This bitter Earth

Приближался вечер. Черненко, не придумав ничего лучшего, поставила клетку на подоконник кухни, а после принялась хлопотать по дому. Вместе с ней, буквально по пятам, Гилберт продвигался по дому, попутно разглядывая его содержимое. На все два этажа, по подсчетам Гилберта, приходилось приходилось около 14 комнат. Почему около? В комнату Брагинского украинка зайти не решилась, оставив самое интересное на потом. Еще одна комната была просто закрыта, и, лишь подойдя к двери, через щель можно было прочувствовать сквозняк. Но для Гилберта, чувствовавшего любую прохладу в несколько раз сильнее, он был очень заметен. «Значит, в комнате открыто окно — проветрить комнату. А это значит, что в комнате кто-то должен быть», — доносились в голове Гилберта логичные выводы. Но из-за того, что сквозь стены он проникать не мог, подтвердить догадки тоже не представлялось возможным. Все комнаты в доме были просторными и достаточно высокими — метра два над головой. Также видно, что заселились не так давно: половицы под ногами не скрипели, краска на стенах лежала ровным чистым слоем, потолки побелены, и почти по всему дому расставлена новая мебель и часть комнат еще не совсем обжита. Гилберта поразило пара вещей: первой была огромная библиотека, устроенная прямо в гостиной. Стеллажи полок были вплотную уставлены самыми разными книгами, начиная с произведений Золотого века и заканчивая сочинениями Ленина и Маркса в несколько десятков томов. Второй вещью, показавшейся Гилберту достаточно странной — так называемый «красный угол», которому была отдана целая небольшая комната. Черненко бережно смахивала пыль с портретов вождей пролетариата и большого бюста Ленина, стоящего будто на неком пьедестале. В самом центре висел большой красный флаг, заставляющий пруссака в нервах от воспоминаний проглотить неприятный ком в горле. Колориту всему этому добавляли несколько агитационных плакатов, типа: «Любимый Сталин — счастье народное», «Даём сверх плана». Нашлась и такая: «Религия — яд, береги детей!», хотя в этом же «красном уголке», в поклонении вождям, в призывах строить социализм ради светлого будущего народа, по нелепой иронии, Гилберту виделись отголоски той самой религиозности, что Советы столь презирали. Вскоре Оля, запыхавшись в уборке, как лошадь, с усталостью в голосе стала звать на ужин. — Ваня, идём, я тут блинчиков напекла, — крикнула она, расставляя на столе три тарелки. «Значит, догадки оказались верны», — все также продолжал строить из себя подобие Шерлока Холмса Гилберт. Затем она скрылась в той самой комнате, из которой шел сквозняк, и уже через пару минут показалась с тем, что поразило Гилберта сильнейшим образом, — Наташей Арловской. То была тонкая изможденная фигурка с прозрачной белой кожей, испещренной шрамами. Теми самыми, что совсем не так давно оставил сам Байльшмидт в порывах неуемной злости. Многочисленные ожоги изуродовали кожу лица, на руках и ногах виднелись крупные порезы и следы потушенных о руки девушки сигарет. Также Гилберт помнил, что когда-то вырезал в районе ключиц свастику, но узнать, осталась ли она или со временем исчезла, он не знал и, в общем-то, не хотел знать. Равно как и оставлять в памяти то, как неоднократно насиловал девушку, когда та была в плену у него. Тогда он трактовал свои действия её непослушанием и приказами свыше, но где-то в глубине души чувствовал, что таким образом ещё мстит Хедервари за отказ в его инициативе стать чем-то большим, чем просто приятели… На секунду Арловская взглянула в сторону Гилберта, но этого хватило, чтобы её глаза в ужасе расширились, а из груди вышел сдавленный крик ужаса. — Оля, осторожней: немец! — заверещала она, оттолкнув в сторону сестру и взяв с плиты первый попавшийся предмет — ещё неостывшую сковородку. Она тяжело дышала, смотря прямиком в глаза Гилберта, ошарашенного не меньше, чем сама девушка. — Наташа, что с тобой? Тут никого нет, — Оля взволнованно смотрела на обезумевшую. — Уходи отсюда, я сказала! — продолжала кричать она. — Этот подонок опять сделает больно всем. На шум спустился Брагинский. Пришла его очередь выяснять, что происходит. — Да успокойся же ты, никого тут нет, — стальная хватка обездвижила руку девушки. Он повернул её к себе, и заглянул прямо в глаза успокаивающим понимающим взглядом, и Арловская затихла, ослабла, опустив руку с опасным «оружием», и стала тихо плакать. К сцене со слезами Натальи Арловской Гилберт был не готов абсолютно, и даже у него вдруг проснулось сострадание к девушке, которую прежде ненавидел всеми фибрами своей полумертвой души. Возник вопрос: почему никто, кроме Белоруссии и Пруберда, не мог видеть его? — Тшшшш, — Ваня прижал сестру к себе. — Всё хорошо, милая. Тебе просто привиделось. Говорил я, что не стоит тебе так рано вставать на ноги. Придётся ещё отлеживаться некоторое время, — рука прикоснулась к серебристо-седым волосам девушки, став поглаживать голову. К ним присоединилась Оля, обняв обоих. И воцарилась тишина, прерываемая лишь всхлипыванием девушки и пищанием Пруни. Вскоре девушка более-менее пришла в себя, и её, взяв под руки, отвели к себе в комнату. Гилберт побоялся вновь стать причиной истерики и поэтому не пошёл за ними. Хотя, может, она просто увидела Птица, и ассоциации с ужасными воспоминаниями просто захлестнули девушку? Но сомнений не было: Беларусь смотрела прямо ему в глаза, но никак не на клетку. Поэтому истинная причина приключившегося для призрака оставалось за плотным занавесом тайны. — Бедная, — опечаленно выдохнула Черненко, выйдя из комнаты. Брагинский выглядел не менее мрачным. Они сели за стол. — Чёрт дёрнул принести эту птицу в дом, — виновато опустив голову, высказал русский. — Что ты! Это я виновата, что поставила клетку в людное место. Думала, хоть как-то развлекать будет. А оно вон как вышло… Прости меня за то, что днем на тебя злилась, а сама вот так оплошала… Правда не хотела, вспылила. — Оля, за твои блинчики я готов прощать тебя вечно, — на лице появилась улыбка и теплый огонёк в глазах. — И, всё-таки, мне кажется, что тут эта канарейка не причём, — серьёзно продолжила она. — Тоже заметила? — русский в миг нахмурился, прекратив есть блины со сметаной. — Не в ту сторону смотрела. — Да-да, именно! — Похоже, все гораздо серьёзнее, чем мы думали. У неё и до этого были галлюцинации, но чтобы она была столь решительно против них настроена… После того случая Арловская еще неделю не выходила из своей комнатки. Оля частенько заглядывала к ней, задерживаясь каждый раз чуть ли не на несколько часов за разговорами с сестрой. Гилберт несколько раз пытался подслушать их, но они в основном состояли из того, какие достижения ставит народ Беларуси. Судя по ним, девушка спешно шла на поправку. Но иногда были и такие, что заставляли сердце Гилберта сжаться от жалости. — Знаешь, Оль, — как-то начала она еле слышным голосом с хрипотцой, в то время как Брагинский ушел на очередное собрание по планам пятилетки. При нём подобные разговоры обычно заменялись веселыми шутками и заливающимся хохотом девушек. И как только он уходил, темы быстро сменялись на более серьезные. — У меня перед глазами до сих пор стоит тот кошмар и… По неуверенному голосу было понятно, как тяжело давались ей те слова. — Я бы никому не рассказала это, кроме тебя, даже Ване. Я надеюсь, ты никому не расскажешь, потому что тебе я очень-очень доверяю, и мне нужно кому-то выговориться. А Ваня и так занят с моими проблемами, и с такими мелочами я боюсь его беспокоить, еще сочтет за сумасшедшую… Обещаешь, что не расскажешь никому, хорошо? Такой искренней, в некоторой степени даже детской надежды Гилберт в голосе не слышал очень давно. Даже не видя девушку, он мог отчётливо представить её выражение лица, и этот взгляд темно-синих глаз. Чистый, полный веры в другого человека, с тонкой плёнкой слез по нижним краям глаз, которые поблескивали в теплых лучах солнца. Почему-то от этой фантазии в душе будто рухнуло что-то, оборвалось. Призрачное тело резко захлестнул жар. Неужели эта девчонка не такая холодная и неприступная, как могло ему казаться раньше?.. — Ну же, говори, не стесняйся, — с лаской сказала вторая девушка. — Помнишь девочку такую, красивую-красивую, как фарфоровая куколка, которую мне однажды подарил Франциск, и которая во время войны разбилась. У неё были длинные вьющиеся каштановые волосы, в которые обычно её мама вплетала зелёную ленточку, в цвет глаз. И эта девочка, кажется, её звали Катя, еще так хорошо пела. Она мне очень напоминала Хедервари. Думаю, именно такой она была в детстве… — Ну… Это та девчонка, дочь швеи, чей дом сгорел в первые дни войны? — Да, она. Ты помнишь, как она умерла? — Разве не сгорела со всей семьёй? — Нет. Чертов пруссак шел тогда по улице, — имя немца девушка явно не хотела ни в какую говорить, это было что-то запретное в её понимании. — По словам мальчика, что видел ту сцену, этот подлец подошёл к плачущей над обломками сгоревшего дома девочке… И тут Гилберт сам вспомнил то, что впоследствии старался всеми силами запихнуть в дальний угол памяти. Просто решив посмотреть, что будет с девочкой, он достал из-за пазухи конфетку. Причём не совсем обычную. В глазах малышки быстро исчезли слезы, на месте них появилась заинтересованность и удивление. — Будешь? — с наигранной заботой Байльшмидт протянул шоколадное лакомство девчонке. — Я… я не знаю, — с опаской посторонилась от незнакомца девочка. Но диалог не прервала. — Дядя, а вы не видели мою маму? Она самая красивая мама на свете, вы бы точно поняли, что это она. Мама послала меня сходить к тёте Лене, одолжить пару картофелин для супа. Я вернулась, а её нет. И дома тоже нет… Это могло бы разжалобить Гилберта, но не в тот вечер, не в то время, и не при тех обстоятельствах. Заместо этого он просто просунул ей конфету прямо в руку и сказал: — Съешь, и мама скоро вернётся. — Но мама говорила ничего не брать у незнакомых дядь и тёть. — Вот увидишь, как только её съешь, мама вскоре появится, — садистский интерес продолжал играть в душе Гила, и тот старательно держал добрую улыбку. — Честно-честно? — Честно-честно. И она поверила. Быстро развернула обертку, и по маленькому кусочку, растягивая удовольствие, стала есть яд, сама не подозревая о том. — Спасибо, — в последний раз лучисто улыбнулась она, и уже спустя несколько минут маленькое тельце упало на землю и забилось в судорогах… Да, после того Гилберт ещё много раз использовал эту тактику, но эта девочка, которая была так похожа на Лизхен, что доверилась абсолютно незнакомому человеку, впилась, словно железными когтями, в сознание немца. — Так вот, я видела её, когда Ваня принес эту желтоперую птицу, — слова вдруг оборвали раздумья Байльшмидта. Он перестал дышать. Ведь её он также видел вчера, на детской площадке у дома. — Но это невозможно, тот мальчик точно видел её мертвой, да и ты сама потом в этом убедилась. — Я знаю, Оля, знаю! — девушка сорвалась, отчаянно закричав. — Мне очень-очень страшно, мне кажется, я тронулась умом. — Да нет… — Но это ещё не всё. Я видела его. — Кого? — Гилберта Байльшмидта.