This bitter Earth

Кто сказал, что призраки не чувствуют холода? Гилберт стучал зубами от пронизывающего тело ветра. Прижавшись к стене дома спиной и свернувшись калачиком, он интенсивно тер рукой правое плечо и наспех зашитый обрубок. Черные нитки неаккуратных швов торчали во все стороны. Как будто зашивающему было абсолютно плевать, как он сделает свою работу, лишь бы быстрее отделаться. Тяп-ляп, и так сойдёт. Пиджак, в котором его похоронили, не давал даже мизерного тепла. Он сковывал движения, рукав беспомощно болтался на месте правой руки. Его прям так и хотелось отрезать. Из-под пиджака выглядывала белая рубашка, совершенно не по размеру Гилберту. В последние два года жизни он сильно истощал. От еды постоянно воротило, организм отторгал любую пищу, в том числе и пиво, потерявшее в какой-то момент свой вкус и значение. Спать удавалось только приняв успокоительные пилюльки, привыкание к которым было слишком быстрым. Наркотики делали свое дело. Когда же они кончались, или он не принимал их в положенное время, его кидало в лихорадку и горячку. Так могло продолжаться по несколько часов, пока Людвиг судорожно обзванивал всех подряд. Один раз даже уехал в другой город — в Берлине, какого-то черта, этих таблеток не оказалось, их поставщик канул в Лету. Он бы и в тот момент, лежа у стены, не отказался от них. Немного морфина, и он бы уже забылся в ярких картинках перед глазами, спя сном младенца. Ему было ужасно стыдно, когда он прямо на улице мог свалиться в припадке. До кома в горле неприятно заявляться на собрания, будучи разбитым в пух и прах. Он потерял былую привлекательность: стал бледнее обычного, красные глаза потускнели и будто выцвели; силу духа, утратил смысл жизни, когда его уткнули носом в бумажки, поставив перед фактом неизбежной смерти. Парадокс — он умер, еще когда жил. Он вспомнил своего маленького Пруберда; этот дружок был гораздо старше Людвига. Где он теперь? В сердце теплилась слабая надежда, что желтая канарейка жива. А если и мертв…. То, может, он стал таким же, как и Байльшмидт? Или же он один такой бродячий мертвец с отрубленной рукой и подозрением на отсутствие сердца? Надежда живет даже тогда, когда ты мертв. Это даже в некоторой степени забавно, если бы только не вязкое ощущение потерянности. Он действительно потерялся в родном городе. Призрак поёжился. Дотерпеть до рассвета и проскользнуть в дом во время утренней пробежки Людвига — было его главной задачей в данный момент. Только не уснуть — иначе план провалится в бездонную яму неудач. — Гори в аду, Адольф, — скрежеща зубами, выплюнул он. Именно этот «босс» дал всей стране провалиться на такое глубокое дно, что если взглянуть наверх, то при палящем солнце, его лучи не достигнут конца ямы. После войны вместе с Людвигом они оказались по уши в дерьме, которое нужно было срочно расхлебывать. Правители решили этот вопрос легко, почти наплевательски — раздали часть земель под влияние другим правителям, а странам решили «скормить» мертвого Пруссию. Зачем нужна жестокая страна, погрязшая в нацизме и расизме, утонувшая в океане крови, которая спустя века не смоется, даже если будет идти нескончаемый дождь, зачем? Чем думали диктаторы, начав завоевывать весь этот мир? Нахрена, черт подери? — А ты, дурень, просто согласился, решил напомнить о своем Великом «Я». Мало того, еще и Людвига приплёл к этому. Тоже молодец, — вновь произнес он самому себе, как будто это что-то изменит. — Но я не мог отказаться. Это не я виноват, я никого не убивал. «Лжешь,» — пробежало у него в опровержение своих же слов в голове. Он был одним из самых ярых поклонников в те дни этой безумной идеи превосходства над всем миром. Уничтожение семей, целых деревень, наций; мучения и страдания, приносимые им и его народом были колоссальны и действительно страшны, но в те дни они ему казались абсолютно нормальными. Его глаза были именно того цвета алой крови, пролившейся за шесть лет Второй Мировой войны настолько много, что земля отказывалась ее впитывать, а в некоторых местах даже трава перестала расти. Гилберт аж вскочил с места, настолько его трясло от осознания собственной же глупости. Хотелось бить себя и кричать, кричать, кричать, пока не потеряешь сознание от оглушения и, наконец, замерзнешь от этого холода. Уж лучше так, чем беспомощно слоняться, пытаясь достучаться хоть до кого-нибудь. И это только первый день жизни после смерти. А что будет дальше? Луна поднималась все выше. Несколько одиноких звезд были раскиданы по темно-синему небу. Их иногда заслоняли тучи, в свете луны казавшиеся своеобразным туманом. А, может, Гилберт, подобно им, просто потерялся в облаках и теперь думает, что он один-единственный в этом чернеющем, огромном небе? — Их миллионы. Ты не один. *** Гилберт так и не уснул. Поток мыслей смыл остатки сонливости. Солнце только начало подниматься, раскрашивая уже безоблачное небо в розово-оранжевые оттенки. — Часов шесть утра. Ну же, братишка, ты не мог пропустить тренировку лишь из-за того, что я умер. Гилберт начал отсчет. Брат всегда выходил на пробежку в шесть тридцать утра. Минута, две, семь, десять. Плюнув на эту затею на отсчете в двадцать минут, Гилберт пошел осматривать дом в поисках лазейки. Гилберт еще раз проверил, сможет ли он пройти сквозь дверь. Ничего. Точно так же было и с окнами. Как будто какая-то преграда. Мурашки, не останавливаясь, бегали по телу. И это конец мая… На самом деле, по бумагам Прусское государство было ликвидировано первого марта. Гилберту дали отсрочку в два с половиной месяца. Повидаться с родными перед смертью, так сказать. Хотел ли он видеть кого-либо в те дни? Сложно сказать. Глаза постоянно застилала пелена ярких, сочных картинок. Воображение, подбадриваемое морфином, рисовало постоянно различные картинки, вызывающие улыбку и иногда приступы смеха. В такие моменты тело ослабевало, и все хотелось смеяться до слез. Чаще всего ему виделась Венгрия, которая еще не была в браке с Родерихом. Эйфория. Элизабет… Тайная мечта, не отпускающая на протяжении столетий его рассудок. Такая красивая, но такая дерзкая, бойкая и неподступная. Слишком яркий блеск глаз, слишком много смысла он увидел когда-то в них. Именно она, выламывая дверь, стучалась тогда, покрывая всех и вся трехэтажным матом. Именно она трясла уже мертвое тело, когда было поздно. Но она не плакала, нет. Почему-то Гилберт твердо был уверен в этом. Приходила ли она к нему незадолго до этого, Байльшмидт не знал. Морфин и опий настолько въелись в рутинный образ жизни последних двух лет… А вот и Людвиг. Странно, что в такую рань он уже был в костюме. Его изрядно шатало из стороны в сторону, движения были развязными и неуклюжими. Галстук повязан «на отвяжись». Да и судя по запаху, младший был в усмерть пьяным. — В каком количестве тебе потребовалось выпить пива, чтобы довести себя до такого результата? —возмущался Байльшмидт, глядя, как брат довольно-таки уверенными широкими шагами продвигается к черной машине. — Идиот, стой!