой-то непреодолимой тоской, наливает в воду пару капель моющего средства и, схватив первую попавшуюся тряпку, возвращается в комнату, выключив воду. Поставив ведро на пол и отложив приготовленную к мытью тряпку, Левони идет к одеялу, сметает его с подоконника и идет заправлять кровать. После сервировки дивана она раскладывает подушки, относит на кухню грязный термос, ставит на подзарядку свой ноутбук — в квартире холодно и пусто, холод чувствуется кожей, но Левони не жалуется, продолжает прибираться с монотонным серым выражением лица: раскладывает по местам вещи, разглаживает складки ткани, протирает пыль тряпкой, иногда поправляя волосы, которые спадают прямо в глаза. И ей упорно кажется, что сейчас середина зимы, все деревья за окном покрыты густым слоем животрепещущего снега, а через белую шаль неба не может прорваться ни один луч света. Можно даже сказать, что в душе у Левони распускается именно такая зима, подумай она о том, что уже вот как больше недели о ней никто не вспоминает. Позвонить кому-то первой она, конечно, не может — слишком гордая, а вот ждать и стенать от того, что никому оказалась не нужна — это Левони любит, это Левони делает. Когда в квартире становится невозможно дышать от чистоты, Левони относит ведро в ванную, выливает грязную пыльную воду в унитаз, кладет тряпку на батарею для просушки, садится на кромку ванны и, держась за нее руками, смотрит в зеркало. Веет холодом еще больше — окна открыты — и по ногам скользит морозец, Левони решает надеть теплые носки. Она выскальзывает из ванной, идет искать свои носки и попутно смотрит в открытые окна: погода за стеклами какая-то жутко отстраненная, людей на улице почти нет, а небо стянуто от разводов серых туч, и даже кажется, что еще чуть-чуть, и пойдет снег, а потом грянет гроза. Левони падает на диван со скрипом, натягивает носки и, раскинув руки в стороны, смотрит в потолок. Сейчас уже четыре вечера, и Левони по привычке хочет пойти и помыть посуду, чтобы потом свободной отправиться разгуливать по вечернему Квинсу. — Ты поменяешь свое мнение, как девчонка меняет свою одежду!.. — голосом Кэтти Пэрри поет телефон из прихожей. Левони подрывается с хрустом костей в позвоночнике, бежит в прихожую, хватает телефон и, до сих пор не наученная жизнью, даже не смотрит на экран: — Алло! — и голос у нее искрится счастьем от того, что кто-то наконец соизволил ей позвонить. Видок у Левони растрепанный и, можно сказать, никчемный — растрепанные грязные волосы, вытянутая заляпанная белая рубаха, шерстяные носки почти до колен и глубокие черные синяки под глазами. Левони опирается спиной о холодный косяк и, пока ее спину обдает ветром из открытого окна, ждет, что некто начнет говорить. — Леви! — восклицают ей в ухо, и Левони теряется: Майк? Не, не-е-е, нам этого добра не надо! Она отдергивает телефон от уха, смотрит на экран с раздражением и замирает так, как стоит: пораженная громом и увиденным — звонит Колин. Колин Фаррелл. Колин, мать его, Фаррелл. Этот идеальный мужик с идеальными, мать их, бровями. — Ах, Ко-олин, — тяжело вздыхает она, пытаясь сделать голос сонным. Будто она встала всего пару минут назад. — Это ты-ы… — Да, я, — кивает с того конца телефонного разговора Колин, улыбаясь. Он сжимает в свободной руке два билета на баскетбольный матч, который должен начаться через час, и с подковыркой смотрит с балкона на Манхеттен. Во взгляде его искушенная тоска, и он даже мил, вскинувший брови и поджавший губу. — Слушай, Леви, — заговорщическим тоном начинает Колин, почесывая нос билетами. — Что насчет баскетбольного матча через час? Я случайно упал, очнулся, а в руке у меня были билеты, — он неловко пытается улыбнуться, но Левони этого не чувствует. Она сама-то еле дышит, глядя себе под ноги, на разбросанные по полу крошки от бутербродов и пиццы. — Я, ну-у… Я не против, но-о… — цедит она, выдыхая с какой-то неведомой тяжестью. — Но? — переспрашивает уже почти обрадовавшийся Колин. В голове у него проносятся каскадом скомканные мысли, он прислоняется к поручням балкона и смотрит вдаль, щуря глаза и хмуря брови. Левони выдыхает по счету. — Ты заедешь? Или мне вызывать такси? — и это детское высказывание кажется Колину таким наивным, но он и сам по-детски рад, что Левони согласилась: он сует билеты в карман, хватает телефон сильнее, словно от ярости в его пальцах зависит исход этого разговора. Левони начинает топтаться на месте, хочет пройтись от комнаты до комнаты, но стоит на месте, прикованная к полу. Колин хитро улыбается… Через час собирательств Левони стоит перед туалетным столиком, смотрясь на свое отражение: черные волосы зализаны назад и все еще сыры от недавнего душа, на плечах болтается какая-то джинсовая куртка, шею греет шарфик, а на ногах как обычно красуются кеды. Левони смотрит на свое отражение с секунду, а затем, перекинув через плечо сумку с ключами и бутылочкой воды, она закрывает квартиру и слетает вниз по лестнице, останавливаясь у подъездной двери. Небо по-прежнему серое и стянуто от туч, готовых в любой момент окропить дождем или даже снегом, и Левони несмело поднимает голову вверх, смотрит на серость облаков, вздыхает с облегчением, притворным и скупым, и идет на встречу с Колином: они договорились встретиться у Килфиша, где Колин должен будет ее подобрать — затем баскетбол, затем, быть может, бар, а затем и дом. И Левони, чуть окрыленная от такого радужного плана, идет по улице, широко улыбаясь. Через метров шестьдесят у нее звонит телефон, и она отвечает на звонок с какой-то призрачной надеждой на счастье и ощущением подставы: но делать нечего, с того конца телефонного разговора уже слышится недовольный голос Авраама — он опять зол, сердит и беснуется, что грозит, несомненно, большими проблемами. И Левони, опустив взгляд в асфальт, идет вперед, раскрыв рот с усталым в миг видом: — Да? — Тэйтон? — за неделю отсутствия голос его кажется каким-то чужим, и Левони вдруг становится так зла и равнодушна к Аврааму, что не хочет и не может его слушать. — Где ты сейчас? — Не твое дело, — цедит она, переставляя ноги быстрее и быстрее: улица плывет в глазах, в которых копится и копится прозрачная влага, и Левони переходит на бег, тяжело дыша и стараясь убежать от ощущения предательства. Авраам недоуменно кричит: — В каком смысле — не мое? Тэйтон, ты в край обнаглела?! — в его интонации недюжинное пренебрежение, которого не было ни разу со дня их знакомства, и Левони, не тормозя, сворачивает за угол, вылетает на дорогу и чувствует, чувствует дыхание неизбежного прямо в шею: пейзаж серого неба крадется и крадется к горизонту, небеса размыкают клыки своих пастей, льет куцый дождь, а Левони лежит на асфальте, видя лишь ослепительно яркий свет фар перед своими опустевшими в миг глазами — в трубке Авраам слышит только свист колес, резкий хлопок и чье-то падение об асфальт, а затем ливень, ливень, ливень… Слой тумана поднимается над Квинсом, и квартирка на Хилари-стрит в этот дождливый вечер еще пустее, чем вчера — коты, прижавши мордочки к хвостам, спят у батареи, не шевелясь, а призрачный след хозяйки, шлейф ее тонкого саркастичного аромата тает где-то в ванной. Колин сидит на зарезервированном месте с тоскливым видом, ход игры ему не интересен, он смотрит с автоматизмом на движения игроков, поджав губу и вздернув брови, а сам думает: почему не пришла Левони и почему сейчас она не отвечает на звонки? Его руки плотно сжаты на трубке телефона, ноги скрещены, а лицо выражает недовольство, и Колин не понимает, почему оказался в пролете и где мог просчитаться — вроде все шло по плану, так почему, почему сейчас место рядом с ним предательски пустует, огражденное торжественной бумажкой «для НЕ любителя пива»?.. — То есть, как это — сбил?! — в трубку надрывается Авраам, рвет и мечет, бегая по гостиничной комнате в приступе ярости. С того конца провода плечами пожимает Майк, стараясь лишний раз не провоцировать Авраама. — Да откуда я знаю? Я выехал на «зеленый», а эта бешеная мне под колеса выскочила! — защищаясь, говорит Майк, нервно расхаживая по палате мелкими шажками и поглядывая на кровать, где мирно спит Левони. — В какой больнице вы сейчас? — с раздражением и усталостью спрашивает из последних сил Авраам, будто речь идет о патенте новой книги, и Майк сухо фыркает, называя адрес. Авраам кивает: — Понял, скоро буду, — бросает он немногословно и скидывает звонок. Майк останавливается по середине палаты, вздыхает с нечеловеческой тяжестью, сведя руки на переносице, и поворачивается к Левони лицом, смотря прямо в ее закрытые глаза. — Прости, Леви… — вздыхает он в который раз, не решаясь подойти к ней даже тогда, когда она не может сопротивляться. На голове Левони перевязка бинтом, губы приоткрыты, под глазами залегли глубокие черные мешки, а вид впалых щек добавляет драматизма — сотрясение мозга первой степени и перелом ребер — Левони встает с постели как минимум неделей позже. И вина здесь, чисто формально, лежит на нем, Майке, а по факту — виновата сама Левони: выскочила на дорогу, не глянув на движение машин. Майк неуверенно подходит, подвигает стул к кровати, садится и, взяв в руку ладонь Левони, смотрит на нее с каким-то сожалением, мол, не уберег, не защитил, хоть и должен был, хоть и обязан был. Левони с хрипами дышит, на ней нет ничего, кроме бинтов и белой рубашки больного, она вращает глазами под веками, и ей снится ночной кошмар, где она бежит и бежит по дороге, но не успевает на встречу с Колином. И Авраам врывается в палату с Джеком с какой-то неистовой оддышкой и тут же падает на колени к кровати, хватается за ее край и кричит на Левони, что в жизни ей не простит, если она умрет здесь и сейчас по глупости бывшего мужа. Майк смущенно опускает глаза, а Джек прозаично закуривает, прислонившись к стене. И они замирают так до тех пор, пока дверь не открывается с грохотом, а в нее вваливается, борясь с врачом, Колин, в один миг заметивший бездыханное искалеченное тело…