As we live a life of ease

После драки со Сфинксом болели рёбра и ноги. Кровать, раньше казавшаяся нормальной, теперь стала жёсткой, обжигала болью синяки и царапины под одеждой. Когда все уйдут, Чёрный час простоит под душем — может, хоть так боль утихнет? Сфинкс дрался, хоть и не так хорошо, как Слепой, зато с удовольствием. Даже не удовольствием, а наивной детской радостью: «Вот он я, как я умею драться даже без рук, посмотрите!» И теперь, когда Сфинкс в Могильнике с Лордом, у Чёрного не получается утешаться тем, что не он один пострадал в драке. Кроме того, шум от преувеличенно бодрых состайников, собиравшихся в Могильник, бесил, и Чёрный демонстративно не обращал на них внимание. Так можно было легко представить, что это не они не разговаривали с ним, а он сам их игнорировал. Сможет ли Чёрный испытать к себе большее отвращение, чем то, что он испытывал сейчас? — Эй, заканчивайте! — крикнул Табаки. — А то нам так никогда не уйти. Крики смысла не имели — сборы и так заканчивались. Македонский складывал посуду, Горбач носился между спальней и ванной, наполняя водой старые пластиковые бутылки, Шакал, после долгих выборов одежды и переодевания, раздавал никому не нужные ценные указания, Слепой сидел неподвижно, прислонившись к ящику Толстого, сам Толстый игрался с волосами Слепого, Курильщик, посвежевший и отдохнувший после ночи в Клетке, помогал Лэри делать бутерброды. И не подумаешь, что прошло чуть меньше недели со дня прибытия Курильщика в Четвёртую. А уж после сегодняшней ночи в Могильнике он должен окончательно стать своим. Дурак. У него же есть своё мнение, нет болезненной привязанности к этому пожирающему душу месту, так почему тупая человеческая потребность в каком-никаком, а обществе способна разрушить такой потенциал? — Все готовы? — прогремел Табаки. — Не забывайте, насколько ответственная миссия лежит на наших плечах!.. — Осталось решить, — перебил его прагматичный Лэри. — Кто кого понесёт. Давайте я возьму Курильщика, Горбач — Табаки, Македонский — Толстого. — Курильщик тяжелее, давай лучше возьми на себя Табаки, — чуть нервно улыбаясь, предложил Горбач. — Ты что, назвал меня слабаком?! — воскликнул Лэри, которому тоже не хотелось нести вертлявого, постоянно беснующегося Шакала. — Какое вероломство! — завопил Табаки. — Предатели! — Я не пойду. Все уставились на Курильщика, и даже Чёрный перестал притворяться, что он в спальне один. — Что ж, — разорвал тишину Табаки. — Значит, я сам могу выбрать того, кто меня понесёт! Вскоре компания прихватила с собой рюкзаки с провизией, посудой, игральные карты, бутылки с водой, пледы, кофеварку и множество других полезных и бесполезных в хозяйстве вещей — так много, словно они уносили с собой всю Четвёртую. Впереди шёл Слепой, цепляясь за рубашку которого позади шёл Македонский, державший на спине Толстого, следом — Горбач с рюкзаком, цепочку замыкали Табаки на спине у Лэри. Чёрный и Курильщик остались. Каждый не торопился начинать разговор, хотя вопросы рвались наружу, и не только у Чёрного. Курильщик потянулся за блокнотом и мягким карандашом, заточенным до поразительного сходства с высохшим пальцем ведьмы — Курильщик точил карандаши канцелярским ножом, что находилось вне понимания Чёрного. Одновременно с этим, сам Чёрный, громко выдохнув от боли, поднялся с кровати, надел кеды, как тапки, примяв задники, взял пижаму и пошёл в душ. Да. Каждый из них ещё не был готов к разговору. Чёрный долго стоял под холодным душем. Все проблемы, волновавшие его, ушли, вся шелуха слетела, пока он дрожал от холода, а кровоподтёки на бёдрах, коленях, рёбрах и спине наливались жёлтым, фиолетовым и, местами, красным. Постепенно Чёрный начал увеличивать температуру воды. Боль приглушилась, а по телу волнами прокатилось странное болезненное удовольствие. Никогда простой контрастный душ не вызывал такой реакции, и некоторое время Чёрный с лёгким недоумением разглядывал свой вставший член. Странно. Чёрный прислонился лбом к плитке. В голову и спину била почти горячая вода, а лоб обжигала холодом плитка. Чёрный дрочил, ни о чём не думая, сосредоточившись на ощущениях. Он даже не сдержал слабого — а может и совсем не слабого — стона, обкончав потрескавшуюся плитку. Когда Чёрный в последний раз стонал от оргазма? Кажется, что никогда — как тут стонать, когда десять человек бодрствуют за стенкой? Осталось понять одну вещь: почему присутствие Курильщика за стенкой его не остановило? Ведь всё должно быть наоборот — раз привычного шума, создаваемого десятью людьми в спальне, нет, то слышимость там должна быть лучше. Слышимость должна быть лучше. То есть… Курильщик мог сейчас его услышать? Осознание этого не пугало. Наоборот — будоражило, вызывало какую-то ребяческую реакцию, игривость. «Я сошёл с ума?» Чёрный хмыкнул и выключил воду. Влажный, быстро остывавший воздух коснулся его горячих щёк. Возникло странное, ничем не объяснимое желание: выйти из ванной голым, ну как голым, только в кедах, с полотенцем на плечах и пижамой в руке. Выйти как ни в чём не бывало, улыбнуться Курильщику, который наверняка покраснеет от смущения. Потом подойти к своей кровати и начать нарочито медленно одеваться. Помнится, при их первой встрече Курильщик с интересом рассматривал Чёрного. Вот Чёрный и даст себя рассмотреть. Во всех подробностях. Чёрт. «Я сошел с ума — заключил Чёрный, обтираясь жёстким полотенцем. — Теперь уже не получится откреститься, как раньше. Не реакция замещения при отсутствии девушек, не эстетическое любование… Всё просто, Чёрный, ты — педик». Чёрный оделся и напоследок умылся холодной водой, перед тем как выйти. Курильщик ни покраснел, ни попытался спрятать взгляд, он даже не обратил внимания на возвращение Чёрного. Не услышал его стона? Или просто не подавал виду? Чёрный подошел к своей кровати и упал носом в подушку. Он всегда знал, что слаб и труслив, но только сейчас подметил за собой ещё один изъян — глупость. А ведь даже раньше, тогда, он годами ничего не замечал и только два года назад, когда времени почти не оставалось… Он и правда глуп. И даже сейчас, почему он решил, что Курильщик смотрел на него с заинтересованностью? Повернув голову, Чёрный посмотрел на спину Курильщика. Футболка на нём висела, как на вешалке, отросшие тёмные волосы прикрывали немного торчавшие уши. Чёрный прикрыл глаза и представил Лорда. Ему же так долго нравился Лорд, ослепительно прекрасный и недостижимый. Но перед лицом стояла застывшая маска человека, превратившегося в камешек, вызывавшая лишь отвращение и брезгливость. Чёрный представил Помпея. Было понятно, почему тогда Чёрный отреагировал на него — там было на что смотреть. Только смотреть. Потому что едва Чёрный представлял себе, как притронется к нему — его пробирал смех. Вот он проводит ладонью по щеке… и на ладони остаётся белая пудра, а на лице Помпея — участок гораздо более смуглой кожи. Вот он проводит ладонью по жёстким, облитым лаком, прилипшим друг к другу волосам. И вот — решающий момент! — проводит рукой по ряду пуговиц на жилете, намереваясь в следующий момент их расстёгивать, как этот момент портит летучая мышь, которая впивается жёлтыми зубами в кожу так, что не оторвёшь. Чёрный прыснул, в последний момент замаскировав смех под кашель. Под шорох листов и поскрипывание карандаша — непривычные звуки, обычно терявшиеся на общем фоне шума Четвёртой — Чёрный провалился в сон. Открыв глаза, он оказался в кромешной тьме и тишине, пожиравшей всё на своём пути. Сожравшей всё и всех, кроме Чёрного — единственного, чьё сердце билось в Четвёртой. Он слышал своё дыхание, оглушительный стук сердца, с каждой секундой всё более громкий. Страшно. Было ли время, когда он оставался в спальне совсем один? Раньше всегда были, по меньшей мере, Македонский или Толстый, так что Чёрный наверняка в последний раз оставался один, когда ещё был Спортсменом. Но Спортсмен никогда ничего не боялся. У него не было ни тревог, ни привязанностей, ни комплексов. Мозгов тоже не было. Чёрный поднялся, надел кеды и начал шарить под матрацем, пока не обнаружил электронные часы — венец не тикающих технологий. Обычно часы в Доме ломались очень быстро, а в Четвёртой их просто нельзя было держать — все они изымались и уничтожались Табаки. Но на электронные часы это не распространялось — их Шакал услышать не мог, так что эти у Чёрного держались почти год. На время Чёрный смотрел только при Македонском или Толстом — всё равно, что смотреть на часы, будучи одному в спальне. Тусклым дрожащим светом они показывали 23:42. Чёрный взял фонарик, пачку сигарет и вышел в слабо освещённый коридор. Курильщика долго искать не пришлось — он был между диваном и старой кадкой с высохшим растением на Перекрёстке. — Знаешь который час? — спросил Чёрный Курильщика. — Нет. Чёрный ответил, что без четверти двенадцать и что скоро должны выключить коридорный свет. После короткого разговора с Курильщиком он со вздохом опустился на диван и закурил, нашарив пепельницу под диваном. Надо было идти в спальню, но ноги болели, требуя покоя — подниматься совсем не хотелось. «Значит… лучше начать сейчас», — решил Чёрный. — Слушай, всё хочу спросить. Ты почему остался? Почему не поехал с ними? — спросил Чёрный. Курильщик долго молчал, дымил и глядел перед собой — с каждым мгновением Чёрный всё больше жалел, что задал такой дурацкий вопрос. Что-то подсказывало Чёрному, что единственная настоящая причина: «Увидел, что тебя игнорируют, и мне стало тебя жаль». От осознания этого только гаже. Но за такой прямой ответ легко получить в морду, так что Курильщик просто ответил, что не понимает, зачем это нужно делать — идти на ночь глядя в Могильник с припасами. И всё же первый вариант продолжал казаться Чёрному ближе к истине. После короткой паузы Курильщик задал свой вопрос, очень удививший Чёрного: — Чёрный, о таком немного неудобно спрашивать, но отчего Сфинкс так тебя не любит? Зря он закурил. Жаркий дым жёг до тех пор, пока Чёрный с трудом его не выкашлял. — Извини, — пробормотал Курильщик. — Просто мне показалось… Вскоре Чёрный обнаружил себя рассказывающего Курильщику всё. Всё накопившееся в душе дерьмо — если бы он всё ещё Лорда любил, то и о своих безответных чувствах тоже рассказал бы, не думая ни о чём. Он говорил и говорил, словно не было внутри никаких барьеров, а Курильщик смотрел своими почти чёрными в полумраке глазами и продолжал задавать наводящие вопросы. А выражение лица у него было такое же удивлённое, как наверняка было и у Чёрного — тоже почувствовал это странное ощущение единства, запредельной искренности?.. Чёрный, оглушённый, опьянённый своим состоянием, говорил про Сфинкса, про Лорда и — самое страшное — про себя. — …Хочется, — произнёс Чёрный, медленно приходя в чувство, — чтобы хоть кто-то в этом зоопарке меня понял. Хоть кто-то. Руки у Чёрного тряслись, как у Ящиков — пропойц с остекленевшим взглядом. Жёлтый язычок пламени словно скакал у руки, так и не поджигая новую сигарету, и Чёрный почувствовал себя неимоверно уставшим, когда она всё-таки затлела. Затяжка, выдох — вместе с дымом из него выходила давняя, тщательно спрятанная даже от самого Чёрного, нервозность. — Я понял тебя, Чёрный. Правда. Извини, если по мне этого не видно. Чёрный почти улыбнулся. Дурак! Какой же Курильщик дурак! Чёрный рассказывал ему всё просто так, не рассчитывая даже на понимание. Но он получил гораздо больше, чем ожидал — в почти чёрных из-за сумрака глазах Курильщика блестело обещание поддержки. — Это ты меня извини. Не стоило, наверное, вот так сразу всё на тебя вываливать, — ответил после паузы Чёрный и, докурив, поднялся. — Поехали. Теперь точно до темноты не успеем. Скоро выключился свет. Не будь у Чёрного фонарика, пришлось бы добираться на ощупь. — Держи. — Чёрный включил фонарик, передал его Курильщику и, встав позади него, покатил коляску. Дорога, двери, рисунки, надписи на стенах — всё это появлялось и исчезало в неровном свете фонарика. Курильщик вертел рукой и дорогу освещал плохо. — Свети прямо, — вскоре не выдержал Чёрный. — А, прости, сейчас. — Курильщик перестал болтать фонариком, приподняв руку выше. Стало лучше — стены перестали скакать в свете, медленно выплывая навстречу фрагментами. Они не складывались в общую бессмысленную картину, как днём, а жили словно сами по себе, и из-за этого возникало ложное впечатление того, что они несут смысл. Зато именно в свете фонарика можно увидеть то, что свет дня прячет за обилием знакомого. Курильщик ахнул, глядя на быка, и Чёрный остановился. Он и сам порой забывал о «галерее» Леопарда на примыкающей к Третьей части коридора. — Какой… — прошептал Курильщик. Чёрный поскрёб начавшую облупливаться стену, лишив быка половинки рога, и сказал: — Да. Осыпается. Стервятник подмазал тут всё эмульсией, поэтому он такой тусклый. А ведь как будто вчера Стервятник называл Леопарда «мерзким варваром», а Леопард Стервятника — «тупой птицей». С самого первого дня Леопарда в Доме они возненавидели друг друга, во многом из-за этого Стервятник с братом перебрались к созданной Волком и Сфинксом Чумной стае. Когда Леопард узнал примерную дату собственной смерти, то начал писать как одержимый. Десятки новых рисунков появлялись ежедневно. Но сколько бы он не писал, раз в месяц кто-то из Крыс, как обычно, закрашивал стены, примыкающие ко Второй, едва не оставалось места для новых надписей и рисунков. Леопард воспринимал это как должное — по-другому никогда не было, стены были общественной собственностью. Поэтому он невероятно удивился, когда к нему подошёл Стервятник, предложил писать на стенах, примыкающих к Третьей, поклявшись защищать его рисунки. «Мир, — вспоминал Чёрный, — должен перевернуться, чтобы все связи перевернулись вместе с ним, только после такого переворота враг заслонит грудью, а равнодушный заплачет». А единственное, что переворачивает мир — смерть. — Кто его написал? — спросил Курильщик. Что за странный вопрос? — Леопард, само собой. — И Чёрный вспомнил, что, действительно, откуда бы Курильщику знать Леопарда? — Всё забываю, что ты здесь недавно. Его рисунки легко отличить. Для Чёрного Курильщик стал настолько близок, что ему кажется, будто он был здесь всегда. Интересно, Курильщик осознал, что ляпнул Чёрный? Вроде нет. — Леопард был вожаком Второй. Года три тому назад. За два вожака до Рыжего. Чёрный говорил, кажется, что-то про другие рисунки Леопарда, а перед глазами стоял сам художник. Каким же Чёрный был идиотом, раз годами ничего не видел, осознав всё только в первый день последних трёх месяцев. … Тогда перед глазами расплывалась кривая слабая усмешка Леопарда — в свои последние три месяца он улыбался только так, — и Чёрный мог только тихо скулить: «Прости меня. Прости», прекрасно зная мнение Леопарда о том, что ему Чёрного не за что прощать. Но сам Чёрный словно тащил огромную глыбу на себе, глыбу, сросшуюся с его нервными окончаниями… Не было никого, к кому Чёрный был когда-либо привязан сильнее, чем к Леопарду, и сейчас его словно грыз жадный монстр, за самую первую, самую неправильную мысль после осознания того, что Курильщик никогда не был знаком с Леопардом. «Сколько его шедевров Курильщик так и не увидел». Уже в спальне Чёрный предложил: — Чай хочешь? — Давай. Чёрный перенёс Курильщика на общую кровать, а воспоминания о своей нездоровой реакции в душе вызывали раздражение и стыд. «Хватит всего этого! Не извращай дружеское расположение Курильщика к себе, — говорил себе Чёрный, заваривая чай. — Разве тебе мало того, что ты больше не одинок? Ты что, в Крысятнике живёшь, раз только об одном и думаешь?!» Коротко переговариваясь — Курильщик даже ещё задавал какие-то вопросы, — они пили чай и грызли сухари. Чёрный включил магнитофон. Жёлтая субмарина? Как будто назло! Под детскую весёлую песню о стране субмарин под зелёным морем, которую опьяневшие Чёрный и Леопард когда-то пели, становилось всё хуже. Тоска опутывала чёрными нитями. Разговор застопорился. Чёрный перевёл взгляд на Курильщика, Курильщик смотрел на Чёрного. В этом коконе из молчания с каждой секундой между ними крепла запредельная близость и искренность. Допив чай, Чёрный выключил магнитофон, убрал чайник с сухарями, ополоснул чашки в раковине в ванной. Когда он вернулся, Курильщик уже заснул. Чёрный сел на общую кровать, поднёс руку к плечу Курильщика и замер. Его ладони, застывшей где-то в сантиметре от плеча, было так жарко, словно Чёрный поднёс руку к батарее. Он убрал ладонь, внимательно посмотрел на неё и провёл ею по лицу. Кошмар. Чёрный встал, отыскал плед и накрыл им Курильщика, дошёл до кровати и вскоре забылся беспокойным сном.