This bitter Earth

      Гилберт, стоявший всё время у двери во время разговора Черненко со своей сестрой, осел по стене и застыл, пытаясь собрать все кусочки происходящего воедино. Почему только Пруберд и Арловская могли видеть его призрачный образ? Что связывает птицу, всё время находившуюся рядом с ним, сколько он себя помнил, и эту девушку, которая пережила от рук Байльшмидта, пожалуй, самые страшные моменты в своей жизни? Могут ли видеть его остальные страны? На всё это он не представлял возможности найти хоть какое-то объяснение. Голова шла кругом.       Вдруг мужчина почувствовал непреодолимое желание бежать прочь из этого дома. Обстановка нагнетала состояние безызвестности, непонимания, в котором он находился. Потому Гилберт вскочил с места и стремглав помчался вниз, надеясь найти хоть какой-то выход. Выбежав в гостиную, бегло осмотрелся – все двери, выходящие во двор, были закрыты, и только распахнутое настежь окно, занавешенное тюлем, сквозь который пробивался яркий луч летнего солнца, давало надежду на спасение. Байльшмидт уже было собирался лезть наружу, но тут вспомнил о жёлтой птахе. Совесть, о существовании которой пруссак в прежней жизни редко вспоминал, вдруг заиграла в его душе жалобную мелодию о том, что друзей оставлять в беде – это не по-людски. Но в гостевой он отсутствовал. Стараясь унять страх, от которого мутнело перед глазами и сбивалось дыхание, Гилберт начал обследовать остальные комнаты первого этажа. Но ни в ванной, ни на кухне, ни в рабочем кабинете Брагинского птицы тоже не было. В остальные же комнаты вход был ему перекрыт. Тогда он выбрался наружу, в надежде найти его там, среди воробьев, весело скачущих в поисках пропитания, и голубей. Но и среди них ярко-желтой окраски птица не наблюдалось. – Вы ищете что-то? – неожиданно позади призрака прозвучал звонкий девичий голос. Гилберт оцепенел, боясь обернуться и надеясь, что спрашивают не его (хотя во дворе в рабочее время никого и не наблюдалось). Тогда до его руки слегка дотронулись. Мужчине показалось это самым тёплым из того, что он ощущал после своей смерти. На секунду он даже подумал, что вновь состоит из плоти и крови. Но, обернувшись, Байльшмидт обнаружил перед собой ту самую девочку с зеленой лентой в каштановой косе. Она была головы на две ниже его, худенькая, с белой, будто мраморной кожей, из-за чего казалась полупрозрачной. Простенькое платьице, было видно, сшито заботливыми, но неумелыми руками матери, на ногах же были надеты потертые коричневые туфельки. Всё указывало на то, что она была еще совсем ребёнком.       Гилберт не решался что-либо ответить. Ему было жаль, что жизнь этого чудесного создания некогда была загублена им самим, собственноручно, по своей воле. – Ой, я забыла представиться. Мама всегда учила меня представляться перед взрослыми людьми, говорила, так раньше делали настоящие леди, в пышных-пышных платьях, вот таких! – девчушка, широко расставив руки, обозначила размер юбок платьев тех лет. – Меня зовут Нина, а вас? – Гилберт, – постаравшись улыбнуться, чтобы совсем не отпугнуть её от себя, выдавил он.       Девочка деловито протянула ему маленькую руку. В ответ пруссак подал ей свою единственную левую. – Вы живёте в этом доме? – спросила она. – Можно и так сказать, – Байльшмидт пожал плечами. – А ты… – Гилберт в неуверенности замялся. – Я хожу тут уже несколько дней, мне негде жить. По ночам бывает очень холодно. Я ищу свою маму, она ушла к тёте Лене… – дальше она сказала всё то же самое, что и в день своей смерти.       У Гилберта начало создаваться впечатление, что Нина не помнит его. – Но мама говорила мне быть сильной и никогда не унывать. Я обязательно её найду, и мы пойдём в кино, она так мне давно обещала… А вы что ищете? – Птицу, - ответил он. Увидев на её лице недоумение, решил прибавить: – Жёлтая такая, маленькая.       Нина ненадолго задумалась, но вскоре выпалила: – Я видела её сегодня! Она была где-то в том доме, я вам точно говорю! – девочка подбежала к дому, указывая пальцем на одно из окон второго этажа. Гилберт, посмотрев на него и проведя в своей голове нехитрые расчеты, пришел к ужасающему выводу – птица у Брагинского. Он попытался всмотреться в окно, скрывающее за собой тёмную комнату. Тут ему показалось небольшое движение. – Пруня! – позвал он. – Ты здесь?       Птиц полностью показался в окне и остановился, вопрошающе глядя на призрака. Он был заперт, и, сколько его ни зови, до приезда русского выпорхнуть бы оттуда не смог. Бежать в данный момент было нельзя. Да и куда? Кому, собственно, нужен тот, кого все давно похоронили, кого видят только трое? Пришлось умерить пыл.       Вокруг от ветра шелестели тихие песни листья деревьев. Солнце скрылось за белыми облаками. Температура резко снизилась.       Девочка поёжилась. Она, как и Гилберт, ощущала всем своим призрачным телом холод даже, казалось, в самые солнечные летние дни. Такой холод чувствуешь, когда спускаешься по склепу. Байльшмидт вдруг задумался над тем, как давно она бродит так, в поисках родного человека? Года с сорок второго? Сколько же сотен километров она прошла от одной из деревень Беларуси к Москве за пять лет?       Тогда он уверенно сказал, улыбнувшись ей: – Мы найдём твою маму. Я обещаю.       После этих слов Нина будто ожила, начала кружиться вокруг себя, что-то радостно лепеча о том, какая замечательная её мама. Затем они прошли несколько улиц, рассматривая восстанавливающиеся здания Москвы, рабочих, участвующих в этом, попутных людей. Каждый раз, видя полных женщин лет тридцати-сорока в длинных юбках, девочка внимательно всматривалась в их лица, но быстро разочаровывалась. Тем не менее, боевого настроя она не теряла. – Поживёшь пока у меня, – принял решение Гилберт, почувствовав отвращение к себе за то, что называет дом Брагинского своим домом. Прогулка их длилась примерно до пяти часов дня – времени, когда все обычно заняты своими делами, сидя по разным углам дома. Позже наступал ужин, и Байльшмидт сильно опасался после случая со сковородкой, что в этот раз Беларусь будет есть за общим столом.

***       В тот день глава всего семейства СССР вернулся домой позже обычно. По плотно сжатым в кулак рукам, неровному дыханию и нахмуренному взгляду можно было понять, что дела у него идут далеко не гладким образом.       Брагинский прошел на кухню, где в это время суетилась за приготовлением ужина украинка, озадаченная словами своей сестры. Из рук у неё то и дело падала то ложка, то солонка. Завидев брата, Черненко попыталась скрыть свои эмоции, натянув приветливую улыбку на лицо и захватив в крепкие объятия русского. – Привет! Как дела на работе? – протянула она и мгновенно нашла себе занятие – протирание стола, чтобы не смотреть в глаза Брагинского и не выдать секрета Арловской. – Да так... Жить можно, – попытался проделать такой же трюк, улыбнувшись, но в нём явно накопилось желание высказаться обо всём, поэтому получилось плохо. – Уж сестру свою старшую не обманывай,– Оля присела на стул перед ним. – Выкладывай как на духу, а то…       Она задумалась, придумывая достойное наказание, но Брагинский перебил: – Джонс опять со своим правительством чудит. Мало того, что с Трумэном свинью подложили этой весной, так теперь наша Альфа начал заикаться вместе с бровястым об объединении их части Германии. Гады. – Ну, может, всё не так плохо? – Да, конечно, – с большой долей скептицизма произнес он, неодобрительно посмотрев на сестру. – Ты действительно не понимаешь? Эти твари пытаются развязать ещё одну войну. Может, Арти там еще и не будет особо этому содействовать, он и так отходит от предыдущей войны. Но Альфред то вышел считай что сухоньким, да еще и с деньгами. Все силы есть, чтобы бороться с “коммунистической заразой”.       Гилберт редко видел Ивана Брагинского настолько злым. Обычно он представлял спокойствие. Пугающее всех остальных – от одной его усмешки в самые неподходящие моменты начинали бродить мурашки по коже, а волосы вставали дыбом. Но здесь ситуация, видно, была из ряда вон выходящей – Брагинский боялся своего соперника, прекрасно зная, что страна не переживет еще одного удара под дых, слишком мало времени прошло. Гилберт видел, что он еще значительно обескровлен, но отчаянно пытается выкарабкаться, вновь стать сильным, вернуть прежнее положение некоторого превосходства над другими.       Стало понятно – война неизбежна. И то, что в это вовлекут Людвига, пугало Байльшмидта больше всего...