This bitter Earth

Гилберт не верил своим глазам. Канарейка накручивала круг за кругом вокруг него, что-то радостно щебеча, пока он стоял, широко разинув рот от удивления. Он пытался что-то сказать Пруберду, но горло как-то пересохло, и выходила какая-то невнятная несуразица. Ему хотелось и прыгать от счастья, и плакать в то же время, ведь Пруберд — всего лишь птица. От Скандинавов он как-то давно слышал, что у одного из них есть разговаривающий тупик. Его, кажется, звали Пуффином. Много лет назад Байльшмидт и не обратил на такую мелочь особого внимания, а в тот момент, стоя напротив двери у своей комнаты, его память так, почти ненавязчиво, подкинула этот момент на пищу для размышления. Гилберт понятия не имел, почему не научил Пруберда разговаривать. Он был способной птицей, готовой кинуться на помощь, как и сделал это тогда, когда Байльшмидт в отчаянии наблюдал за пьяным в стельку братцем, сующим ключи в проем замка. А сейчас Пруссия даже не знал, точно ли видит и слышит его маленький друг. Раньше они часами разговаривали друг с другом. Гилберт мог делиться с ним чем-то личным, мог слушать чириканье канарейки и все прекрасно понимать, мог дать ему небольшие задания, по типу принести ему документ или вкратце пересказать отчет. Удивительно, но Пруберд справлялся с этим просто прекрасно. Сейчас Гилберт слышал лишь обычное щебетание, без малейшего предположения, что имеет в виду птица. Казалось бы, вот он только чуть ли не прыгал от счастья, и фактически спустя пятнадцать минут судьба ему преподносит на серебряном блюде такую подлянку. Беда… — Эх, Пруня, — Гилберт осел по стене, глядя на витающую по кругу желтоперую канарейку. — Что же нам теперь с тобой делать? *** Вечерело. В открытую настежь дверь дома начал проникать гадкий ветер. Гилберт был удивлён, что за весь день дом остался никем не тронутым, несмотря на распахнутую дверь. Ни воришки, ни соседа, ни какой-либо страны. Дверь лишь раскачивалась сама по себе от ветра. Гилберта вновь начало трясти от озноба. Мурашки плясали по всему телу, зубы громко отбивали чечетку, которую услышать мог только он и Пруберд. За окном медленно зажигались огни. — Т-тебе х-холодно, а, птиц? Птица молчала. -Молчание — знак согласия, — Гилберт тяжело выдохнул, зарывшись левой рукой в волосах. Он в который раз уже оглядел полуразрушенную гостиную, вновь и вновь отмечая про себя новые детали погрома. Вот вмятина на стене рядом с семейной фотографией, чуть скошенной вбок. С нее на Байльшмидта смотрели каменные лица Людвига, его самого и Родериха. Единственный человек, который здесь ото всех отличался — Лизхен. Она стояла между Гилбертом и Родерихом, сжав ладонь последнего и тепло улыбалась. Гилберт поспешил отвести изучающий взгляд. Воспоминания больно кололись, душащий ком встал в горле. — Все в прошлом, Гилберт, — тихо сказал он себе, почему-то боясь, что это услышит Пруберд. Он видел разбросанные по полу документы о ликвидации. На каждом листе было мелким шрифтом расписана куча условий. На одной из страниц подробно описывалась, к кому какая часть попадет. После войны он слег в постель. Ситуация в стране была жуткой, все шло наперекосяк. Он начал серьезно болеть. Его кидало то в холод, то в жар. Множество мыслей, подобно червям, рылись в мозгу, проедали его. Засыпать из-за этого становилось просто невозможно. Так продолжалась около полугода. Гилберт уже привык к перепадам температуры, начал медленно поправляться. Он верил, что ему хватит сил вылечиться, как после Первой мировой, тогда ситуация была ничуть не лучше этой. Верил до момента. В рождественский вечер Людвиг занимался отчетом за себя и Гилберта. Старший Байльшмидт сидел на диване, укутавшись в одеяле. Он без особого интереса смотрел на маленькую елку, украшенную разноцветными стеклянными игрушками, и готов был поклясться, что Людвиг даже бы и не вспомнил о Рождестве за кипой бумаг и проработал бы так все праздники. Но, хоть Гилберт и не просил, его брат достал ради него елку и украсил ее всем, чем осталось целым после войны. Скудненько, не очень гармонично, но зато сколько заботы. Гилберт чувствовал себя в тот день прекрасно, по сравнению с предыдущими. Ему удалось нормально поспать впервые за несколько месяцев, не принимая и четвертинки таблетки снотворного. Вдруг у него резко поднялся жар, а по голове опять будто кто-то проехал танком. Из комнаты Людвига послышался звонок. Младший Байльшмидт устало поплелся к себе в комнату. Старший, отвлекшись от елки, полностью сфокусировал внимание на разговоре. Хоть его ноги и подкашивались, он постарался встать. Кто мог звонить кроме начальства в рождественскую ночь? — Родерих, я не понимаю… — в голосе Людвига Гилберт почувствовал напряжение. — Да нет, так же нельзя… Не могут же они взять олицетворение страны и… — дальнейшие слова Байльшмидт не расслышал. Ему и не надо было их слышать. Он и так все понял. Вскоре Людвиг вернулся и посмотрел на Гилберта. В глазах читался неподдельный страх, парень переминался с ноги на ногу. — Кто звонил? — Байльшмидт решил не подавать виду, что подслушивал телефонный разговор. Младший, судя по всему, поверил. Или захотел поверить... — А-а-а, это… — рассеянно протянул брат, убирая руки в карманы. Его голос непривычно дрожал. — Звонил Родерих, поздравлял нас с Рождеством. Сказал, чтобы ты выздоравливал. Олицетворение Пруссии натянуто улыбнулось. — Рождество уже наступило. С праздником тебя. После этого состояние Пруссии очень сильно ухудшилось. Теперь, помимо бессонницы и температуры, его тошнило. Кровью. Какой-то доктор, лицо Гилберт Байльшмидт помнил размыто, прописал ему небольшие дозы наркотиков хотя бы для устранения бессонницы. И понеслась… Странно было видеть эти бумаги в «трезвом» состоянии. Когда ему сообщили о том, что Пруссия будет ликвидирована, а её земли кусками отданы под влияние других стран, под опиумом он сказал: «Ну и хер с ней». Сейчас же он читал, что Силезия перешла Польше, а Кёнигсберг… России. Конечно, Людвигу перешла большая часть. Но меняло ли это его смерть? Гилберт рассеянно посмотрел на последний лист с подписями о согласии на его уничтожение. Всего лишь двадцать стран решали его судьбу. Конечно, первыми, кто расписался, были Брагинский и Яо. Потому что их люди пострадали больше всего. Затем шел Феликс и все остальные. В том числе Франциск и Испания. Забавно. Он вздрогнул, когда входная дверь с громким хлопком закрылась. Послышалась ругань. — Я все еще поражен твоим безрассудством. В комнату зашли потрепанный младший брат на пару с Эдельштайном. Родерих буквально держал Людвига за шкирку, как маленького котёнка. — Господи, да что ты натворил с домом?! Австриец с выражением отвращения прошел в гостиную, попутно рассматривая весь бардак, пока Людвиг стоял молча в дверях, опустив голову. — Мало того, что пришлось за тебя платить штраф в полиции, — у Родериха задергался левый глаз. — Так ты еще и здесь устроил настоящий апокалипсис! Ты знаешь, во сколько обойдётся ремонт и новая мебель? Австриец сел на единственный «живой» стул в этом доме, закрывая ладонью свое лицо. — Тебя только деньги волнуют, — фыркнул немец, наконец набравшись храбрости сказать хоть что-то и сложив руки на груди. Австриец поднял удивленный взгляд на младшего Байльшмидта, а его тонкие брови поползли наверх, становясь похожими на две дуги. Он начал нервно смеяться. — Деньги? Ну да, конечно, я же старый скряга… Меня могут волновать только херовы бумажки. А то, что я тебя прикрыл — это тоже исключительно ради своей выгоды и денег. Подумать не мог, что я такой меркантильный ублюдок. Надо Лизе рассказать, пусть прибьет меня к чертям собачьим. Вот уж действительно два неблагодарных брата-акробата… Гилберт впервые видел настолько разъяренного Эдельштайна. У него покраснело лицо, на котором выступили желваки, появилась пульсирующая вена, из-за быстрого тяжелого дыхания вздувались ноздри, как у быка. Взгляд говорил, что если бы рядом было фортепиано, он бы непременно проломил им голову Байльшмидту. Гилберту казалось, что скажи ему кто-то о том, что Моцарт играл «так себе», Родерих был бы в меньшем бешенстве, чем в тот вечер. Он взял с дивана пакетик с белыми таблетками. — И ты туда же? — Родерих осуждающе глянул на все еще стоящего в прихожей Людвига. Тот даже и не думал хоть как-то извиняться. Лишь усмехнулся. Непрошедшее опьянение на лицо. — Всего лишь пытался расслабиться. — Ага, значит, таким количеством бухла ты тоже решил «расслабиться»? — он указал рукой на одну из бутылок пива. На этот раз немец промолчал. Родерих и не думал заканчивать свою гневную тираду: — Боже, видел бы тебя Гилберт. Ты все эти три дня, не просыхая, пил, не являясь на собрания, а сегодня вдруг решил почувствовать себя героем. Или ты хотел унести жизнь еще нескольких человек на своем черном драндулете? Сказочный идиот. Они оба замолчали. На стене раздражающе тикали часы. Вдруг к ним подлетел Пруберд, которого они до этого не замечали. Канарейка села на подлокотник дивана, что-то начала чирикать, потом вновь прилетела к Гилберту и начала навертывать вокруг него. Гилберт понял — Пруберд так пытался им намекнуть, что рядом с ними находится призрак олицетворения уже несуществующей страны. — Кстати, — вспомнил австриец. — Пока ты тут допивал все свои запасы, мне позвонил Брагинский, потому что до тебя так и не смог. Гилберт посмотрел на телефон. Конечно, как его братишка мог услышать звонок, когда он собственноручно перерезал провод? Вот уж и вправду загадка... — Он попросил меня передать тебе, что вскоре приедет в Берлин. — Зачем? — глаза Людвига в ужасе расширились. — Вроде он должен что-то забрать, — Родерих встал со стула, поправляя свой плащ. — Ради всего святого и Гилберта, приберись тут и заканчивай с таблетками и алкоголем, у тебя куча работы. Эдельштайн ушел.