This bitter Earth

— Не угостишь парой чашек чая? Как снег на голову. Нет, даже не так. Огромная снежная лавина, неминуемо приводящая к смерти. Вот, теперь подходящее сравнение. С того звонка Гилберт впал в самую настоящую панику, видя, как с каждым днём всё сильнее мрачнеет Людвиг, а на пару с ним и желтый птиц, с каждым днем все меньшее и меньше чирикая. Байльшмидт все гадал, что же стало причиной слишком быстрого погружения этих двоих в состояние депрессии. Шли дни. Гилберт практически безвылазно сидел в своей комнате, читая свои дневники. Как? Их брал Людвиг. Доставал с полки, бережно стряхивал пыль с пожелтевших ветхих страниц. Садился на стул и при свете дня мог с полным «ничего» во взгляде часами пялиться в одну страницу, по несколько раз перечитывать предложение. И дело даже не в почерке, который так много раз менялся за всё время существования Гилберта, далеко нет… Каждый раз, прочитав пару страниц, Людвиг бесшумно вставал из-за стола, оставлял дневник на том месте, где остановился, и быстрыми широкими шагами уходил на улицу, уезжал на своей черной машине в неизвестном направлении, где пропадал до полуночи, а возвращался уже знатно напившимся. То ли совесть, то ли слова Родериха мешали ему пить теперь дома. В это время Гилберт садился за отодвинутый Людвигом стул (будто он специально его так оставлял, зная, что Гилберт поблизости) и с помощью Пруберда, перелистывающего ему страницы за счёт своего клюва, возвращался на несколько столетий назад. Что-то Байльшмидт читал с горькой улыбкой на глазах и стоящем комке в горле, что-то на него действительно наводило ужас. Смеялся от того, как нелепо описывал первый бал, на котором присутствовала Лизхен, вспоминал то, с каким огромными шрамами по всему лицу ходил Людвиг, будучи совсем маленьким, и то, как его за это дразнили дворовые дети. В одном дневнике был прикреплен рисунок, подаренный Людвигом на день рождения Гилберта. На нем Людвиг, улыбаясь, держал за руку брата, на плече которого сидел желтый птиц, над которым было написано еще кривоватыми печатными буквами «Der best Bruder an der Welt»*. Конечно, в рисовании у него не все так складывалось, как у итальяшки, живущего под боком австрийца. Однако этот самый простенький, поистине детский рисунок для Гилберта — самый лучший подарок. «Однажды мы завоюем этот жалкий мирок», — писал Гилберт как-то вечером, до ужаса довольный тем, что именно он стал старшим братом только что появившегося на свет светловолосого мальчишки. Как же тогда Байльшмидт был горд собой. Чуть ли не светился, подобно новой лампочке. «Я передам ему всё самое лучшее, что умею. Научу воевать и…» А что он, собственно, еще умел, кроме как воевать?.. Тогда ему казалось, что многое: ставить врага на колени так, чтобы он молил о пощаде, заставлять стран и людей дрожать лишь при одном коротком «Пруссия» и, конечно, варить пиво, ну как же без него. А сейчас в голове у Гилберта проплывало: «И это всё, чему ты научился за столько столетий?». Это всё стало слишком ничтожным, быстро померкнувшим и таким же прозрачным, как и он сам. Гилберт никогда не умел танцевать. На балах он всегда преимущественно отстранялся в компанию каких-нибудь офицеров. А если уж так и случилось, что ему приходилось танцевать, то выглядело это до того глупо и нелепо, что некоторые в открытую смеялись, тыча пальцами. С этой задачей прекрасно справлялись те же Родерих, Бонфуа и Брагинский, плавно вальсируя, с какой-то только им присущей легкостью. Не умел рисовать. Кисть и палитра были в тягость его рукам, для него гораздо легче было держать револьвер или меч в десяток килограмм. И как только перед глазами появлялся белый холст, в голове было точно так же: белым-бело , чисто, без единой мысли и идеи. А с натуры вообще выходило черти что. И после того, как на ум приходило все новое и новое из того, что он не умел, Гилберт задумывался: А так ли он был Велик на самом деле? После того, как очередной дневник был прочтен, Пруберд обязательно возвращал страницы в исходное положение. А Гилберт в то же время заваливался на свою кровать со звоном в ушах и поплывшей картинкой перед собой. Так произошло и в тот раз. Людвиг домой вернулся гораздо раньше обычного. За ним громко захлопнулась входная дверь, и послышались быстрые шаги по скрипучей лестнице. Пруберд обеспокоенно заверещал, не понимая, что делать — он явно не успевал перелистать страницы обратно. Людвиг буквально влетел в комнату Гилберта, на секунду остановился непонимающим взглядом на птица, в клюве которого находился исписанный лист дневника, а потом разразился в крике: — Пруберд, что ты творишь?! Оставь дневник в покое! В один шаг дойдя до другого конца комнаты, он вырвал дневник у птицы, а потом, положив клетку на стол, что была у него все это время в правой руке, заговорил уже тише, будто отойдя от минутной ярости: — Я знаю, я ублюдок, — немец открыл дверцу клетки. — Ты никогда не был в клетке… Гилберт, у которого в уши будто вату засунули, ничего не понимал. Слова пролетали отдаленно, но мозг отказывался их воспринимать. — Людвиг, что ты творишь? — Гилберт сделал попытку по привычке прикрикнуть на младшего, хотя знал, что его не услышат. — Я… не пойми меня неправильно. Так надо. Птица и не сопротивлялась. Она спокойно забралась в клетку, даже не издав звука. — Ты меня ведь не осуждаешь? — Людвиг дрожащими пальцами закрыл дверцу. — Ну не смотри так на меня! В это же время дверь на первом этаже еще раз хлопнула. — Л-ю-ю-ю-ю-двиг, — послышалось снизу. — Я к тебе в гости. Не угостишь парой чашек чая?