As we live a life of ease

Чёрный смотрел на шахматные фигуры, размышляя о том, что это превращается в традицию — проигрывать множество партий подряд Волку. — Нам точно не следует знать о том, что произошло между тобой и Сфинксом? — Волк сдул седую чёлку с глаз, пронзая почти жёлтым взглядом Чёрного. — Да. — Вот и не веди себя как умственно отсталый, играй серьёзно, ты же ещё вчера взял партию у Табаки, а ведь он мухлевал… — Волк. — М-м? — Если бы тебе представилась возможность убить того, кого ты ненавидишь, так, чтобы никто не узнал, ты бы ею воспользовался? — тихо спросил Чёрный, после долгих раздумий сделав ход. Сфинкс и Слепой курили на подоконнике, Горбач играл на флейте, Лорд брезгливо перелистывал журнал, привычный шум витал в спальне, а Чёрный ждал ответа на вопрос, пока Волк молчал, не отрывая взгляда от доски. — Да, — спустя минуту произнёс он. Волк, сделав ход, поднял голову. А Чёрный смотрел ему в глаза и верил. Через пять минут он снова проиграл, не прекращая думать о том, смог бы он ответить столь же уверенно на такой вопрос. Смог бы убить Сфинкса? Только ли страх наказания останавливал его или было что-то другое? И остановит ли этот страх Лорда, если Чёрный ошибся в том, что Лорд не способен убить Сфинкса? — Скучновато с тобой, Чёрный, — сказал Волк, сложил фигуры в коробку и, поднявшись, направился к Горбачу. В спальню ворвался Табаки, на спинке Мустанга — его верной колесницы — висел рюкзак, в котором от малейшего движения позвякивали алкогольные эксперименты Дорогуши и Стервятника. За Шакалом стоял лучащийся самодовольством Лэри, державший палку колбасы и хлеб. Предстоявшая Ночь Сказок обещала бессонницу вкупе с ворохом бессмысленных историй, самопальным алкоголем и продолжительным утренним похмельем. Свет выключили, состайники исчезли. Больше не было Слепого, Сфинкса, Табаки и остальных — все стали единым целым, бормотали ненесущие смысла сказки, то и дело прикладывались к кисло пахнувшей травами бутылке. И быстро опьяневший Чёрный стал частью этого целого. — Его дом везде, потому что его дом — океан. Есть много подобных ему, но такого сильного, умного и кровожадного не найти нигде. Живёт с другими, подобными ему, но всегда остаётся для них чужим. Его называли белым демоном… Все по очереди рассказывали сказки, маленькими отрывками, не разберёшь, где начинается одна сказка и начинается другая. Но каждый держал в голове свою, пришедшую за те три месяца без сказок, без откровенности перед самим собой. — Как когда плодородные земли сталкивались с пустынями, как Южное море сталкивалось с Северным, а айсберги — с коралловыми рифами… такими же разрушительными были его столкновения с жалкими людьми, что заботились только о себе, а мечтали лишь о своём достатке, женщинах и праздности… У другого был голос шута, он говорил о буднях подлистного народа. Дальше заговорил третий, голос был пронзительным и чётко расставлявшим ударения; рассказывал про таинственный лабиринт, пожиравший храбрецов и мудрецов. Следующий говорил голосом всех присутствовавших. Он был никем и при этом всем словно был вазой, склеенной из осколков множества ваз. Этот повествовал о паутине в Чёрном Лесу, что скрывала последние лунные просветы среди деревьев, и о мёртвом пауке, который много веков назад был главным хищником Леса. — Такие отдавали свою кровь океану в попытках убить белого демона. Отдавали, отчаянно боясь смерти, мечтая вернуться в свои тёплые домики, напиться до беспамятства и прижаться к мягкой женской груди… Чёрный подмечал все детали каждой истории и тут же о них забывал, в памяти не было ничего, кроме той истории, что рассказывалась им: — Но был среди людей достойнейший. У него был достаток, но он отказался от него. У него была женщина, но он не хотел её. И у него была цель, предельно простая и, одновременно, невероятно сложная — убить белого демона. Пища, употребляемая им, питьё, новые знания и сон подчинялись этой цели, сопутствовали ей как вернейшие слуги — королю. Слова оживали и взлетали зловонным духом смерти: запахами моря, пряных водорослей, немытых тел, рыбы и крови. И растворялись в по очереди передаваемой настойке, а следом — бутылке воды — после маслянистого пойла сразу пересыхало горло. Пили все, даже те, кто ещё не начал свою историю, даже те, кто её не начнут. — Те, кто не знал этого человека лично, — восхищались его презрением к смерти. Тошнотворно наивные. Ведь если презрение к смерти не подкреплено осознанием своей ответственности, как было у него, — то ни один здравомыслящий человек не отдаст за него ни гроша. Не ставьте этого достойнейшего на одну доску с пылкими юнцами, прыгающими в пропасть из-за какой-то девчонки, или игроками, делающими из своего презрения к смерти работу… И снова — короткий перерыв, глоток, Чёрный больше не вслушивался в истории трёх других рассказчиков, в голове сочным, почти готовым сорваться на землю плодом, дозревала его история. — Долго он скитался, звёзды и попутный ветер были его друзьями, а палящее солнце Южных морей и мёртвый штиль — сообщниками белого демона. Десятилетия спустя после мучительно долгих преследований он таки столкнулся с демоном в схватке. Глоток. Речь следующего рассказчика спустя первые несколько предложений прервалась, а следующие слова были произнесены до боли знакомым голосом: — Давай, и ты пробуй. — Не смогу. — Этот голос был тише, почти шёпот, но Чёрный узнал в нём Лорда. Магия рассеялась. Все голоса опознались, а забивший каждую пору алкоголь начал пробуждать спавшую агрессию. Обычно именно так он и действовал на Чёрного. Табаки запел про подлистный народ, обладатель каждый раз разного голоса, после завершения песни, спросил: — Так что там с этим белым демоном? — А ничего, — отозвался Чёрный, узнав в спросившем Слепого. — Тот храбрец был первым, сумевшим серьёзно ранить демона, и поплатился за это жизнью, как все остальные, — океан стал ему кладбищем. — Он ещё жив? Этот белый демон? — спросил голос с чёткими интонациями — Волк, кто же ещё? — Да, правда помнить о нём перестали. А те, кто ещё помнил, — боялись связываться: люди во все времена были мелкими душой, а с течением десятилетий души только ещё больше мельчали. — А с этим лабиринтом что? — Нашёлся один, хоть и не прошедший его полностью, но вернувшийся обратно — так он потерял память, так никто и не узнал, в чём секрет лабиринта… Горбач включил свет, все, кроме Слепого и предварительно зажмурившегося Горбача, застонали, пряча глаза. А агрессия разрасталась внутри, мешая функционировать лёгким, перекрывая дыхание. — Вода есть? — Кончилась. — Чёрный, сходи набери. Чёрный схватил пустые пластиковые бутылки и зашёл в душевую. Нашарив выключатель — лампочка несколько раз мигнула и осветила слабым светом потрескавшуюся плитку, — Чёрный повернул заскрипевшую рукоятку крана. Тонкая струя стала капелью, а спустя секунды — воды и вовсе не стало. Чёрный проверил, на всякий случай, кран раковины для колясников и душ — та же история. Сообщив неприятную новость об отсутствии воды и пообещав проверить примыкавшие к коридору сортиры, Чёрный, прихватив фонарик и бутылки, вышел в коридор. Вовремя. Как раз нужно было проветриться и успокоиться, — алкоголь будил в Чёрном не всегда контролируемую агрессию — но драться и сходить с ума не хотелось. Темнота неохотно отступала назад, прогоняемая слабым светом фонарика, но продолжала подступать к Чёрному со спины. Его всё преследовало ощущение, что на него вот-вот кто-то должен наброситься со спины. Но Чёрный, не оборачиваясь, лишь ускорял шаг. Первый сортир был через несколько кабинетов, примыкавших к спальне Собакоголовых. Ближайший к Четвёртой. Шёпот, рассказывающий сказки, проникавший сквозь щели Шестой в коридор, обволакивал сонной дымкой, так что Чёрный не сразу услышал доносящиеся из сортира голоса. — Как законопослушно! — Так заведено не дирекцией, а нами. Ты здесь недавно и не знаешь всего… — Думала, что вы шутили насчёт этого тупого закона… Но всё равно, даже если и так, отвали, это моё дело кому подставлять, дорогуша, тем более, что это уже далеко не впервые. — Прецедентов не было и не будет! С кем бы ты там не была, кем бы он себя перед тобой не строил, но его решения — ничто, по сравнению с решениями Хозяина Дома. — Значит, когда мой победит, то отменит этот закон — он сам говорил, что гораздо сильнее этого так называемого Хозяина. И хватит торчать здесь, убирайся давай, у меня здесь свидание… Чёрный замер, вслушиваясь. Первая говорила хриплым прокуренным голосом, как сорокалетние работницы столовой. Другая словно кричала шёпотом. У девушек не было вожаков. Но были среди них обладающие авторитетом, харизматичные и заводилы, к которым прислушивались, а главная среди них — Рыжая. И её — а одной из собеседниц была Рыжая, Чёрный не сомневался — не проймёшь ехидством и ругательствами. Когда она заботилась о ком-то — исчезала знаменитая вспыльчивая Сатана, оставалась только бескомпромиссная старшая сестра. У этой распутной новенькой в противостоянии с Рыжей не было и шанса. Чёрный, недолго простояв, пошёл в противоположную сторону — к другому сортиру, надеясь, что неизвестный ухажер придёт после того, как девушки уйдут. Неизвестный?.. Ухмыльнувшись, Чёрный отругал себя за глупость. Ну кто, кто ещё мог нарушить закон кроме этого кретина? Прошёл мимо всех спален, таинственный лес шёпотов, проникавший в коридор, утратил мистическую составляющую. Алкоголь выветрился?.. Темнота стала просто темнотой, а таинственные истории, доносившиеся отрывками, превратились в не более чем пьяные россказни. В другом сортире кто-то, закрывшись в кабинке, блевал, и Чёрный, не обращая внимания на характерные звуки, проверил все краны. Воды не было. Чёрный хотел вернуться в Четвёртую, оставить бутылки, уйти в Могильник к Леопарду и отдать ему всё своё время. Вот только Чёрный был уверен, что Леопард погнал бы его взашей или вызвал Паучих, а сам бы смеялся, глядя на то, как уводят Чёрного. Криво усмехнувшись, Чёрный вышел. Глаза уже привыкли к темноте и свету фонарика, так что Чёрный дошёл до Четвёртой быстро, но, оказавшись перед дверью, на мгновение замер. Мысли всё возвращались к хриплому женскому голосу, произносившему: «Убирайся давай, у меня здесь свидание». Занеся бутылки, сказав, что воды нет, и выслушав от Табаки: «Сколько тебя можно ждать?!», Чёрный сказал: — Сейчас уйду. — А Ночь Сказок?! Ты, конечно, любишь иметь на всё своё мнение, Чёрный, но это уже просто неприлично! — Начинайте без меня, я ещё вернусь. — Звучит как угроза! Кого или что ты приведёшь с собой?! — Успокойся, Табаки, — просипел Слепой. — Выключи свет перед уходом, Чёрный. Чёрный выключил свет, словно включив этим звуки плеска бутылки уже с варевом Дорогуши, затем включился пьяный шёпот, а в конце — затянувший бесконечную песню Табаки. Чёрный вышел в коридор и, включив фонарик, пошёл к первому сортиру, где за дверью ещё недавно раздавались голоса Рыжей и новенькой. Открыв дверь, Чёрный увидел в свете фонарика Помпея. Тот прислонился к раковине и смотрел на стену перед собой так, как Крысы и Псы порой пялились на выдающий лишь помехи ящик. — Не нравятся сказки? — спросил Чёрный, положив фонарик на пол. — Мне уже отчёт обо всём тебе составлять? Делай всё зачем пришёл и проваливай. — Проблемный мальчик. Помпей посмотрел на Чёрного, приподняв брови. — Так тебя Табаки называет, — пояснил Чёрный. — Всё даёшь повод для сплетен, для Бандерлоговых гонок за никому не нужной информацией. Тебе нравится быть в центре событий этого протухшего безумного мира — ведь таким он тебе кажется, да? — А у тебя на этот счёт своё мнение? — Я здесь с шести лет, какое, по-твоему, у меня мнение? Я знаю огромное количество законов ныне недействующих. Сейчас у нас лишь один закон, касающийся нашей повседневной жизни — даже Слон его знает. Тебе о нём рассказать? — Я, как и все, прекрасно его знаю. — Неужели? Помпей и Чёрный долго смотрели друг на друга, пока десятки голосов, шептавших сказки, протекали по коридорам, проникали через щели дверей; рассказчики исторгали алкогольные пары, пока новенькая где-то в другом корпусе ругалась на других девушек, пока воспитатели спали тревожным сном, периодически просыпаясь и дымя в постели. Чёрный смотрел на Помпея и при этом отчётливо видел то, что происходило не здесь. Помпей пошевелил губами. Что-то сказал? «Я пьян? Откуда такое взялось?» — мысль пронеслась, унесла ветром шепот, ругательства, произносимые хриплым женским голосом, и нервное бормотание спавших воспитателей, оставив после себя лишь головную боль. — Ну? — Помпей приподнял брови, ожидая ответ на вопрос, который Чёрный даже не услышал. — А сам как думаешь? — лучший вариант ответа, придуманный Чёрным. — Что, пожалуешься Слепому? «А, вот о чём шла речь…» — Или же… — продолжил Помпей, подойдя. — Это он тебя послал? Так просто было сказать: «Больше этого не делай, и никто ничего не узнает», «Никто меня не посылал». Почему Чёрный этого не сказал? Почему ему было плевать, что Помпей вот-вот начнёт драку? Почему Чёрному было плевать на то, что он сейчас пьян, нормально драться не сможет и, скорее всего, сейчас мог огрести по полной? Чёрный, запрокинув голову, рассмеялся. Ожидаемый удар стал камнем, разбившим гладь воды — круги-волны, и через мгновение к Чёрному вернулось прежнее холодное спокойствие. Ответный удар кулаком в живот, почти полностью поглощённый толстым жилетом с металлическими пряжками, рывок назад… Чёрным овладел холодный азарт, однотипные мысли «А что, если вот так?..» направляли и меняли течение борьбы, а в остальном — им овладело спокойствие. Чёрный и Помпей дрались, и их гигантские тени танцевали на стенах. При драке с равным противником в почти полной темноте, в окружении раковин и зеркал, о которые легко удариться головой, поскользнувшись на мокром кафеле, спасали только быстрая реакция и удача. Белый свет лежавшего на полу фонаря блеснул в руках Помпея, пойманный лезвием ножа. Случай подарил Чёрному лишние три-четыре секунды. Не факт, что получилось бы уклониться, значит, цель — опередить удар. Как? Сначала бить в руки, рискуя напороться на лезвие? Ударить ногой в живот, рискуя потерять равновесие? Или?.. Рывок вперёд, удар под колено, — и да, Помпей пошатнулся! — схватить руку, державшую лезвие, левой, наступить на ударенную ногу, удар под челюсть правой. Выдернуть лезвие из разжавшейся ладони. Сейчас Чёрный должен был отойти. Пошутить, посмеяться, пригрозить рассказать о проигрыше Псам, если Помпей вздумал бы ещё раз приблизиться к девушке. Так почему Чёрный отбросил нож в угол, бросился на него, удерживал его одной рукой, а другой отвязывал хвосты на штанах Помпея?.. Он смотрел в глаза Помпею, душил рыжим собачьим хвостом. Хвост жёг ладони, от него несло кислым раздражающим нос и горло запахом. Помпей хрипел и закатывал глаза. Его удары становились всё слабее. А Чёрный воспринимал всё это через незримую гладь воды, через холодное любопытство, как будто сочувствия и осознания будущих последствий не существовало для него. Чёрный перестал душить Помпея и положил ладонь на его чересчур холодное лицо. Помпей кашлял и загнанно дышал. Чёрный бросил взгляд на него, отвернулся, встал, взял рыжий хвост Луизы и отошёл в угол — он ведь туда забросил нож?.. Сел на мокрый пол и, после того, как Помпей откашлялся, заговорил. Про то, по какой причине приняли закон о запрете общения с противоположным полом, про прошлый выпуск диких и рехнувшихся из-за гормонов ублюдков. Про семьдесят старших и одного воспитателя, убитых просто так. Про то, что поводов и без девушек хватало. А в конце Чёрный выразил надежду на понимание и, прихватив с собой фонарик, хвост Луизы и нож, вышел из сортира. И мысли Помпея, очевидные для Чёрного, тяжелые, как камни, волочились, оставляли следы. Кем Чёрный был для него? Вменяемым, спокойным и мощным парнем, претендентом, отличавшимся от других. Оппозиционером. «Реальность жестока, Помпей? — мысленно обращался к нему Чёрный, идя в Четвёртую в полной темноте — его фонарик мигнул и потух, чтобы больше не загореться. — Тот, кто стремился показаться белой вороной, прятал под белой краской те же чёрные перья, что и остальные. Уже видно, что ты хочешь сотворить из Дома одну большую Шестую с несколькими чисто номинальными вожаками, уже видно, что ты не понимаешь несостоятельность этой идеи…» В спальне пьяные голоса вразнобой тянули: And our friends are all aboard Many more of them live next door And the band begins to play. We all live in a yellow submarine, Yellow submarine, yellow submarine. We all live in a yellow submarine, Yellow submarine, yellow submarine. «Опять эта песня!» — поморщился Чёрный. Он вошёл незамеченным, ну или так ему хотелось думать. Во всяком случае — никто не обратил на него внимания. Он опустился на четвереньки, пополз к своей кровати мимо певцов, расположившихся на скинутых на пол матрацах, засунул под свою кровать хвост, нож и отживший своё фонарик. Затем вернулся к горланящим тупую детскую песню, в надежде найти хоть немного пойла. Хотелось прогнать эту омерзительную трезвость, подсовывавшую воспоминания о Леопарде, их пьяном исполнении этой песни, коротким разговорам, прекрасном написанном охрой жирафе, который скрывался за потёками грязно-белой жижи, грустном взгляде и словах: «Не за что тебя прощать». Под шарящими руками Чёрного звякнуло стекло. «Наконец-то!» — Но в казавшейся тяжелой бутылке осталось лишь несколько капель. As we live a life of ease, Everyone of us has all we need, Sky of blue and sea of green In our yellow submarine. We all live in a yellow submarine, Yellow submarine, yellow submarine. We all live in a yellow submarine, Yellow submarine, yellow submarine. «Да, вот так, блять, легко и замечательно мы живём, имея всё, что нужно, чтобы не сдохнуть…» — думал Чёрный. Из-за трезвости голоса, тянущие бесконечный припев, резали слух. Да и более неуместной песни сложно было придумать. Чёрный отбросил пустую бутылку и лёг на спину. Прижавшись к бедру кого-то молчавшего — Слепой? Лорд? — Чёрный закрыл глаза. Бесконечный припев жёлтой субмарины разбился пьяным смехом. Вскоре запел Горбач. Низкий ласковый голос обхватил Чёрного, затянул в песню о волшебном водопаде. И Чёрный оказался в темноте, над головой — толща воды, готовая в любой момент уничтожить, раздавить, и, если бы не маленькая ржавая субмарина, в которой он жил, — завтрашний день для Чёрного перестал бы существовать. Стёкла облеплены тиной, водорослями, ракушками, а за ними — сплошная тьма и больше ничего. Субмарина давно потеряла управление — а управлял ли ей Чёрный хоть когда-то? — и просто дрейфовала по течению к месту, достойному стать ей кладбищем. А воздуха в субмарине становилось всё меньше… Что Чёрный мог сделать? Остаться и умереть, задохнувшись? Рискнуть всем — и выбраться наружу, во тьму, в которой ничего не видно, в толщу воды, где невозможно дышать, и всё ради крошечного шанса выплыть на поверхность?! Наросты в виде водорослей и ракушек на стекле становились всё толще, воздуха становилось всё меньше, а Чёрный всё не мог уговорить себя выбраться. И только когда перед глазами всё поплыло, а дышать стало почти нечем, он побрёл к люку… Люку, который оказался замурованным. На крики не оставалось дыхания. Стены, переходящие в потолок, качались и расплывались перед глазами. Чёрный бился в дно субмарины — своего подводного гроба, а удары казались слабыми и медленными, как движения под водой. Движения под водой? Он был в воде?! Чёрный открыл глаза и долго смотрел в потрескавшийся потолок Четвёртой, протянув к нему дрожавшие от воспоминания о кошмаре руки. Мир разрывал серый холодный рассвет. Страшный сон растворялся в тусклом свете, как кофе в холодной воде. Чёрный опустил переставшие трястись руки и, вздыхая, провёл ими по лицу. Приподнял голову и осмотрелся. Казалось, что всё, что можно было сломать или перевернуть, — было сломано или перевёрнуто, а все вещицы Табаки валялись на полу — такого количества пуговиц, исписанных страниц, ржавых цепей, винтиков, пружинок Чёрный не видел. Состайники туда же — они были частью этого первозданного хаоса. Почти все — свалены в одну кучу, кроме Чёрного, Слепого, закинувшего ноги Чёрному на живот, и Лэри, который забрался на свою койку и накрылся тремя одеялами. Отодвинув Слепого, Чёрный поднялся, достал из-под кровати хвост Луизы, нож Помпея и свой нерабочий фонарик, переложил их под матрац. Может, так о них узнают позже… Надев куртку и кроссовки, Чёрный вышел из спальни. Свет в коридорах ещё не был включён, и Чёрный шёл в кромешной тьме, думая о не случайности отсутствия окон в коридоре на втором этаже. Чёрный вышел из Дома. Морозный ветер царапал лицо и шею, забирался под одежду. Попрыгав на месте, Чёрный пробежался до дыры в заборе, пробрался наружу, привычно зацепившись капюшоном куртки за железную сеть. Всё было как обычно, так, как привык Чёрный за эти недели отсутствия собак. Всё было так, кроме скулежа, раздавшегося у мусорных баков. В кучах мусора стоял, перебирая лапами, Август. Длинный красивый пятнистый бело-бурый мех сбился, а правую переднюю лапу дрожавший и скуливший пёс держал перед собой. Сначала Чёрный только смотрел, не веря глазам. Затем он сел на землю и протянул руку к Августу ладонью вверх, и пёс, ни на секунду не поколебавшись, ткнулся в неё мордой и лизнул холодные пальцы. Горячие слёзы обожгли щёки. Чёрный притянул к себе Августа, который доверчиво прижался холодным мокрым носом к его шее. Словно его лапа не была сломана, словно он никогда не знал насилия. Словно ничто не могло поколебать его святую веру и любовь. Лорд с его равнодушием, Леопард с его болезнью и безответной любовью, Луиза и Мартин, которые не вернулись и больше никогда не вернутся — всё в этот миг потеряло значение. Чёрный любил этот мир.