This bitter Earth

Жизнь каждый день ставит нам выбор. Сказать что-то или же утаить слова, глубоко зарыв их под коркой головного мозга, закрыв на тысячи замков своего сознания, чтобы даже самому однажды растерять все пути до слов, забыть то, что однажды должно было быть сказанным. Перед своей смертью Гилберт вспоминал всё, что было с успехом потеряно, упущено. Понимал, что не сделал ещё очень много всего, но натворил напару с братом столько чертовски ужасных вещей, что их… в общем-то, даже не с чем сравнивать. Он хотел высказать многое. Попросить прощения у всех тех, кому он однажды причинил боль, извиниться перед Хедервари за то, что... А, впрочем, уже неважно, за что. Уже представлял, как зажжет какую-нибудь ободряющую речь, улыбнется на прощание всем. Почему-то Гилберт видел себя во всем этом спектакле воображения каким-то главным героем, рыцарем, несущим свет и добро. Но, как вышло в итоге, ушёл Байльшмидт старший из жизни чисто в «английской» манере — абсолютно молча, стараясь в момент собрания обращать на себя как можно меньше взглядов, хотя и был вишенкой всего «торжества». Он выглядел тогда побитой старой собакой, изнеможенной до такой степени, что было тяжело даже усидеть на стуле, не свалившись. И от жалости эту собаку хотелось побыстрее пристрелить, чтобы она не мучалась и не угнетала своим видом окружающих. Что, фактически, и было сделано, пускай и в другой форме. И даже после смерти Гилберту пришлось выбирать. Остаться с братом или же отправиться в место, которое он хотел видеть теперь последним в своей жизни. С одной стороны, ему безумно не хотелось разделяться с Людвигом, с другой — внутренний голос просто трепещал о том, что нужно обязательно проследить за Пруней, ведь от Брагинского можно ожидать чего угодно. Самым печальным фактом для него оставалось то, что ни первому, ни второму Байльшмидт понятия не имел, как помочь. Брагинский уже взял золотую клетку, в которой беспокойно начал скакать по клетке желтый птиц, младший Байльшмидт пошел открывать дверь русскому. Всё это казалось Гилберту абсолютно неправильным, столь нереальным, что у него создалось впечатление, будто он спит. Ущипнув себя за обрубок руки, он, к сожалению, осознал, что это не так. К тому времени нежданный гость уже стоял у порога, открывая дверь, и Гилберт скрепя сердце решил, что ему следует поехать вместе с русским. Он быстро проскользнул в открытую дверь, которая через секунду захлопнулась за ним. Обратного пути не было. Брагинского уже поджидала небольшая машина, сев в которую, они тут же отправились в аэропорт. -Нельзя ли побыстрее? -сказал недовольно Иван, сжимая в руках клетку, накрытую темно-синим полотенцем. Поначалу Байльшмидт хотел возмутиться — птиц должен видеть свет, должен быть свободен. Но только открыв рот, он вспомнил, что его никто не услышит. И тут же вжался в кресло машины. Дорога до аэропорта была долгой. Гилберт взглядом провожал город, руины которого освещало яркое июньское солнце. Буквально чуть больше двух лет назад они с младшим братом носились по всему горящему, разбомбленному, Берлину, в надежде предпринять хоть что-нибудь, что поможет остановить штурм, но… все усилия были напрасны. А потом… Потом его накрыла будто сплошная пелена жара, события стали происходить настолько быстро, что Гилберт перестал понимать: а что творится? Поначалу, еще будучи в сознании, он постоянно задавал этот вопрос младшему Байльшмидту, который сам еле держался на ногах, несмотря на то, что основной удар пришелся по нему. И приходя домой после очередного собрания, он пытался хоть как-то удержаться, чтобы не упасть, готовя похлебку у плиты на двоих и попутно рассказывая о нерадостном положении в стране. Или же когда было совсем все плохо, Людвиг просто молчал и, не отводя взгляда, смотрел в какую-то одну точку. Дальше — больше, хуже. Гилберт совсем потерял сознание, и все постоянно плыло перед глазами. Жар, пронизывающая все тело боль, наркотики, документы… Гилберт встряхнул головой, отгоняя прочь от себя плохие воспоминания, открыл глаза. Машина продолжала нестись с повышенной скоростью. До аэропорта оставалось всего ничего. Брагинский убрал с клетки полотенце и с интересом начал рассматривать птицу, что старательно прочищала свои перья. — Скоро уже приедем, — зевнув, сказал он. — Потом пару часов в самолёте, и вот мы уже в Москве! Гилберту показалось, что русский сейчас вот-вот захлопает в ладоши, говоря об этом. Его пугала эта новость. Как Людвиг мог позволить забрать птицу? Почему ему об этом никто не говорил? И самое главное — зачем? Он не понаслышке знал, что Москва — город серый, холодный, неприветливый. А потому птицу там не место. Из окна невдалеке начал виднеться аэропорт. Водитель ускорил движение. Брагинский достал свой небольшой чёрный кейс, вытащил оттуда какие-то бумаги и билеты, принялся их перечитывать. Через минуту машина плавно подъезжала к главному входу аэропорта, Иван вышел из машины, в одной руке держа кейс, а в другой большую покачивающуюся клетку. — Вы что, совсем издеваетесь? — начал кричать Гилберт, узнав, что птиц будет лететь не в руках у Брагинского, а вместе со всеми вещами других людей. — Вы не можете этого сделать! А если он потеряется…? Гилберт с отчаянием, разъедающим, как кислота, сердце, наблюдал, как светловолосый мужчина абсолютно спокойно оставляет клетку вместе с багажом остальных пассажиров самолёта Берлин-Москва, а сам проходит дальше. Сомнений не оставалось — за пташкой нужен теперь строгий контроль, иначе он не проживет и часа с этим русским. Пруберд ведь боится до смерти долгого одиночества… Да и ведь есть наверняка способ открыть эту злосчастную клетку? Тогда он сможет вылететь, а найти путь до дома ему не составит труда хоть из самой Австралии. Но только как? А между тем до вылета самолета оставалось чуть больше получаса, о чем напомнил молодой женский голос по всему аэропорту. Прощай, Берлин. Здравствуй, Москва.