This bitter Earth

Казалось, после разговора с Австрией, Людвиг будто очнулся от спячки. Взгляд прояснился, надменная усмешка исчезла вместе с уходом Эдельштайна. Людвиг выглядел невероятно уставшим и поникшим. Гилберт не без интереса стал смотреть на то, как Людвиг, сняв с себя мятый пиджак, начал уборку на кухне. Сейчас он выглядел маленьким ребёнком, которого, вместо того, чтобы дать забыться в своей фантазии, играя в игрушки, заставили выполнять грязную бумажную работу. Людвиг сосредоточил все свое внимание на половой тряпке и мусорном мешке, в котором побрякивали разноцветные пустые бутылки. Движения были рваными и быстрыми, дыхание тяжелым. Он выполнял все с таким остервенением и ненавистью, что Гилберту стало неуютно поблизости с ним, и он решил поскорее присоединиться к Пруберду, сидевшему в гостиной. Желтая канарейка, уже порядком вымотанная, сидела на порванном подлокотнике дивана. Пруберд был непривычно тихим, при виде Байльшмидта даже не начал свое привычное «пи-пи». Гостиная, погруженная в темноту, на мгновения озарялась яркими вспышками света, сопровождающимися громким грохотом за окном. Гилберт каждый раз вздрагивал от грома, глядя на темно-синее небо, пускающее длинные кривые линии совсем поблизости от дома. Раньше Гилберт абсолютно не боялся такого пустяка, как гроза. «Великий, который боится грозу? Что за бред?» — говорил он себе всегда, завороженно глядя на это явление природы. Ему казалась, что все вокруг совершенно меняло свои краски: тучи сгущались на небе, отчего все становилось на несколько тонов темнее, насыщеннее. После обычно шли дожди, все тучи уплывали вместе с попутным ветром, а небо становилось ярко голубым, в котором нечасто, но все же можно было увидеть радугу. Ему нравились такие перемены… Зато у маленького Людвига всегда появлялись слезы после первой же вспышки или раската грома. Часто он бежал прятаться за спину Байльшмидта, теребил край рукава рубашки, просился чуть ли не на руки. Это бесило старшего. Он часто срывался и кричал на Людвига, делая того еще более испуганным. И один раз он сказал то, после чего ни разу в жизни не видел его слезы: — Как это может быть, чтобы у Великого меня был такой глупый брат? После этого еще совсем маленькая страна стала какой-то слишком взрослой. Людвиг не просто больше не плакал — он практически перестал разговаривать с Гилбертом. Да и некогда было: все эти многочисленные войны отнимали столько времени и сил… Они могли не видеться годами. Людвига обучали обустройству страны и возне с документами, пока Гилберт участвовал в боях и заключал временные союзы с разными странами. И когда Байльшмидт старший приехал после разгрома над Франциском, он совершенно неожиданно для себя обнаружил, как вырос его младший брат. Слишком быстро вырос по мерке страны… Он изменился. Внешне вовсе не похож на старшего, но повадки, и некоторые маленькие вещи могли абсолютно точно сказать, что они братья. Например, то, как они аккуратно складывали одежду, пили пиво, смотрели на собеседника, делали одинаковые жесты. Но боязнь грозы шла сквозь годы. Пусть Людвиг уже не бросался в слезы, но при каждом раскате его всего сильно передергивало. Похоже, старший Байльшмидт перенял эту привычку у младшего. Забавно. Лишь маленький птиц, сидящий рядом на подлокотнике, кажется, спал. Для него это было словно колыбель для младенца. *** Вскоре Гилберту наскучило тупо пялиться в окно, вспоминая отрывки из своей жизни. Ну не мог он спокойно сидеть на одном месте. Пруберда будить не стал — пусть отдыхает. Он решил пойти на кухню, посмотреть, почему Людвиг так долго и тихо убирается. Олицетворение Германии с вечно зализанной прической и хмурым взглядом сейчас спало прямо на столе, растрепав все волосы, слегка улыбаясь. «Увидеть такое — значит, стать счастливчиком», — сказал как-то между прочим Бонфуа за бокалом вина в неофициальной обстановке, пока подросший, уже ставший серьезным, мальчик с легким удивлением в глазах и широченной улыбкой на лице вертел в руках новую игрушку от Франциска. Это была маленькая точная копия первого автомобиля. «Этот мальчишка еще даст всем фору!»-продолжал Франциск, отпивая очередной глоток вина. Он со спокойным выражением лица сидел в кресле, абсолютно расслабленно. Но было что-то в его взгляде такое, чего Гилберт долго не мог понять, внимательно рассматривая пока еще друга. И сейчас, вспоминая его, он наконец разгадал ту тайну, хранящуюся в тот вечер в его взгляде. Гилберт даже рассмеялся — настолько ответ был прост и краток. И заметил, что Людвиг нахмурился при новой вспышке света, слегка вздрагивая. Страх. Казалось, этот глупый светловолосый француз, который разве что и мог распускать пошлые шутки, пить своё вино да подмигивать девушкам, понимал, наблюдая за играющим в деревянных солдатиков олицетворением Германии, каким тот будет в будущем. А Людвиг стал жестоким. Очень жестоким. Когда армия вступила во Францию, у Бонфуа плескался этот страх в глазах на абсолютно спокойном лице. Казалось, внутри у него произошел какой-то разрыв, и вскоре Франциск сдался. Понимал, что может стать с его народом и с ним самим. Почему-то это упорно не вылезало из головы Гилберта. Конечно, Франциск понял еще вечером, каким сильным и безжалостным будет «petit ange» с этими серьёзными небесно-голубыми глазами и умной светловолосой головой. Мальчик был не по годам развит, уже умел ловко управлять армией и заниматься кипами бумаг, которые предоставляло правительство. Он цвёл на глазах, а после победы над Франциском в 1812 стал гораздо взрослее и больше. Гилберт гордился им, совершенно не задумываясь о том, что такое везение не может длиться вечно. Ходил, «распушив перья», как Пруберд, когда тот был особо доволен. Глупый Гилберт… Они ведь были абсолютно идентичны, исключая внешность. Иногда в этих детских больших глазах можно было уловить столько восхищения, направленного в сторону старшего брата, что, несомненно, можно было сразу сказать, что повадки и характеры будут абсолютно одинаковыми. Это тогда, наверное, и понял Бонфуа. Уж он не понаслышке знал, какой Гилберт. *** — Да пошёл ты! Гилберт как-то и не заметил, что заснул, сидя в кресле на кухне, пока смотрел на Людвига. Ему было до ужаса холодно, он пытался хоть как-то растереть ледяную ладонь, но ничего не выходило. Было ощущение, что он просто заболел ангиной или чем-то вроде того. Холод по всему телу, дрожь в руках. Он долго ходил по кухне, смотрел в окно, а потом как-то сел и незаметно для себя отключился. Проспал Байльшмидт недолго — от силы часа три, потому что услышал громкую ругань Людвига где-то сверху. Гилберт тут же вскочил с кресла и рванул быстрее на второй этаж. — Да ты не имеешь на это право! Что? Крик доносился из комнаты Гилберта, где находился еще один, целый телефон. Дверь раскрыта, поэтому Гилберт спокойно прошёл к себе. И понял, как давно тут не был. В трезвом состоянии. Здесь всё осталось нетронутым с того дня, как он поставил свою последнюю роспись, за исключением телефона, что Людвиг держал на тот момент в руке. Разобранная постель, несколько таблеток на прикроватной тумбе, которые он думал выпить перед собранием, но впоследствии решил, что это не к чему. И множество пылящихся дневников. Они были везде: на многочисленных книжных полках, в двух сундуках, на подоконнике, столе. Несколько валялись раскрытыми на кровати. Их судорожно перечитывал Гилберт ночью перед смертью. Пытался вспомнить что-то хорошее, но перед смертью, как говорится, не надышишься. Тут же были старые письма от Лизхен. Она писала всегда быстро, угловато и очень размашисто, будто куда-то спешила. Редко от нее можно было получить письмо, где она писала бы ровно, спокойно, одобряя что-либо, без злости и ненависти к Гилберту. Такие письма сейчас и были на постели у Байльшмидта. Между тем, лицо Людвига все быстрее теряло свои краски, он становился похожим на белый лист бумаги или… снег. — Твою мать, ты отнял у меня брата! Неужели, тебе этого мало? — Людвиг, уже не стесняясь, ругался во всю с кем-то. — На кой-черт он тебе сдался?! Повеселиться? Ты в своём уме? Грохнула повешенная трубка. Людвиг обессиленно сел на стул и уткнулся взглядом в золотую клетку Пруберда.